Алан Черчесов - Дон Иван
– Вот собака! – обозвала Анна собаку. – Лодыжку мне оцарапала.
– Долго еще? У меня селезенка в горле застряла.
Остановились у старого здания, подступ к которому был перекрыт оранжевой лентой, нырнули под заграждение, вбежали в подъезд и по костлявой лестнице поднялись в пыльную башню-скворечник.
На рже циферблата под крышей застыли посмертной улыбкой тяжеленные стрелки часов. Смахнув паутину, Анна схватилась за стрелки руками и приказала:
– Скорей.
Она почти задыхалась. Поза ее повторяла в точности ту, в которой она мне предстала когда-то в своей московской квартире. В такой же позе Анна стояла сегодня у гостиничного окна. Только теперь она не крестила собою московское солнце и не парила лениво над утром, а словно рвалась ввысь, долой – я видел, как бешено ходят под платьем лопатки. Анна шире расставила ноги и прохрипела сквозь зубы:
– Давай!
Мне вдруг до боли ясна стала цель: достигнуть вершины, зависнуть во времени и запереть его стрелки на зыбких отметках делений, за которые, как нам хочется верить, цепляется нашими пальцами вечность. До того, что у ржавых часов еще вечность назад заел механизм, нам нету и дела.
На крыше старинного дома напротив, облитый патиной бронзы, застрял между небом и вечным падением ангел. Перевернутый вниз головой, он растопырил в стороны руки и раскинул за ними свои бесполезные крылья. Подчиняясь ритму соития, распятие времени соединялось с распятием неба, совмещая в одном перекрестии стрелки и крылья. В них идеально ложилось распятие Анны. Трухлявый испод древней башни, потраченный молью старения, отзывался рыдающим скрипом досок, железа, стропил – агонией целых веков, угодивших мгновению под нож. Потом все пропало…
– Ты кричал, – сказала мне Анна, и я обнаружил, что неудобно лежу на полу. Башня шла кругом. У него посередке расплывалось зрачками лицо.
– Я никогда не кричу.
– И не падаешь в обморок.
– Это не я. Перепутала с ангелом. Невезучим соседом с той крыши.
– Ты меня испугал.
Не могу сказать, что обморок меня сильно обеспокоил, но неприятный осадок остался: когда предает тебя тело, ты никогда не готов.
– У вас ненормальная гравитация, я тебе говорил. Как лодыжка?
– Почти не болит. Просто две кровавые точки.
– Оказалась собачка змеей.
– Ничего. Яд отраву не травит.
Уже через час я был вполне сам собой. Нагулявшись, мы сели передохнуть на Пласа де Ориенте. Там очень пахло весной.
– А пройдем всего сотню шагов – очутимся в лете, – сказала мне Анна. – Вниз по ступенькам сады Кабо Новаль.
Лето в садах было в самом разгаре. Да еще это влажно-синее небо над головой…
– Ну и декабрь, – сказал я и снял куртку.
– Самый прогулочный месяц. Бич Испании – это жара. В июне влюбиться в Мадрид гораздо труднее.
– Так вот он – июнь! Кстати, где у вас осень?
– Ближайшая – на Гран Виа. Поехали покажу.
Туда добрались на метро. Запахнувшись шарфами, гуляли по октябрю, пока не стемнело. В гостиницу возвращались пешком. Оказалось, правильно сделали, потому что на площади Карлоса Пятого нам повстречалась зима – серебристо-сиреневый остров в роще гирлянд. Они сверкали россыпью рождественских огоньков на бархате ночи, как бриллианты на ювелирной подушке.
День в Мадриде без всякой натуги вместил в себя год. Мы очень устали. Я заснул раньше, чем влез под одеяло.
Разбудил нас в девять утра телефон. Чтобы мне не мешать, Анна вышла в гостиную. Я слышал, как она сердится, хоть и старается говорить очень тихо. Слов я не разобрал.
Вернувшись на цыпочках в спальню, жена поспешила стереть с лица раздражение косметическим молочком.
– Кто это был?
– Коллега по кафедре. – Ватный диск прошелся по лбу, приложился к вискам и начал массировать кожу на веках – рутинные манипуляции по поддержанию мрамора в состоянии неуязвимости.
– Что ему нужно?
– Напомнил кое-что по работе. Я должна подготовить доклад к конференции о синдроме “обхода” у австралийских аборигенов. Не грузись.
Странное чувство – когда лжет вам любимая женщина и при этом вы совершенно уверены, что она вам верна.
– Что за синдром?
Ватка отправилась жвачкой в ведро. Лицо возвратилось из зеркала, но позабыло на амальгаме свой профиль. Прирастилось на треть, думаю я. Прихотливая арифметика раздвоения. Синдром “перехода” из полулжи в полуправду.
– Внезапное исчезновение. Человек живет и работает, как нормальные люди, а потом вдруг без всякой причины уходит бродить дикарем по просторам страны. Так сказать, совершает обход изначальной своей территории. Спустя время он возвращается и как ни в чем не бывало продолжает жить и работать.
– Зачем тогда он бродяжит?
– Ищет корни. Поет песни предков. Часто – одной лишь душой. Есть поверье, что мир зародился от такой вот исконной и всеобъемлющей песни, сложенной прародителем племени.
– Какую песню поешь, в таком мире и обретаешься?
– Вроде того.
– Научи меня моей песне.
– Твоя исконная песня, Дон, это я.
– А можно пропеть тебя прямо сейчас?
– Только не дай петуха, как вчера.
Я вынимаю ее из ослепшего зеркала и вершу над нею дикарский обряд. Это и есть мой “обход” исконной своей территории. Поклонение триангулу – лучшее средство от раздвоения.
– Никогда мне не ври, – прошу я.
– Хорошо. Всю неправду я буду молчать.
В тот день мы поехали в Авилу, где гуляли по крепости и поклонялись мощам старушки Терезы. И опять это небо без края – сочное, как душа. Я и не знал, что настолько люблю голубой…
– Паучки! – воскликнула Анна, поймав на ладошку снежинки. У меня подступил ком к горлу. Одно дело – совпасть с кем-то в мыслях. Но повториться еще и в метафоре… Доводилось ли вам держать в руках сердце? Не чужое – свое? Тогда и не пробуйте угадать, каков был мой первый испанский декабрь.
Листаю картинки в уме: еще одна крепостная стена, но в Сеговии. Еще один храм. Вот еще одна площадь у храма. На краю – изможденное здание, седые облезлые ставни. Так красиво, что я говорю:
– Ты подарила мне новую жизнь, а я подарю тебе старую старость. Как вон те беззубые окна в морщинках.
– Старость ценна лишь в вещах. С людьми все иначе. Великий мертвец стоит гораздо дороже, чем великий, но немощный старец. Мы обожаем старые города, старые памятники и старые воспоминания, но воротим нос от человеческого старья. Занятная логика, правда?
– У тебя будет прекрасная старость. Путь предстоит нам неблизкий.
Ну что тут сказать! Мы всегда выглядим глупо перед своими внезапными мертвецами. Слово в слово я повторю этот штамп, когда прибуду в Марокко убедиться воочию, что наш с Анной путь завершен. Чем трагичнее смерть, тем ироничней ее наставления.
С того дня у меня сохранилось несколько фотографий. На фото из Алькасара Анна свисает затылком над крепостным рвом и имитирует ужас в лице, словно снята за миг до падения. Снимок этот мы очень любили, считали страшно смешным. Теперь я его ненавижу. Теперь он по-настоящему страшен. Если увеличить изображение, в левом зрачке пузырем разбухшего ужаса появляется черный объект с прищуренным глазом и моноклем прицела серебряной фотокамеры. Хроникер смерти, о которой мог бы узнать и заранее. “Любое мгновение можно читать и назад, и вперед, – говорила мне Анна. – Мы не умеем пока ни того, ни другого, да еще и в упор не желаем учиться”.
Теперь уж учиться мне поздно.
Иногда мне приходит на ум, что жизнь истинная – вовсе не то, что с тобою случилось, а то, что с тобою так и не произошло. Сам я живу не тем, что я делаю (потому ничего и не делаю), а тем, что сделать не успел…
Вечер того дня я не помню. Возможно, вернувшись в Мадрид, мы просто гуляли по городу, слушали песни фонтанов и наугад забредали в кафе, чтобы выпить вина и заесть его tapas[5]. Запомнился лишь монастырь Святой Троицы, где похоронен творец “Дон Кихота”, и лоскутки разговора:
– Вот тебе и образчик величия жизни, чья цена подскочила только в гробу. Перед тем ей пришлось помереть в нищете от водянки. Погребла ее чья-то брезгливая благотворительность. Сервантес – слава всей нации? Не смешите! Он ее бесславный позор: такую кончину не смыть никакой позолотой с запятнанной репутации. Рыцарь умер, да здравствует оруженосец! Возьми на заметку, Ретоньо, этот лозунг завистливой черни. Скажу по секрету, Дон Кихот – совсем не Испания. Он ее парадные латы. Настоящий костюм здесь – камзол Санчо Пансы.
– Иметь два наряда в своем гардеробе – нормальная практика. У других будто не так! Или лучше держать на замке пустой шкаф?
– Лучше пустой, чем в кровавых разводах на мантиях. На совести нашей вселенский грабеж и геноцид, кровожадней которого не было. Сколько точно индейцев мы истребили, не знает никто. Миллионы исчезли без помощи атомной бомбы. Только ручная работа! Так что твой паспорт не слишком хорош. Нет желания снова стать русским?
