Гюнтер Грасс - Собачьи годы
Что за трио: согнутый крючком Имбс в гамашевых ботинках и девочка с русой косой, закрученной узлом на затылке — всегда впереди; Тулла, в некотором отдалении, позади. Фельзнер-Имбс нет-нет да и оглянется. Йенни не оглядывается никогда. А взгляд пианиста Тулла выдерживает.
Имбс замедляет шаг и на ходу срывает цветущую веточку боярышника. Он вставляет ветку Йенни в волосы. Тогда Тулла тоже обламывает веточку боярышника, но в волосы не вставляет, а, ускорив шаги и сократив дистанцию, выбрасывает ветку в чей-то сад, где боярышник не растет.
Но вот Фельзнер-Имбс останавливается — останавливается Йенни, останавливается и Тулла. Йенни и Тулла не трогаются с места, а пианист, с устрашающей решимостью повернувшись, проходит десять шагов назад, вскидывает, подойдя, правую руку, встряхивает своей артистической гривой и, указуя своим тонким музыкальным перстом в направлении замкового парка, возвещает:
— Ты когда-нибудь оставишь нас в покое? Тебе что, уроков не задают? Марш отсюда! Мы не желаем тебя больше видеть!
После чего, в сердцах развернувшись, ибо Тулла ничего ему не отвечает и персту, указующему на отрады замкового парка, тоже не подчиняется, снова подходит к Йенни. Но пока что в путь не трогается, поскольку волосы пианиста во время этой краткой проповеди слегка растрепались и требуют щетки. Вот теперь они уложены правильно. Фельзнер-Имбс делает шаг. Балетной поступью голубки трогается с места Йенни. За ними, на отдалении, Тулла. Все трое приближаются к трамвайной остановке напротив главного входа в замковый парк.
Дорогая кузина!
Вид вашей пары сеял вокруг легкое смятение. Прохожие старались не встревать в промежуток между Йенни и Туллой. На оживленных улицах две идущих гуськом девочки смотрелись странно. Благодаря этой неукоснительной, хотя и незримой сцепке вам даже в толчее главной торговой улицы удавалось пробивать бродячую брешь.
Отправляясь следом за Йенни, Тулла никогда не брала с собой нашего Харраса. Но я, конечно же, старался примкнуть к обеим, выходил, как и по дороге в школу, вместе с Туллой из дому и рядом с ней шел вверх по Эльзенской улице, вслед за моцартовской косичкой узлом. В июне солнце особенно красиво освещает улицу между старыми доходными домами. На мосту через Штрисбах я отделяюсь от Туллы и, быстрым шагом нагнав Йенни, пристраиваюсь с левой стороны. То был год майских жуков. Они возбужденно барражировали в воздухе и, как безумные, барахтались брюшком вверх на тротуарах. Каких-то давили мы, каких-то раздавили до нас. К подошвам наших школьных ботинок то и дело липли бренные останки зазевавшихся майских жуков. Шагая рядом с Йенни, — она старается на жуков не наступать, — я прошу дать мне понести ее сумку. Она отдает: под легкой, воздушно-голубой материей явственно выделяются мысочки балетных туфель. За Малокузнечным парком — голуби в каштанах обжираются майскими жуками — я замедляю шаги, покуда не оказываюсь, с Йенниой сумкой на плече, рядом с Туллой. За подземным переходом под железной дорогой, среди пустых прилавков воскресного рынка, на мокрой мостовой, под дружное шкрябанье дворницких метел Тулла просит меня дать ей понести Йенниу сумку. Поскольку Йенни никогда не оборачивается, я разрешаю Тулле нести Йенниу сумку до Главной улицы. Перед кинотеатром Йенни останавливается перед витриной с кадрами из фильма, на которых в белом халате врача запечатлена киноактриса с необычным широкоскулым лицом. Мы рассматриваем фотографии в соседней витрине: «Скоро на экране» — маленький человечек, шесть разных ухмылок. Незадолго до трамвайной остановки я снова беру Йенниу сумку, вскидываю на плечо и вместе с Йенни влезаю в задний вагон трамвая на Оливу. Пока мы едем, майские жуки с треском шмякаются в лобовое стекло на нашей передней площадке. После остановки «Белый агнец» я вместе с сумкой временно покидаю Йенни и иду на заднюю площадку проведать Туллу, но сумку ей уже не отдаю. Я покупаю ей билет — в ту пору я наловчился зарабатывать на карманные расходы, продавая лучину на растопку из отцовской мастерской. После остановки «Мирослом», когда я снова наведываюсь к Йенни, я готов заплатить и за нее, но она показывает мне месячный проездной билет.
Дорогая кузина!
Еще во время летних каникул стало известно, что господин Штернэк, балетмейстер городского театра, принял Йенни в детскую балетную труппу. Она будет танцевать в рождественском представлении-сказке, репетиции уже начались. Пьеса называется «Снежная королева», и Йенни, как можно было прочесть в «Форпосте» да и в «Последних новостях», будет исполнять партию Снежной королевы, поскольку роль эта не драматическая, а танцевальная.
Так что Йенни теперь ездила не двойкой до Оливы, а садилась на пятерку и ехала до Угольного рынка, где и находился городской театр, вид коего с каланчи замечательно описал в своей книге господин Мацерат[245].
Мне теперь приходилось тайком нарезать и продавать гораздо больше растопочной лучины, чтобы наскрести для нас с Туллой денег на трамвай. Отец мне эту коммерцию строго-настрого запретил, но машинный мастер меня не выдавал. Как-то раз я опоздал и, торопливо стуча каблуками по брусчатке Лабского проезда, нагнал обеих девочек уже только неподалеку от площади Макса Хальбе. И тут выяснилось, что меня уже опередили: сын торговца колониальными товарами, маленький и коренастый шкет, вышагивал то рядом с Туллой, то рядом с Йенни. А иногда делал то, на что обычно почти никто не отваживался: смело втискивался в безлюдный промежуток между ними обеими. Но рядом ли с Туллой, рядом ли с Йенни или между ними, — он неизменно выставлял вперед висевший у него на пузе детский жестяной барабан. И гремел на нем гораздо громче, чем это нужно для маршевого сопровождения двух худеньких девочек. Поговаривали, что у него вроде бы недавно мать умерла. Рыбой отравилась. Красивая была женщина.
Дорогая кузина!
Лишь к концу лета я услышал, как ты с Йенни разговариваешь. Всю весну и почти все лето разговоры тебе заменял Йенни мешочек с балетными принадлежностями, переходивший из рук в руки. Или майские жуки, на которых Йенни старалась не наступать и которых ты давила с остервенением. Ну, еще я или Фельзнер-Имбс, передававшие или бросавшие иногда через плечо одно-два словечка.
Но однажды, когда Йенни вышла из дома, Тулла преградила ей дорогу и сказала, обращаясь скорее к кому-то у Йенни за плечом, чем к самой Йенни:
— Можно мне понести твой мешочек, где у тебя туфли серебряные?
Йенни без слов и тоже глядя куда-то мимо Туллы, вручила ей мешочек. Тулла мешочек понесла. Но отнюдь не в том смысле, что она пошла с Йенни рядом, неся ее мешочек, нет, она по-прежнему держалась на расстоянии и, когда мы на двойке поехали в Оливу, стояла с Йенниым мешочком на задней площадке. Мне было дозволено заплатить за билет, но во мне не нуждались. Лишь перед самым подъездом балетной школы в Шиповниковом переулке Тулла вернула Йенни мешочек, вымолвив «спасибо».
Так продолжалось до самой осени. Ни разу я не видел, чтобы Тулла несла Йенни школьный ранец, только балетный мешочек. От меня она узнавала, когда у Йенни занятия, когда репетиции. Становилась перед Акционерным домом, разрешения уже не спрашивала, молча протягивала руку, просовывала ее в петлю тесемки, несла мешочек и сохраняла неизменную дистанцию.
У Йенни было много балетных сумок: луково-зеленая, закатно-алая, воздушно-голубая, гвоздично-коричневая и даже горохово-желтая. Она все эти цвета меняла как вздумается. Когда в один из октябрьских дней Йенни вышла из балетной школы, Тулла сказала, уже не глядя мимо Йенни:
— Хочу на туфли посмотреть, правда ли они серебряные.
Фельзнер-Имбс был против, но Йенни кивнула и, мягко взглянув на пианиста, так же мягко отвела его руку. Тулла вытащила из горохово-желтого мешочка балетные туфли, сложенные вместе и аккуратно перевязанные собственными тесемками. Тулла не стала их развязывать, подняла, держа на раскрытых ладонях, на уровень глаз, ощупала их своим раскосым взглядом от задников пятки до жестких мысков, проверила, так сказать, содержимость в туфлях серебра и сочла, хотя туфельки были станцованные и невзрачные, что они серебряные достаточно. Йенни подставила раскрытый мешочек, и Тулла опустила туфельки в его желтое нутро.
За три дня до премьеры, в конце ноября, Йенни впервые заговорила с Туллой. В изящном драповом пальтишке она вышла из служебного подъезда городского театра, и на сей раз Имбс ее не сопровождал. Она подошла к Тулле почти вплотную и, протягивая ей свой луково-зеленый мешочек, сказала, даже не слишком отводя глаза в сторону:
— А я теперь знаю, как зовут того железного человека в Йешкентальском лесу.
— У него в книге и еще кое-что написано, я тебе не все сказала.
Йенни не терпится обнаружить свои познания.
