Григорий Ряжский - Дом образцового содержания
– Чудо, – прошептал Стефан, не отрывая глаз от репродукции, – чудо…
– Ну что, пошли, Стефан Стефанович? – с угодливой улыбкой спросил хлопчик. – А то еще на паром поспеть бы. Они вроде до четырех.
– Рот закрой, – продолжая вглядываться в женщину, полуслышно оборвал его Стефан, не желая разрушить то, что открылось его глазам. И так же негромко добавил: – Продавца сюда. Живо.
Тот кинулся в угол магазина, исполнять. Вернулся тут же, с очкастым умником за шестьдесят. Тот вежливо улыбнулся и спросил:
– Чем могу помочь, сэр?
Стефан указал взглядом на книгу и бросил парню:
– Переводи, – тот с готовностью кивнул, а Стефан обратился к мужчине: – Меня заинтересовал этот вот альбом. – Тот снова понимающе улыбнулся. – Но прежде не могли бы вы объяснить, что означает этот прочерк под работой?
– О да, сэр! Это значит, место нахождения картины Пикассо неизвестно, – с готовностью объяснил консультант. – Но сама работа чрезвычайно известная, поскольку была в свое время сфотографирована и позднее атрибутирована самим автором. Он вспомнил перед смертью, когда в Париже обнаружилась фотография с этой работы, что подарил ее когда-то, в начале века, некоему симпатичному русскому, но имени не запомнил и следов тоже не осталось никаких. Но, вообще-то говоря, история написания этой картины также и сама по себе исключительно интересна, поэтому она, наверное, и считается уникальной. Дело в том, что натурщица, с которой писал ее Пикассо, уже когда позировала, знала, что умирает от кэнсер, – Стефан обернулся к пацану, ожидая перевода.
– Он говорит, – перевел тот, – что баба, которая на картинке, от этого после умерла, как его… от лобстера.
– От чего? – не понял Стефан.
– Ну, типа лобстера, он говорит, болезнь называется.
– От рака, может?
– Точно, от рака, Стефан Стефанович, от рака, я забыл просто, как это его.
Продавец, вежливо выждав, пока переводчик наведет терминологический порядок, продолжил:
– Впрочем, вы сами сможете об этом прочитать в этом альбоме. Если, конечно, решитесь приобрести. – Он с надеждой глянул на клиента.
– Полагаю, решусь, – качнул головой в ответ Стефан. – А какова стоимость, как вы думаете? – спросил его Стефан. – Приблизительно хотя бы.
– Зачем же приблизительно? – удивился тот и перевернул альбом задней стороной обложки к себе, глянув на цену. – Точно скажу, цена сто восемьдесят долларов плюс такс. Думаю, сможем сделать для вас, как для солидного покупателя, пятипроцентную скидку.
– Не надо скидки, – отмахнулся Стефан, – я и так возьму, вы лучше ответьте, сколько сама картина может стоить, а не альбом. – Парень перевел.
– А-а-а-а… вот вы о чем, – он задумался ненадолго и, прикинув, сказал: – Полагаю, можно говорить о сумме в сорок… пятьдесят миллионов долларов. Это весьма и весьма редкая работа даже для самого Пикассо: размер полотна в такой технике и манере является и на самом деле исключительным, если мы с вами вспомним все, что он сделал. Портрет выполнен в натуральную величину, и это тоже явилось результатом проявленного к умирающей натурщице уважения. Похожие вещи равного звучания уходили на аукционе Кристи или Сотбис порой и за большие суммы. Но это зависит от времени продажи, спроса, моды, в конце концов, понимаете? Год на год не приходится.
– Понимаю, – согласился Стефан и захлопнул альбом. – Куда платить?
Он проснулся от шума и прислушался. Шум был несильный, но ясный. Стефан снова напряг слух, и на этот раз ему показалось, что отдельно от общего гула, мягкими, но пронзительными вкраплениями раздаются звуки знакомого инструмента. Он даже понял, какого именно, сразу догадавшись по тому, как вздрагивали и растекались эти звуки от нежного перебора струн, от аккордов и барре, передавая дальше через воздушную среду нежные колебания. Постепенно гул ослаб, а струнные звуки, наоборот, усилились, но при этом они не были тревожными, от них не исходило опасности и не было ощущения беспокойства, несмотря на темнейшую ночь за брайтонским окном.
Стефан спустил ноги с кровати, нащупал тапочки, встал, накинул банный халат и приоткрыл дверь, ведущую на первый этаж апартамента. Там горел свет, неяркий, но странный, какой-то непривычный, с синим наполнением, стянутым ближе к центру светового источника и желто-красными вставками по краям, напоминающим геометрические фигуры. Края у светового пятна были плоские, а не объемные, и это Стефана удивило. Там, где они обрывались, было так же темно, как и за окном.
«Не думал никогда, что свет имеет четкую границу», – пришло ему в голову, и он стал осторожно спускаться вниз по затянутой мягким и пушистым лестнице, на первый этаж. Опасности он снова не ощутил, но то, что не все было в порядке с тем местом, где он расположился на ночь, было ясней некуда.
Так же неслышно, как и начал, он спустился вниз и глянул туда, откуда синел свет. И увидал…
На кресле, в самом углу гостиной, привалившись к подушкам, сидела она. Он сразу ее узнал, но не был теперь уверен, знает ли она, кто он есть. Вообще – кто. В том смысле, что в курсе ли дела относительно его силы и влияния на людей, его возможностей и его власти.
Тем временем женщина продолжала перебирать гитарные струны, и те слушались ее руки, но не той, которой перебирала, а другой, которой перехватила гриф и на которой не хватало одного пальца.
– Я в курсе, – улыбнулась она, обратив внимание на Стефана, – в курсе, не беспокойся. – Женщина кивнула ему на кресло напротив, взглядом предлагая присесть. – Что касается света, то у синего моего есть своя граница, это правда, а насчет кубизмов этих… – на мгновение она прервала игру и провела беспалой рукой вдоль световой границы, касаясь заодно красных и желтых треугольников и квадратов, которые, словно материальные тела, сдвигались и раздвигались от этих прикосновений, – …о них тебе лучше сам расскажет, когда придет. Я-то музыкант всего лишь, гитарная обслуга, а он в курсе самого предмета. Существа предмета, я имею в виду.
– Кто? – удивился Стефан, никак не нащупывая нить разговора. – Какого предмета? И кстати… – он замялся. – Я хотел спросить, а то неловко получилось все как-то. Как вас зовут-то? Кто вы?
– Роза я, – кокетливо поведя плечами, отреагировала женщина с гитарой. – Роза Семеновна Мирская.
– Роза Семеновна? – удивился Стефан. – Но постойте, Розу Марковну я знаю отлично, и живу поблизости, и дружу тоже. А почему же это вы, а не она? Почему Семеновна? – Женщина снова потянулась к гитаре:
– Потому что я дочь, а она жена.
– Чья дочь? – снова не понял Стефан. – Кого дочь?
– Семена Львовича, – просто ответила она. – Я дочь Семена Мирского и Пабло.
– В смысле? – нахмурился Томский, понимая, что разговор приобретает неожиданное направление и, может статься, зайдет теперь совсем далеко.
– В том смысле, что за такие деньги, о каких вам стало теперь известно, можно рассчитывать на полную справедливость любой гипотезы, – казалось, она вовсе не удивилась вопросу. – Тем более, все мы так хорошо знаем друг друга. Или друг о друге.
Стефан заволновался, все стало утекать куда-то, где он явно не владел ни ситуацией, ни инициативой для правильного выхода из неясности.
– И что же вам такое известно? – глядя ночной гостье в глаза, жестко спросил он, надеясь, что таким прямым вопросом озадачит на этот раз саму ее.
– Все, – усмехнулась та, и Стефан четко увидел, что именно усмехнулась, а не улыбнулась.
Он уже приоткрыл было рот, всей внутренностью осознавая, что если сейчас не отобьется, то, возможно, потом будет поздно и выверенный до деталей план может подвергнуться угрозе разоблачения с помощью этой самой улыбчивой гитарной шалавы, называющей себя Розой Семеновной, и рухнуть, придавив его самого…
Но она опередила его, спросив по-хозяйски:
– Есть с нами будете?
– Есть? – переспросил он, чувствуя, что снова утекает вместе с несвоевременным вопросом в сторону от продумывания надвигающейся угрозы. – Есть?
– Ну да, – она удивилась его удивлению, – есть. Кушать!
– Почему же ночью? – улыбнулся он, стараясь перевести беседу на постороннюю тему, решив, что так будет спокойней. – Какая же ночью еда?
– Самое время, – не согласилась Роза Семеновна и глянула на часы Стефана, на новые, швейцарские, те, что он приобрел после луковицы с музыкой. – Сколько на ваших этих?
Стефан глянул мельком, так, для отвода глаз.
– Самая ночь, – сказал он, – самая середина.
– Это если без музыки, – снова не согласилась дочь Мирского и Пабло. – А если с музыкой? На луковке если, голландской работы?
«Знает, – пронеслось в голове, – она все знает, но специально дуркует, чтобы застать врасплох».
– Хотя не важно, – отошла от опасной темы Мирская, – отец и так вот-вот будет. – И глянула на входную дверь.
В этот момент та распахнулась, и в гостиную, пятясь задом, вошел человек, пожилой – это было видно даже со спины. Спина его не только тоже была пожилой, она еще была и удивительно знакомой, не раз и не два виденной под всякими углами. В руках мужчина держал кастрюлю, прикрытую крышкой. Он обернулся и поставил кастрюлю на пол.
