Кен Кизи - Когда явились ангелы (сборник)
Вблизи он был еще величественнее, чем в бинокль: высокий, держится прямо, а лицо – как полированное дерево, очень редкой твердой породы из какой-то далекой земли (хотя по выговору я поняла, что он с юга, как и я). Но лучше всего у него взгляд был – темный, глубокий, я у земных тварей такого раньше и не видала. И я против воли стою, пуговки на воротнике тереблю и как маленькая бормочу: здрасьте.
– Аэто мужеское дитя, – говорит он, – зовется Октябрем.
Я как руку опустила, мне сразу полегчало, на карапета гляжу. Лет пяти и славненький, что твоя букашка, на меня глазенками блестящими выглядывает из-за папиного одеянья. Я к нему нагнулась.
– Это значит, ты родился тогда? В октябре? – А он и на волосок не шевельнулся.
Я-то привыкла, как детишки в первый раз на меня смотрят, а папа его говорит:
– Ответь миссис Уиттиер, Октябрь.
Я грю:
– Все хорошо. Октябрь не знает, кто эта старая уродина – добрая колдунья и даст ему ириску или злая ведьма и его съест, – и зубы свои вставные ему показываю.
На деток это обычно действует. Он из покровов папашиного одеянья выпутался. Не улыбнулся, но глазенки распахнул, и тут я увидала, от чего они у него так блестят, что даже странно.
– Мне больше «Тоби» нравится, – грит.
– Ладно, Тоби, пошли за конфетами, пока этот Отис все не сожрал.
Зашли мы все вовнутрь, и я угощенье достала. Мужчины про мою квартирку немного поболтали и вообще про низкобюджетное жилье, а только потом приступили к тому, ради чего приехали, – к Ярмарке Почитания. Малышу Тоби я дала посмотреть в бинокль, а внук мне тем временем показывал программку того, что будет. Я ему сказала: судя по тому, что́ написано, выйдет неплохо. Отис к себе в здоровенный карман залез и свою афишу вытащил, а на ней говорится: «ВЫ ГОТОВЫ?» – и картинка: он сам в наряде священника. Смотрит в небо через трубочку от рулона туалетной бумаги, а ртом говорит, большими черными буквами: «СПУСКАЕТСЯ СЕТЧАТЫЙ ПАРАШЮТ». Я-то поняла, что это просто Отисова околесица, но афишку сложила – и в сумочку, а ему отвечаю: я всегда готова. И он, вижу, тоже, – и руку тяну, чтоб ему, значит, ширинку на его мешковатых штанах застегнуть. Он отвернулся, мол, сам, а уши красные, как перцы. Кто-то же должен этих городских детишек уму-разуму научить, говорю я мистеру Келлер-Брауну, а тот смеется. Внук сумочку мою себе на плечо закинул и спрашивает:
– Ых, а тебе кто обычно ридикюль носит?
Я грю:
– Не смейся над дамой, у нее там самое необходимое, – и если у него, мол, кишка тонка мою сумочку носить, то малыш Тоби уж наверняка ее поднимет. Малыш бинокль отложил, подошел и давай ее тянуть. Я грю: – Вот какой мы маленький помощник, да?
Мистер Келлер-Браун улыбнулся и отвечает:
– Мы же стараемся помогать, правда, Тоб?
И малыш ему кивнул:
– Да, папа.
Тут я не выдержала.
– Какая, – говорю, – разница с другими малышами, что нынче, как дикие кабаны, повсюду скачут, какая же это радость.
Главный лифт по-прежнему был занят – вывозили железо, которое нашли, когда квартиру бедного мистера Фрая вскрыли, – поэтому пришлось другого ждать. Я говорю: надеюсь, семейство Мед мы не пропустим. А Девлин отвечает, у нас, мол, еще много времени. И спрашивает, известно ли мне, что мистер Келлер-Браун сам в хоре госпелы поет. Я говорю: вот как? И как вы называетесь? Потому что, может, слышала их по Кей-эйч-ви-эн. Мистер Келлер-Браун сказал, что называются они «Исихищными птицами», но я их вряд ли слышала, во всяком случае – по радио.
Лифт приехал с миссис Кенникат с 19-го и двумя сестрами Бёруэлл. Я им говорю: добрый день, – а меня при этом сопровождает огромный черный араб. У них зенки так и выпали, хоть метлой сметай. Им Отис тоже каждой по афишке дал. Никто в ответ ни звука. Мы на несколько этажей спустились, а там ремонтник втиснулся с большим таким ломиком, к явному облегчению миссис Кенникат. Он тоже особо не разговаривал – только монтировку свою на плечо закинул, как палицу. И все бы ничего, только Отис саблю свою вынимает и тоже на плечо закидывает.
Так вот мы вниз и скользили, в тесноте да напряге. Я думаю: батюшки, вот же вонь подымется вокруг меня еще на много месяцев, – и тут снизу чувствую, ручонка ползет, меня за руку берет, и голосок такой произносит:
– Тесно, бабуля. Возьми меня на ручки.
И я его подняла, себе на бедро оперла, и так мы до самого низу ехали, а потом по вестибюлю пронесла наружу, с черными кудряшками его, смуглой кожей, синими глазищами и прочим.
В Юджине-то я и раньше всякие лайбы видала – кто-нибудь трейлер себе подшаманит, у хиппи очень элегантные автобусы, чего там только не было, – но ни одна и рядом не встала бы на четыре колеса с транспортным средством мистера Келлер-Брауна. Шик-карно, я ему сказала, и еще как оно было шикарно. От пяти пурпурных птиц на правом боку до хромированного крестика на капоте. А уж внутри-то: клянусь, вылитая гостиная во дворце на колесах – гобелены, плитка на полу, даже маленький очаг каменный! Я только рот раскрыла и стою.
– Я помогал лишь минимально, – пояснил он. – Это моя жена тут все так устроила.
Ну и женушка у вас, должно быть, говорю ему я. А Отис такой вставляет, дескать, женушка и впрямь что надо, мало того – у женушки и папаня был что надо, у которого был что надо счет в банке… и это как-то минимально тоже могло посодействовать. Я поглядела, как мистер Келлер-Браун это воспримет. Деликатная штука это, должно быть, когда негр женат на белой девушке, а если она еще и богатая… Но он лишь рассмеялся и повел меня в конец салона.
– Девлин мне рассказал про вашу спину. У меня тут есть кресло, и мне кажется, оно вам подойдет – оно терапевтически раскладывается. – Откинул спинку здорового кожаного кресла. – Или кровать есть, – и провел рукой по темно-пурпурному шерстяному покрывалу двуспальной кровати, вмонтированной прямо в автобус сзади.
– Чушь, – грю. – Надеюсь, никогда не дойду я до того, чтоб не сидеть в кресле, как человек. Я тут немного посижу, а потом, может, и прилягу ненадолго, как мне вздумается!
Он меня за руку взял и помог усесться, а лицо у меня горит все, что твоя свекла. Я подол платья на коленки натянула и спрашиваю, чего ж, мол, они ждут. Затылком чуяла, как двадцать этажей старых морщинистых носов к стеклам прижаты, когда мы со стоянки выезжали.
Мы с внуком поболтали немножко о том, что в семье творится, особенно про Бадди посплетничали, который с молочней своей, похоже, только из одной беды выкарабкается, на него две другие разом валятся. А Отис спереди пинту самогона из кармана своего отвислого достал и с мистером Келлер-Брауном, который за рулем, ее раздавить пытается. Девлин как пузырь этот увидел, говорит: пойду-ка я лучше вперед сяду, чтоб этот безмозглый нас куда-нибудь на Аляску не привез. Я ему: тьфу на тебя, да хоть всю бутылку вылакайте и в двери вывальтесь, мы с Тоби и без вас прекрасно управимся! Девлин вперед убрел, качаясь, и скоро уже эта троица трещала между собой так, что в ушах лопалось.
А у мальчонки тут свой столик письменный был, и он за ним цветными карандашами что-то калякал. Когда внук ушел, он «Крайолы» эти в стол сунул и бочком-бочком ко мне ближе подобрался. Взял с книжной полки «Нэшнл джиографик» и сел такой на пол возле кресла, вроде как читает. Я улыбаюсь себе и жду. Ну и скоро, понятно, эти глазищи его синие поверх журнала выглядывают, а я говорю: ку-ку. Ни слова не отвечая, он журнал откладывает и прямо на коленки ко мне забирается.
– А это Иисус тебе с лицом сделал? – спрашивает.
– Как, – отвечаю, – ты разве один такой мальчик не слыхал никогда, что Шельмец Горболыс натворил с Жабом? – И давай ему рассказывать, как мистер Жаб в стародавние времена был красавец писаный, и лицо у него сияло, что зеленый брульянт. Да только яркая мордаха эта жучкам-паучкам все время выдавала, где он в засаде лежит, их ждет. – Так и помер бы с голодухи, если б Шельмец его бородавками не расписал для маскировки, вишь какая штука?
Он кивнул, мрачный такой, но довольный, и просит еще сказку рассказать. Я ему завела про Шельмеца и ведмедя, и он уснул, даже руку мою не отпустил, а другая за кулон мне цепляется. Вот и ладненько, все равно меня эта терапевтическая раскладушка уже почти совсем доконала. Я золотую цепочку расстегнула и выползла, а он с кулоном так и остался.
До кровати доковыляла и на эту пурпурную шерсть опустилась, чуть совсем с глаз долой не утонула. Оказалось, постель-то – водяная, усосала она меня, как зыбучие пески, только ноги с краю болтаются. Дамам так не подобает. Но как бы я ни елозила, прилично встать не получилось. Только на локоть обопрусь, автобус свернет куда-нибудь, и меня опять смывает. Я сама себе ту старую толстую овцу напоминала, что раньше у нас была, – она, бывало, на склоне травку щиплет, а потом ее вбок мотнет, и она вниз катится, а там лежит, ногами дрыгает и блеет, пока ее кто-нибудь не перевернет как надо. Я перестала барахтаться – пускай вода вокруг плещется туда-сюда подо мной, лежу и смотрю, что за книжки у мистера Келлер-Брауна стоят на полке. А там какую причудь ни возьми – все есть, и религии, и пирамиды, и месмеризм, и тому подобное, а у многих и названия заграничные. Гляжу я на эти книжки, и мне как-то не по себе. Хотя на самом деле мне прекрасно. Я бы по телевидению тыщу таких водяных кроватей продала: «Станьте на двадцать лет моложе! Как новая женщина!» Тут не сдержалась, хихикнула: вдруг водитель в зеркальце глянет – а там старые драные нейлонки Новой Женщины в небо топырятся, как задние ноги у стреноженной овцы.
