Алан Черчесов - Дон Иван
– Тоже мне, ухажер! За весь вечер меня не заметил, а потом говорит, что влюблен.
– А еще говорю, что ты все неплохо подстроила.
– Ты о чем?
– О моем похищении. Фактически ты меня выкрала. Сработала, надо сказать, филигранно.
Дралась она очень смешно: сжав кулачки и вобрав голову в плечи, кидалась вперед, исподтишка норовя пнуть коленкой. Мы дрались почти каждый день. Главное в драке было не захлебнуться от хохота. Капитулировав, я лежал на спине, уворачивался от щекочущих волос, с сипом ловил горлом воздух и пробовал выжить. Заглотнув смех как смерть, я выдыхал смех уже как бессмертие…
– Скоро год, как мы познакомились, – сказала мне Анна, покрутив в руках белый конверт с американским орлом.
– Еще одно приглашение?
– Давай не пойдем. Не хочу входить в ту же реку.
– Тогда отсидимся на берегу. Кстати, с чего это ты очутилась тогда, год назад, в резиденции?
– Я тебе уже объясняла. Меня попросила жена Мизандарова.
– Дарья?
– Ей очень хотелось кое за кем подглядеть.
– Твоими глазами?
– После запущенной сплетни с краснухой явиться туда самолично она не могла.
– Сама ты про розыгрыш знала?
– Конечно же, да.
– А про нее и меня?
– Конечно же, нет!
– А зачем так наклюкалась?
– Увидела в зале тебя.
– И приняла за другого?
– Приняла за тебя, потому что другого быть не могло в Спасо-Хаусе.
– Выходит, когда мы с тобой оказались в машине, ты прекрасно уже представляла, что я – это я?
– Когда ты уселся со мною в машину, я была мертвецки пьяна.
– А как мы попали вот в эту квартиру, ты помнишь?
– Не помню. Помню, что очень хотелось ударить тебя.
– С какого еще перепугу?
– Чтоб не хотелось тебя целовать.
Как-то так. За смысл я ручаюсь. А ручаться за верность всех сказанных слов никакая память не станет. Задайся я целью передать из чего, из каких таких дивных, потешных огрех возникала это чуть шепелявое чудо тараторящей прелести Анниной речи, у меня ничего бы не вышло. Она путала падежи, тасовала колоду родов и словотворила из надерганных на удачу корней. Все, что я мог, – это не прерывать, не поправлять, не портить вмешательством правил хриплую музыку ляпсусов и умиляться, когда у меня на глазах “поцарапаться” превращалось в “испоцарапаться”, “босоножки” сапожились “сапоножками”, а всякое дело делалось не “с бухты-барахты”, а “штателно”.
Почти год мы наслаждались своей безнаказанностью. Мы были так счастливы, что я просыпался в холодном поту и гнал мысли о неизбежной расплате: быть такими счастливыми на планете Земля не положено. Я был счастлив, но меня не отпускало предчувствие, что вот-вот к нам нагрянет беда, отчего я заранее становился несчастлив.
– Ну и как? Теперь уже точно нагрянула? – подколола Анна меня, когда мою щеку разнес омерзительный флюс. – Хватит охать. Дуй скорее к врачу, пока тебя самого не раздуло, как парус. Что ты там все высматриваешь?
– У меня лицо забеременело.
– Боюсь, без кесарева не обойтись.
– У тебя лирический баритон, – определила она, едва меня вывели под руки из кабинета в приемную. – Никогда до того не слыхала, как ты задорно кричишь.
– Погоди, у тебя дазыгдается кадиес! Уз я тогда позлодадствую.
– Не разыграется. Я лечить зубы люблю. Обожаю вкус мяты и кварца.
– Ты меня удивляешь.
– Могу удивить еще больше.
– Предложишь мне руку и сердце?
– Нечто большее: паспорт. А в паспорте – новая родина.
– Шутишь.
– На тебя объявили охоту. Звонила жена Мизандарова. Нам надо на время исчезнуть.
Я лихорадочно соображал.
– Марклен что-то прознал?
– Слава Богу, не он. Его попросили с тобой разобраться. Слава Богу, стало об этом известно супруге. А она, слава Богу, предупредила меня.
– Кто меня заказал?
– Отец какой-то Арины. Почему – вопрос не по адресу.
– А Дарья что думает?
– Думает, сам все поймешь, если упомянуть Далиду и кредитку.
Я не понял. А когда понял, не понял, откуда Аринин папаша узнал. А когда понял, не понял, как Жанна пошла на такое. Поразмыслив же, понял, что пойти на такое она могла куда раньше – когда посылала меня сделать стыдно жене Мизандарова. Но тогда не сработало. Тогда Дарья ей спутала карты и пошла напролом. Вместо того, чтоб попасться на мушку, поймала на мушку охранников, превратив двух свидетелей в двух заложников, готовых присягнуть, что жена Мизандарова только тем и была занята, что блюла мужу верность. Победу свою Дарья отметила сплетней про приступ краснухи – прозрачный намек на румянец бессильного гнева, прилипший наутро к Клопрот-Мирон. Поняв это, я понял, что месть Жанны ждала подходящего случая. Тут-тои всплыла рубашка. “Если сюжет вдруг не клеится, я бросаю его на дороге и выжидаю в засаде, пока его склеит дорожная грязь”, – вспомнил я.
– Я понял. А почему ты решила, что Мизандаров меня не убьет?
– Потому что он так сказал. А ему повелела спасти тебя Дарья. Как-никак ты мой муж. Теперь у тебя прикрытие что надо: твой персональный убийца.
– Я сгорю?
– Или утонешь в болоте. Скорее всего, не один.
– Ты со мной?
– Иначе нам не успеть сделать паспорт.
– Даже фальшивый?
– Фальшивка тебе не нужна. Кто прожил без паспорта жизнь, заслужил его смертью. Москва поставляет бесхозные трупы десятками. Два из них погибнут на бис.
– Почему он тебя отпускает?
– Мизандаров? У него нет особого выбора: либо я уезжаю с тобой, либо я остаюсь, чтобы мстить. Он предпочел раздобыть тебе паспорт и даже его оплатить.
– Когда мы съезжаем?
– Сегодня.
Ночью нас вывезли в Питер, а еще через день, тоже ночью, переправили на старую дачу в полупустой и облезлой деревне, где мы провели в общей сложности восемь недель.
– Почему Ретоньо? – спросил я, когда взял в руки паспорт.
– Потому что ты Дон Иван, а Жуан был Тенорьо. Потому что беглец. Потому что мы бросили вызов. Потому что другого Ретоньо в Испании нет. И потом, кто сказал, что ты не Ретоньо? Предъяви доказательства.
Перед отъездом, одолжив у соседей велосипеды, мы сгоняли за семь километров в село Кочубеево, нашли Кочубее-ву церковь, уговорили попа и скромно венчались за очень нескромное вознаграждение. Проделка сошла нам с рук. Но вернувшись, мы обнаружили на ступеньках дачи записку: “Будьте счастливы. Зла не держите. Люблю. Ж. К.-М.”
Поди разбери, как она на нас вышла!
– Иногда мне кажется, будто это она меня сочиняет, – расстроился я.
– Если и так, то она сочинила тебя для меня, – Анна порвала записку. – Отныне тебя сочинять буду я.
– Сочини меня так, чтобы ты была всегда рядом.
– Уже сочинила.
– Сочини, чтобы прямо сейчас на меня снизошла благодать.
– Это просто.
Она на меня снизошла…»
* * *– Я уже говорил, что Анна есть благодать?
– Говорил, но до сих пор не показывал. А еще мне понравился ангел. Хорошо, что он замужем за Мизандаровым: ангел с чертом – классический брак. И хорошо, что полно отражений. И что лицо Дарьи оживает лишь в зазеркалье.
– В зеркале. В зазеркалье будет двойник, которого здесь еще нету. Какое сегодня число?
– Седьмое июня.
– Так и запишем. Дата рождения Дона по паспорту.
– Разве родился он не в апреле?
– В апреле он лишь появился на свет. А родился он только сегодня: наконец-то я его чувствую. Раньше он часто терялся и пытался быть мною.
– А теперь?
– Теперь я – это уже почти он.
– Поздравляю! Еще поднажмешь – у меня новый муж заведется.
– Лишь бы жена его оставалась все той же.
– Лишь бы ты не увлекся своей иностранкой.
Наша любовь всегда иностранка, думаю я. Понять ее нам не дано. Нам дано только слушать, глаз не сводить и угадывать.
– Не беспокойся. Я увлекаюсь ею ровно настолько, насколько я в ней вспоминаю тебя.
– Со мной ничего подобного не было. Припомнить, чего я сама о себе и не знаю?
– Любой человек помнит больше, чем знает. Я, например, не знаю родителей Анны, зато вон сколько вспомнил!
– А почему жизнь их обгладывает?
– Экономит место в романе. Отдает его под рассказ о любви.
– Очень мудрая жизнь. Жаль, что только в романе.
В жизни жизнь треплет нервы: ночью звонит мне Долорес и сообщает, что ожидает меня у подъезда. Убедившись, что у меня душа ушла в пятки, заявляет, что пошутила. «Скоро от тени своей побежишь, – обещает она. – Вот где будет Литература! До полного истребления автора».
После звонка мне снятся качели. Вместо меня в них сидит Дон Иван. Сперва я этого не замечаю, так что качаюсь в них сам. Потом тоже качаюсь, но только как он. Значит, качели снятся не мне, а Дону во мне. Сколько во мне осталось меня – непонятно. Я качаюсь до полного истребления автора.
Дон сидел в качелях, держался за цепи и по-детски прилежно раскачивался, с каждым разом все сильнее отрываясь от земли. Когда его уносило вперед, он взлетал ногами до звезд, в бархат черного неба, и застревал на секунду в нем ступнями. Затем стремглав падал вниз, чтобы взмыть вверх спиной и зависнуть лицом в дальней точке попятного хода над белым от яркого солнца песком. Так повторялось часами. Под конец Дон устал и молил сон о том, чтобы остановились качели – все равно уже ночью ли, днем.
