Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
— Что вам угодно?
— Нельзя ли войти на минутку? — спросил он осипшим голосом и шагнул через порог, словно опасался отказа.
— Мамочка, тут мужчина какой-то незнакомый! — крикнула девушка без всякого возмущения, но с оттенком разочарования.
Из соседней двери вышла дородная мамаша в кухонном переднике, устремила на пришельца любопытный, но приветливый взгляд. Терпеливо выслушала его объяснения.
— Нет, этого имени я не слыхала, — сразу ответила на его вопрос. — Не помню. Вы не ошиблись номером?
— Нет, нет, — поспешил заверить ее Патера. — Но, может быть, у него было другое имя… Собственно, я и сам забыл. Высокий такой, черные волосы, большой нос. Вечно ходил со светло-желтым портфелем под мышкой, а разговаривал…
— Мне очень жаль, но, право, не помню.
— А кто жил в этой квартире во время войны?
Женщина спокойно скрестила руки на груди и, подумав немного, ответила:
— Видите ли, это вам вряд ли кто скажет точно. Говорят, жил тут какой-то бывший советник, уже на пенсии, по фамилии… Постойте, странная такая фамилия… Ох, бедная моя головушка! Ну, может, вспомню потом. Вдовец, жена у него умерла в сорок первом. Тихие такие люди, ни с кем в доме не общались. Когда он овдовел, так и из дому-то почти не выходил, навещала его молодая девушка, может быть, дочка, только не думаю — когда его перед самым концом войны хватил удар, никто ее не видел даже на похоронах. И ничего-то после бедняги не осталось, а к могиле его проводили только соседки. Ужасно, когда остаешься совсем один на старости лет, правда? Никто и не помянет… И наследники, кажется, не объявились — вещички да кое-какую меблишку увезли власти…
Управдомша, визгливая женщина, была сдержаннее. Да, она помнит высокого с желтым портфелем, попадался ей на лестнице, но ей о нем ничего не известно.
— А вы-то почему интересуетесь? — вызывающе осведомилась она, уперев в бока пухлые кулаки. — Кабы помнить всякого, кто когда тебе лестницу сапожищами испоганил, так и памяти не хватит!
Ничего. Единственный след на песке развеял ветер, занес пеплом шести лет, перевернувших жизни людей.
Ну, куда же еще? Дальше нет пути! Точка! И я ведь ничего не сделал, этот человек прав! Как он сказал? — Обдумать все разумно! Реально! Найти конструктивное ядро… Он прав: если опрометчиво раскрыть рот, и впрямь можно нанести ущерб партии. Что же мне остается?
Принять завод и работать до изнеможения! Работать за пятерых, браться за самое трудное, быть на передней линии борьбы, стократно возместить зло, причиненное этой тенью… Выход ли это? Быть может. Но как жить, господи, как с таким грузом жить в партии? Сможешь ли посмотреть в глаза Адамеку? Невозможно! Тогда что же? Выйти из партии? Стать вне ее рядов? Прийти к товарищам, сказать: выхожу из партии, потому что… потому что… почему?! Что сказать им? Что — не верю? Болен? Громоздить ложь дальше? Выйти хотя бы из состава парткома!
А не лгал ли тот? Ерунда, зачем ему лгать? Он коммунист, занимает ответственный пост и даже верит тебе, верит, что ты невиновен, хочет тебе помочь. Ты не имеешь права подозревать! Это тебе не поможет…
И вот сидит теперь Патера на табуретке, положив кулаки на колени, следит взглядом за женой. Та кормит ребенка. Так близко она — протяни руку, и водопад черных волос прольется у тебя меж пальцев. Так близко — а ему кажется, она отдаляется. Сказать ей? Представил ее глаза, расширенные от изумления, может, от страха… Нет! А ведь он никогда не имел от нее тайн. Но вдруг это будет опасно? — Кормящей матери нужен покой, значит, стисни зубы и молчи. Власта должна быть в безопасности, и все остальные тоже — ребенок, мать, маленькая Андулка. Надо молчать, одному тащить неподъемную тяжесть. Рассуждать, обдумывать — если есть что! Опять круг, все время замыкается круг…
Из соседней комнаты долетели звуки радио, проникли через тонкую стенку. Этот блажной, этот свихнувшийся Брих слушает зарубежные передачи. В последнее время — каждый вечер. Впрочем, это не запрещено. Удары барабана бьют в виски Патеры. Музыка. А мир — мир несется опрометью к новой войне! «Ньюс кроникл» пишет в передовице… Слушайте комментарий к последним событиям в Чехословакии…
Ложь, ложь, беззастенчивая ложь просачивается через стенку… Минутка тишины — потом из соседней комнаты донеслись звуки шагов.
Патера еще вчера хотел зайти к соседу, поговорить. Сегодня на это нет сил. И кажется: нет уже Патеры, рухнул он в какую-то яму, поглубже, чем Брих…
Власта расслышала тяжелый вздох за спиной. Обернулась — нет, ничего. Патера, заметив, что она на него смотрит, встал, погладил ее по голове, попытался улыбнуться. «Я лгу!» — подумал он.
— Что с тобой?
— Ничего, девочка. Так, заботы. Ништо — посплю, и забудется. Прошу только, ни о чем сегодня не спрашивай. Как малыш? В порядке? А я вчера на заводе заказал билеты на субботу в Национальный… Сможешь пойти?
Он все говорит, говорит, впервые избегая ее взгляда, но прекрасно знает: жена ему не верит. Подошел к двери, снял пальто с вешалки и так, налегке, выбежал на ночную улицу.
Часть третья
РЕШЕНИЕ
1
Пирог с маком да «Сказки Гофмана», исполняемые не слишком уверенной рукой, — вот главные детские впечатления Франтишка Бриха, сохранившиеся в памяти от посещений квартиры дяди Мизины. «Замечательный рояль! — с гордостью хвастался дядя своею собственностью, надуваясь, как зобатый голубь. — Настоящий Петрофф!» — «Идите же, кофеек остынет!» — прерывала его тетушка, с улыбкой приглашая гостей к столу.
И покойная мама! За три дня начиналось: «Хорошенько вымой шею, Франтишек, она у тебя как сапог! Мизины — важные люди, еще оговаривать станут! И ничего не трогай, ты неуклюжий, дядюшка этого не терпит. Да ручку ему поцелуй! И не набрасывайся на торт, словно неделю голодал, не то скажут: новый разбойник Бабинский растет!» Мама… В гостях у Мизины, бывало, застенчиво примостится на краешке плюшевого канапе — бедная родственница, подавленная роскошью буржуазной квартиры; теребит уголок белоснежной скатерти, жеманно отламывает кусочек сдобной булки. Берите, берите, золовушка, не стесняйтесь…
Уже фасад дома на Виноградах отличали все признаки разжиревшего вкуса своего времени, своего создателя и хозяина. Приближаясь к нему, Брих всякий раз вспоминал мать. Архитектурное чудо в стиле «модерн»… Глиняные колоссы подпирают свод над коваными дверьми, нимфы и сатиры ухмыляются с пролетов ледяной лестницы…
В феврале сорок пятого, во время налета, поблизости упала бомба, взрывом попортило все безвкусные украшения дома: его достоинство было покороблено и осмеяно! Зато эти повреждения давали дядюшке возможность рассказывать всем и каждому, сколько страху он тогда натерпелся. Начинал он всегда словами: «Стою это я вот здесь, набиваю сигаретки, жена в кухне возится, вдруг — бац!»
Дверь открыла тетка, с пошлой приветливостью матроны влепила Бриху поцелуйчик.
— Проходи, Франтик, — зачирикала сладенько, вводя племянника в гостиную. — Придется немножко подождать, сам знаешь, служанки у нас уже нет, наши помогают мне на кухне!
Брих мог выбирать — перелистывать, зевая, семейный альбом или лениво разглядывать комнату. Раскрыл альбом, лежавший на дубовом секретере, и без всякого интереса в который раз принялся рассматривать фотографии родичей — отцов, дедов, прадедов; нашел пожелтевшую свадебную карточку родителей — ее засунули подальше: еще бы — бедные родственники! О, эти лихо закрученные отцовские усы, волосы, подстриженные ежиком, робкий взгляд мамы! Она вышла замуж вопреки воле семьи, против воли брата, который так никогда и не простил, что она привела в дом мужа-бедняка, машиниста паровоза. Отец умер вскоре после окончания первой мировой — сказались последствия фронтового ранения. Дальше — снимки Иржины, по ним можно проследить развитие фотографии за последние двадцать лет. Иржинка в колясочке, первый путь в школу, первое причастие. «Наша душечка», — написано на одной карточке некрасивым почерком. А вот дядюшка: выпускник гимназии с элегантным узеньким галстучком, вольноопределяющийся накануне отбытия на фронт. Фотографии пожелтевшие, заплесневелые, любительские и профессиональные с непременными резными креслами, античными колоннами и полотняными кулисами, изображающими парковую перспективу; семейные пирамиды, группы, кто-то из родственников выставил округлое брюшко, чтобы камера увековечила золотую цепочку часов.
Брих с детства сохранил неприязненное отношение к квартире дяди. Здесь не найдешь интимных, греющих душу мелочей, присущих жилью бедняков: тут картинку, засунутую за стекло буфета, там линолеум, прожженный сигаретой. У Мизины все отмечено мещанской аккуратностью, все подчинено неприязненному порядку. Аквариум, освещенный снизу, горка с небольшой выставкой фарфоровой посуды, которой никто никогда не пользовался — этот фарфор предназначен только для того, чтоб его вытирали от пыли в ожидании свадьбы Иржинки. «Все это будет твоим, девочка», — говаривала дочери тетка, проходя через гостиную. Иржина как-то призналась Бриху, что порой ее охватывает желание переколотить весь этот хлам. Ненавидит! Тетушка была типом хозяйки-уборщицы; в школе домоводства, которую она посещала как дочь состоятельных родителей, ей внушили твердые правила относительно поддержания порядка, и теперь даже уход служанки не мешает ей по пять раз в день протирать пол, хотя гостей, которые могли бы осудить ее, у них не бывало — приходили лишь Брих да изредка семейство Казды.
