Александр Проханов - Господин Гексоген
Гречишников, как опытный иглоукалыватель, находил нервные точки на розовых мочках ее ушей, на сухой голой щиколотке, на белой, с голубоватыми венами шее, на полном теплом бедре, на выгнутой мускулистой пояснице – там, где скрывалась чакра и начинали раздвигаться выпуклые полушария ягодиц.
– Вы не раз имели возможность убедиться в том, что мои друзья действуют эффективнее, чем официальная разведка или служба президентской охраны. Используя свои специфические средства, мы установили, что в кругах, близких к Президенту, сложился заговор, ставящий целью захват власти. Президент будет объявлен безнадежно больным, не справляющимся с функциями главы государства. Ему будет противопоставлен Мэр, чье здоровье, способность нырять в ледяную прорубь, женолюбие, популистские высказывания очаруют народ, который на досрочных выборах сделает его главой страны. Ныне действующий Президент будет помещен в больницу, на стационарное лечение, где подкупленные врачи сделают все, чтобы дни его были недолги. Ваша мать, вы, ближайший круг друзей будут подвергнуты сначала моральному преследованию, а потом и уголовному. Не стану обременять вас деталями заговора, перечислениями вероломных губернаторов, продавшихся чиновников, составом штаба заговорщиков. Скажу лишь, что его возглавляют люди, которым вы все это время безгранично доверяли. Эти люди – Зарецкий и Астрос. Я прошу вашего согласия на их устранение из бизнеса и политики.
Гречишников умолк. Сознание Дочери было под контролем, было готово принять навязанный образ, не сопротивлялось воздействию. Ее глаза, наполненные влагой, закатились, дыхание почти исчезло, и она, казалось, была близка к обмороку.
– Не верю, – сказала она вяло, преодолевая наркоз. – Это за пределами возможного.
Гречишников молчал, опустив глаза, не помогая ей.
– У меня нет основания вам не верить, – сказала она, медленно приходя в себя, растирая пальцами виски. – В нашей семье не забыли все, что вы сделали для отца. И в девяносто первом, когда сообщили отцу о готовящемся путче, перечислив имена заговорщиков, после чего отец передал их список в американское посольство. И в девяносто третьем, когда власть висела на волоске, и в Кремле стоял вертолет с работающими винтами, и эти свирепые красные фанатики натравливали толпы оборванцев на Кремль, а вы помогли повернуть их в Останкино, представить перед всем миром как бунтарей и террористов. И в девяносто шестом, в шаткий промежуток между двумя турами президентских выборов, когда у отца случился инфаркт и этим был готов воспользоваться коварный Охранник. Я доверяю вам безусловно, но все же ваши предположения неверны. Астрос находится с Зарецким в непримиримой вражде. Зарецкий вхож к нам не только в гостиную, но и в самую глубину дома, он не может желать нам вреда.
Дочь окончательно овладела собой. Ее женская беспомощность, одинокая беззащитность уступили место прежней жесткой уверенности, властной надменности.
– Я не требую от вас слепой веры, – скромно сказал Гречишников. – Я принес доказательства. – Он достал из нагрудного кармана аудиокассету. Поискал глазами и нашел музыкальный комбайн. – Позвольте мне это поставить, – не дожидаясь согласия, включил проигрыватель и вставил кассету.
Зашуршало, зашелестело, и знакомый, торопящийся, словно икающий голос Зарецкого воссоздал в памяти Белосельцева ту недавнюю встречу в «Фонде», где Премьер, потрясенный казнью Шептуна, склонялся Зарецким к проведению дагестанской операции.
«Я веду тонкую игру с Истуканом, – звучал блеющий голос, – уговариваю его и пугаю. Рассказываю о заговорах среди военных, о неизбежном мятеже оголодавшего народа, о намерении регионов объявить о выходе из России… Я намекаю о возможном покушении на него самого, а также на жену и дочек, живописую ужасную судьбу Чаушеску, доводя Истукана до слезных истерик. Он подорван, неизлечимо болен, мечтает уйти в отставку, но так, чтобы обеспечить себе безопасное и тихое забвение вдали от неизбежных катастроф. Мы вывезем его за рубеж и покажем миру кротким богомольным старцем где-нибудь в Вифлееме, в яслях, где родился Христос. А потом поселим в альпийском замке, который уже для него построен. В вязаной тирольской шапочке он будет беседовать с туристами, и они станут называть его „русский Санта-Клаус“. Люди о нем забудут, и ты один окажешься в фокусе мирового внимания…»
Белосельцев видел, как потемнело, подурнело от гнева лицо Дочери, как выдвинулся тяжелый подбородок и оттопырилась нижняя губа. Она вдруг стала похожа на своего отца в минуту бешенства, от которого падали в обморок пресс-секретари и лишались дара речи боевые генералы. Она хотела встать, выключить магнитофон, но заставила себя сидеть. Вслушивалась в ненавистный, заикающийся голос предателя.
«Тебе для твоих деяний, для новых великих реформ потребуется время. Ты должен освободить себя от шлаков и ржавчины предшествующей эпохи. Должен отмыть себя от Истукана. И тогда ты объявишь о великом очищении. Ты созовешь новый „Двадцатый съезд партии“, где выступишь с разоблачениями Истукана. Осудишь преступный Беловежский сговор, уничтоживший великий Советский Союз. Заклеймишь расстрел Парламента, убиение невинных людей. Назовешь преступлением уничтожение цветущего Грозного средствами артиллерии и авиации. Выведешь на свет чудовищные факты коррупции, торговлю алмазами, нефтью, государственными секретами. Укажешь на главных преступников – самого Истукана, его плотоядную алчную Дочь, его приспешников, помогавших расчленить СССР, составить преступный Указ о разгроме Парламента. Огласишь агентов иностранных разведок среди лидеров либеральных движений и партий. Потребуешь суда и тюремного заключения для самого Истукана и членов его семьи. Их осудят под ликование толпы, а ты будешь ослепительно безупречен, что позволит тебе править Россией, вернуть ей былое величие…»
Пленка умолкла, оставив в воздухе летающий пепел, от которого лицо Дочери стало землистым и серым и на нем обнаружились темные точечки пор.
– Жид проклятый!.. За уши тянула его из говна!.. От прокуратуры его отбивала!.. – Она шумно дышала, выставив нижнюю челюсть, со свистом всасывая воздух сквозь зубы. И уже овладевала собой, передергивала зябко плечами, стряхивая наваждение. – Ну что ж, это похоже на Зарецкого. В глаза польстит, а за спиной о любом из нас скажет гадость… Но это просто гнусная брехня, а не заговор… Не повод расправиться с самыми влиятельными банкирами России. Они нам будут нужны с их богатством, влиянием, с их телевизионными империями… Забудем про это…
Она собиралась встать, решительно давая понять, что разговор завершен. Но Гречишников, опережая ее, достал другую кассету, подменил ею первую и включил.
«Надо избавиться от Истукана», – кассета воспроизводила утренний разговор в «Фонде». Бекасиный, вибрирующий голос Зарецкого вещал: «Его прокисшими мозгами управляют наши враги. Неизвестно, что взбредет на ум параноику. Мы должны объединиться вокруг Мэра и сделать его Президентом. Передай Мэру, Астрос, я предлагаю ему дружбу и всю полноту поддержки. А этого трухлявого Истукана мы опрокинем, и народ, как Перуна, кинет его в реку. Пусть посмертно, но его будут судить. Уж мы позаботимся, чтобы суд был открытым и честным…»
Лицо Дочери стало беспощадным. Из округлившихся глаз сыпались рысьи зеленые блески. Острые ногти впились в кожаную обивку кресла.
– Когда отец был здоров и силен, этот сучий Мэр бегал на задних лапках, как кобелек. Помню, он приехал к нам на дачу поздравить отца с днем рождения. Отец слегка подвыпил, спросил Мэра, можно ли ему до конца доверять, ибо возможны политические осложнения. Мэр ответил: «Доверяйте, как верной собаке». Тогда отец взял костяной рожок для одевания обуви, на длинной рукоятке. Кинул его с веранды в кусты. «Принеси», – сказал он Мэру в своей обычной шутливой манере. Мэр на четвереньках сбежал с веранды, скрылся в кустах, полаял там и через несколько минут, на четвереньках же, держа рожок в зубах, принес его отцу. Отец, как верного пса, чесал его за ухом, кормил ветчиной с ладони. Теперь же, когда отец ослабел, Мэр плетет интриги и строит козни. Опять приходил недавно, клялся в вечной любви, а глаза бесстыжие, лживые… Но все равно, господа, это не повод, чтобы устранять олигархов. Это может разрушить хрупкую систему сдержек и противовесов, установленную отцом.
Дочь снова попыталась подняться, и опять Гречишников опередил ее и сменил кассету.
– Мне не хотелось прокручивать этот кусок, ибо он мерзкий, характеризует этих людей как отвратительных рептилий. Но я прошу вас послушать, и это будет последний мой аргумент.
Кассета зазвучала, послышались звяканья тарелок, стук вилок, звон стеклянных бокалов. Белосельцев уже догадывался, каков будет фрагмент записи, насколько он невыносим и оскорбителен для самонадеянной гордой женщины.
