Кен Кизи - Когда явились ангелы (сборник)
И вот клянусь тебе, только я про это подумала, как чую – по мне тяжкий темный взгляд жесткой щеткой прошелся, вроде как на самом деле коснулся меня, Господи, вот прямо физически.
Я и опомниться не успела, как мы на старый наш участок в Нево заехали. Девлин меня за ногу цапает.
– Мне вдруг показалось, ты померла, – шутит.
Взял меня за руку, чтоб я с кровати поднялась. Я ему грю:
мне тоже так показалось, пока знакомый старый амбар не увидала за окном.
– И тут-то поняла, что это не Тот Свет.
Автобус остановился, я сажусь, туфли надеваю. К нам спереди мистер Келлер-Браун прошел, спрашивает, как мне вздремнулось.
– Никогда удобственно так еще не ездила, – отвечаю. – Девлин, если такую водяную кровать себе в кабриолет поставишь, так я в нем на свиданки даже буду ездить.
А мистер Келлер-Браун говорит, дескать, они в Лос-Анджелес собираются, петь там в воскресенье утром, так ему совсем загордяк будет, если я с ними поеду. А я ему такая, мол, если мне и дальше пофартит, как сейчас, так я и вообще запросто об этом подумаю. И малыш Тоби грит:
– Ой, бабуля, пожалста, поехали с нами.
Ну тут я и пообещала, что подумаю точно, а мистер Келлер-Браун в охапку его сгреб с кресла терапевтического и в воздух подкинул. Гляжу, а малыш кулончик-то мой не отпускает.
– Это что? – спрашивает мистер Келлер-Браун. Короеду кулачок разжимать пришлось, чтоб достать. – Давай-ка лучше, Тоб, вернем его миссис Уиттиер. – И мне кулон отдает, а я пошла, ящик столика выдвинула и туда его к карандашам опустила.
– Это Тоби, – грю им, – не мое. – Сказала, что ангел прилетал и Тоби подарил во сне.
Тоби кивает – серьезный, как совенок, – и грит, мол, ага, папа, ангел, – и прибавляет, наверно, потому что лицо там на камее:
– Белый ангел.
Тут Отис давай голосить:
– Лабаем буги Иисусу! – и тут мы все вышли.
Мы автобус как бы на дороге оставили, потому что стоянку (лучший постоянный выгон Эмерсона П. раньше был) переполнило через край: машины, автобусы, дома в прицепах, чего только нет. Ярмарка Почитания развернулась, что твой цирк с тремя аренами. Везде людей сидит так густо, что шерсти на собаке, и ходят везде, и спорят, и песни поют. Тощий молоденький волосатик босиком и без рубашки бродит, под «дворники» на все ветровые стекла листовки цепляет, а за ним другой волосатый тенью – и лепит на все бамперы наклейки «ТОЛЬКО ХРИСТОС», а листовки отцепляет, когда первый парнишка отвернется. Потом первый второго поймал, и у них жаркая межконфессиональная свара началась. Отис со своей сабелькой пошел их утихомиривать да и своих листовок по ходу раздал.
А за садом, я гляжу, сцену выстроили на том фундаменте, где дом стоял когда-то. У микрофона девчоночка на цитре какая-то играет и писания поет нервным таким голоском, дрожащим. Девлин меня спрашивает, знаю ли я эти стихи, что она играет и поет. Я грю: поет-то она стише, чем играет, но тут уж выбирать не из чего.
А за сценой мы нашли Бетси с детишками. Детки хотели мне подарков сразу надарить, а Бетси говорит: подождите торта. Мужчины тут ушли к следующему номеру готовиться, а я пошла с Бетси и детишками поглядеть, как у них огород уже всходит. Калеб повел Тоби вперед, прямо в ворота, голося во всю мочь:
– А я щас тебе кой-чего покажу, Тоби, спорим, у тебя такого в огороде нету!
А Бетси мне сказала, что это мама-сиамка, у которой гнездо в зарослях ревеня.
– У нее только один котенок остался. На сеновале она шестерых принесла, только пятерых Девлин трактором переехал случайно, когда назад сдавал. И последнего она в огород унесла. Он уже подрос, от титьки отлучать пора, только она из ревеня его никуда не выпускает.
Мы дальше себе гуляли, смотрели, как горох вымахал, а многолетние в заморозки выстояли. Когда до ревеня дошли, малыш Тоби там уже сидел, котенка тискал в листве, а на лице – ухмылка до ушей.
– Я вот впервые вижу, как этот спиногрыз улыбается, – сказала я Бетси.
– Тоби ведь нашего котенка нельзя, правда, мам? – спрашивает Калеб.
А Бетси говорит, мол, если его родители не возражают, то она и подавно не станет. Я грю: тут столько машин, что давай, наверно, котенка в огороде оставим, пока Тоби свою маму не спросит. Тут улыбка у мальца вся куда-то делась, но котенка он не выпустил. Стоит и на нас смотрит так, что сердце кровью обливается. Бетси говорит, дескать, ладно, пусть с собой поносит, если осторожно.
– Мы спросим у М'келы, – говорит.
И весь день до вечера Тоби этого котика из рук не выпускал, с одной стороны у него Калеб отирается, с другой мама-кошка тревожится и канючит.
Шерри меня повела новые занавески показывать, и мы все чаю с мятой попили. На сцене меж тем слышим – все раскочегаривается. Мы туда приматываем, а там как раз мальчуковый хор из Юты допевает. Толпа начала к сцене тесниться, поэтому народ стоял густо, но детки мне хорошее местечко в тени приготовили, одеяло расстелили и подушек раскрашенных накидали.
Ни Девлина, ни мистера Келлер-Брауна я не видела, но вот Отиса этого – его проглядеть никак не возможно. Он перед сценой колесом крутился, уж так выпендривался со своей сабелькой, что весь в ней запутался – и между ног ее, и по-всякому, – и голосит при этом: и «Аллилуйя» там тебе, и «Аминь», и «Помни Перл-Харбор». А на седалище его мешковатых штанов кто-то вывел краской из пульверизатора: «Другая щека». Я Бетси говорю: пускай эту другую щеку мне лучше не подставляет, если соображает, что к чему.
Объявлял кто-то из местных пасторов. После ютских мальчиков попросил тишины и немножко почтения – это он прямо Отису сказал, к тому ж, – так и говорит: «Немного почтения одной из величайших госпельных групп всех времен – "Звенящей меди"!» Я грю: это хорошо, самое время, – и на подушку поплотней усаживаюсь.
Началось, прям как в Колорадо-Спрингз: за сценой в гонг ударили, тихо и медленно поначалу, а потом все быстрей забили, все громче и громче. Очень воздействует. Даже Отис сел. А гонг все громче – уже чуть ли сами небеса не раскалываются, и как только понимаешь, что больше терпеть не в силах ни секундочки, – один большой ба-бах, и они на сцену выскакивают и давай сразу «Звони в колокола» петь, это у «Звенящей меди» знаменитая на весь мир.
Я поначалу думала – нас всех облапошили! «Звенящая медь»? Эта пятерка ветхих пухляков? Да ну, «Звенящая медь» – они высокие, стройненькие, рыжие шевелюры горят, что пять нимбов, а не эти жалкие старые клоуны. Потому как должна тебе сказать, у этой пятерки на четверых и сотни вшивых седых волосков бы не набралось! А у женщины, ко всему, и парик еще – будто из ржавой проволоки. И будь я проклята, если она не в мини-платье вышла! Вены на ногах с пятидесяти шагов видать.
Я наконец лишь головой покачала: они это, что уж тут сомневаться. И движения все, жесты – в точности, как я помню. Да только их запустить, кажись, запустили, только забыли смазать. А голоса – ужас просто. Не в смысле стариковские – я много групп и постарше знаю, а поют они прекрасно, как бы там ни скрипели и ни сипели, – а в смысле жидкие, плоские, будто все, что в них было, выскребли и только пять скорлупок осталось. Помню, читала, у них с подоходными много проблем было; может, это все и решило. Но смотреть на них было жалко. Пару песен спели, и публика им чуть похлопала чисто из жалости. Потом к микрофону Джейкоб Мед шагнул.
– Спасибо, и Господи вас благо-слови, – грит. – А следующий номер… ну, из надежных источников мы знаем, что это любимая песня одной очень прекрасной дамы, у которой в этот чудесный весенний денек тут случился день рожденья. Всего восемьдесят шесть годков. Так сла-ава Богу, эта песня на Страстную пятницу специально посвя-а-щается нашей Стра́стной Имениннице – миссис Ребекке Уиттиер!
Мне хотелось под собою ямку вырыть и туда заползти. И я тебе так скажу: если на быстрых песнях они звучали плохо, теперь слушать их стало совсем убого. Мало того, этот распрочертов Отис опять завелся. Они поют: «Где ты был… когда Его вели на крест?» – а Отис им отвечает:
– Это не я, мордоклюи! Я в Тарзане «ориндж-джулиусы» пил, есть свидетели! – да так громко, что народ вокруг хохочет. А ему, понятно, только того и надо: – Всадили в бок костыль? Ай. И тогда меня там не было. Я даж на каток не хожу.
Семейство Мед так разозлилось на этот хохот, что, ко всеобщему тайному облегчению, сразу после двух припевов со сцены увалили, все в ярости.
Бетси давай было извиняться, что мне любимую песню испортили, а я грю: мне тоже жалко, – а малыш Тоби такой серьезно: да не, все будет хорошо, вот сейчас, мол, его толпа на сцену выйдет. Вот тут-то весь народ и завелся – орут, улюлюкают! «Исихищные птицы» – это тебе не «Звенящая медь». Выскакивают такие все в пурпуре, мистер Келлер-Браун и еще один черный огроменный с бородой, и с ними три хорошенькие цветные девчоночки. Бородатый парняга на органе играл и пел басом, а мистер Келлер-Браун в такие здоровые народные барабаны колотил и сам вступал время от времени – с ними разговаривал. Три девчоночки пели, на гитарах играли и бубнами трясли. После семейки Мед – что глоток свежего воздуха. Мой внук через толпу к нам пробрался, весь им в такт подскакивает.
