Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
— Признаться, я малость волнуюсь, — ответил Патера, но тотчас добавил: — Но я справлюсь, сделаю все, что в моих силах. Конечно, неохота тащить семью из Праги, у меня ведь маленький ребенок и старая мама, трудно ей будет расставаться с привычным жильем. Да ладно, это не такое уж непреодолимое препятствие…
— Это твое дело, товарищ, — дружески засмеялся Полак. — Ты директор, тебе и решать!
Он встал, пожал Патере руку и пошел проводить его до двери; шел как-то скособочившись, потому что держал руку на плече Патеры, а тот был выше ростом.
— Ну, товарищ, — честь труду, и до свиданья!
Патера уже взялся за ручку двери, и Полак вдруг, будто вспомнив о чем-то несущественном, окликнул его от своего стола:
— Минутку, товарищ, я забыл кое-что… В голове столько забот, так что не удивляйся…
— В чем дело?
— Вернись на секунду да дверь закрой!
Он вынул из ящика зеленый скоросшиватель, перелистал бумаги, будто разыскивал что-то. Отыскал, наморщил лоб, сложил трубочкой малиновые губы и сквозь сверкающие очки взглянул на Патеру, который, усевшись на стуле напротив него, спокойно ждал. Патера был терпелив — по его мнению, любопытство — исключительно женское свойство.
— Вот в чем дело, товарищ, — приветливо заговорил Полак с мирной, ничего не говорящей улыбкой. Он отложил скоросшиватель и сцепил тонкие пальцы. Партийный значок красиво поблескивал на лацкане его темного, хорошего покроя, пиджака. — На мой взгляд, это мелочь, и мы договоримся. Уверен, тебе только головой кивнуть, и все станет на свои места. Заранее оговариваюсь — лично я не придаю этому особого значения, как, впрочем, и решающие инстанции. Итак, этот разговор останется между нами, договорились? Разгласить его — значит повредить делу и… себе самому.
— Да в чем дело-то? — уже с нетерпением, но еще спокойно повторил Патера.
— Сейчас, сейчас. Речь пойдет о прошлом, точнее, о временах протектората. Насколько мне известно, ты активно участвовал в подпольной работе — вплоть до твоего ареста в сорок втором, правда?
Патера кивнул.
— Правильно, — оживился Полак. — Потом тебя арестовали и выпустили через пять месяцев. Можешь ты мне сказать, как это получилось? То есть почему тебя выпустили?
— Ничего странного в этом нет. Арестовали меня не за нелегальную деятельность — у меня тогда оборвались связи. Тогда многих схватили — видимо, незадача вышла… А меня взяли за ерунду — попытка саботажа на заводе, но я не признался. Меня освободили по недостатку доказательств.
— Вот уж истинно счастливый случай! — кивнул Полак.
— Это могут подтвердить и наши заводские.
— Зачем? Не нужно — у меня нет ни малейшего повода не верить тебе. Тем более что такие вещи трудно доказывать — документов сохранилось мало, и если начать подозревать всех — ах ты, боже мой! Но дело не в том. Итак, ты был связан с подпольем вне завода, это сходится. Гм… Еще вопрос: получал ли ты какие-нибудь награды за свою работу, я имею в виду — нелегальную?
— Нет. Понимаешь, я и не добивался. Просто рад был, что все кончилось. Дел было по горло, завод разбомбили американцы, мы торопились наладить производство… И потом…
— Понимаю, понимаю тебя. Хотя…
— Что — хотя?
— Да нет, ничего, просто стечение обстоятельств. И все-таки: мог бы ты назвать некоторых людей, с которыми встречался в подполье? Тех, кого ты знал по имени, хотя бы по подпольной кличке? В те времена в конспиративной работе действовали еще недостаточно осторожно, и многие за это поплатились… к сожалению.
Патера сразу припомнил два-три имени и описал внешность этих людей. Ни с кем из них он с тех пор не виделся, связи оборвались с его арестом. А когда выпустили, то направили на работу вне Праги.
— Что с ними сталось? — с интересом спросил он.
— Многие из них сильно пострадали, но это к делу не относится. Еще последний вопрос, действительно последний, а там пожмем друг другу руки как мужчины и коммунисты…
— Сдается, ты меня допрашиваешь, — заметил Патера, — его раздражала манера, с какой Полак задавал вопросы; пристальный взгляд этого человека как бы приклеился к его лицу.
— Что ты, товарищ, какой там допрос, — с оттенком укора возразил Полак. — Не надо это так воспринимать! Ты коммунист и понимаешь, что партия посылает тебя на очень ответственное место. Директор завода! Следовательно, необходимо, чтобы между нами была полная ясность. Никто тебя не обвиняет и не судит!
— Ну ладно, спрашивай.
Полак снял очки, положил на стеклянную доску стола, помял покрасневшие веки. Без очков он выглядел немножко смешным и беззащитным. Легонько качнув головой, он тихо спросил:
— Знал ты в подполье человека по имени Ангел?
— Знал, — тотчас ответил Патера, — и даже был связан с ним напрямую, передавал ему сообщения о…
— Где ты с ним встречался?
— В его квартире на Смихове. Впрочем, не знаю, его ли была эта квартира и звали ли его так на самом деле. Насколько мне известно, он был в партии еще до войны…
— Так, так. Впрочем, я не стал бы этого утверждать категорически — в каждом стаде бывает и паршивая овца, а что до его партийности, то тут все несколько сложнее, и вообще…
— Что с ним? — Патера даже встал со стула.
— Сядь и не волнуйся, не надо, я уже сказал, что это никакой не допрос. Не пугайся, но должен тебе сказать: он был агентом пражского гестапо, предателем, преступником, прокравшимся в ряды честных людей — и многих он, мягко говоря, довел до беды. Не сердись, я обязан был сказать тебе это. Хоть и без малейшего удовольствия… Не ты один попался на эту удочку, заверяю тебя, и хочу верить…
Полак не докончил фразы. Он опять надел очки и воззрился на Патеру. Пододвинул пачку сигарет, Патера к ней не притронулся. А тот вскочил, сунул руки в карманы и мелкими шажками забегал по ковру.
Как все это понять? Патера оцепенело уставился на стекло на столе, на маленькую расплывшуюся чернильную кляксу… Противно скрипели ботинки Полака, а за окном дождь — назойливый, непрерывный… Сознание возвращалось как бы волнами. Да, волны плещут о берег, захватывают его каждым своим всплеском; сожми голову руками, пока не лопнула! Как много проносится в мозгу за единую секунду… Власта, маленький Пепа — что-то он сейчас делает? Спит или размахивает ручонками, лепечет что-то… А Андулка, а мама, а товарищи на заводе… Думай о них! Что происходит? Понять, ради бога, понять! Целая гора! На вид безобидная, но вот же — расселась в тот самый миг, когда он доверчиво подошел к ней, камнями завалила сердце…
Вздохнуть!
— Это ложь! — с трудом прохрипел он — ему сдавило горло. Хотел вскочить, пошарил перед собой руками — но был здесь тот, другой, казалось, разросшийся до чудовищных размеров, и ему достаточно было двух слов, чтоб отбросить Патеру обратно на стул.
— Увы, это правда! И нет смысла дискутировать.
— Нет смысла… дискутировать… — машинально повторил Патера.
— Если хочешь, покажу документы. Но мне нужно знать другое!
— Где… где он?
— Кто?
— Этот… где он?
— Этот нам уже не поможет. Удрал за границу тотчас после войны.
Человек на стуле, казалось, разваливался на части. Упершись кулаками о стол, закрыл глаза, из груди его вырывалось какое-то прерывистое сипенье. Долго не шевелился Патера — Полак смотрел на него терпеливо, с искренним сочувствием.
Наконец Патера пришел в себя.
— Что же теперь? Что делать? — спросил он чужим голосом. — Говори, что тебе надо?.. Спросишь, знал ли об этом и я? Может, я такой же гнусный осведомитель, доносчик… предатель? Что? Чего ты добиваешься?..
— Спокойно, товарищ, — перебил его Полак. — Советую держать нервы в руках. И не кричи! Вовсе нежелательно, чтобы это дошло до ушей третьих лиц…
— Не желаю я ни перед кем ничего скрывать… понятно? — Патера стукнул кулаком по столу. — Не желаю! Что мне остается? Оправдаться! Найду его, из-под земли достану, даже если он на тридцать метров зарылся, за шиворот приволоку — говори!
— Да опомнись ты, наконец! — срывающимся голосом прикрикнул Полак — у него, видно, тоже расходились нервы. Он остановился, стал поглаживать отвороты пиджака — чтобы успокоиться. Сел за стол, устало передохнул и заговорил слабым тоном:
— Послушай, не стану я тебе, коммунисту, объяснять, что живем мы не в изолированном мире, не в заповеднике, что вокруг нас враги — теперь, как и раньше… Каждый из нас может поскользнуться, совершить ошибку — важно намерение человека, его отношение к делу… Что я хочу от тебя услышать? Правду! Ты не знал об этом, не знал, что передаешь сообщения мерзавцу… Не знал, что, помимо воли, быть может, привел кого-то на край несчастья, а то и на виселицу… Это не твоя вина, во всяком случае, не моральная вина перед партией — и партия тебе поверит!
