Акилле Кампаниле - В августе жену знать не желаю
Ею оказалась женщина-домработница, а «прислужницей» ее называл Павони, в силу своего поэтического нрава расположенный облагораживать все, что его окружало.
Старая служанка вошла, и вскоре появились бутылки разной формы, а синьор Павони принялся ревностно смешивать их содержимое в некоей трубке, которую он затем яростно тряс в течение получаса, под почтительное молчание гостей.
— Бедняги несчастные! — пробормотала прислужница, глядя на них с благожелательным состраданием.
Поднеся к губам жидкость, составленную Павони, Суарес судорожно икнул и, поводя безумным взглядом, пробормотал:
— Вкусно.
— Пейте, пейте, вам полезно! — сказал гостеприимный хозяин замка.
Добрый старик, попробовав глоток, никак не решался.
— Да ладно, — крикнул Джедеоне, — чего тебе стоит?
— Чего тебе стоит, чего тебе стоит! — передразнил Суарес. — Хотел бы я тебя видеть на моем месте.
— Да бросьте, синьор Суарес, — вмешался Ланцилло, — не надо церемониться.
— Ты же не ребенок, — воскликнул Джедеоне. — Будь умницей, пей! Посмотри на меня.
С видимым усилием добряк Мальпьери выпил глоток жидкости, чтобы подать пример. Но Суарес потел, держа стакан в руке и задрав нос.
— Вы жеманничаете, — сказал Павони.
— Клянусь вам, что нет.
Суарес схватил себя за ноздри большим и указательным пальцами левой руки и крепко их сжал, закрыл глаза и выпил стакан, не отрываясь, до дна. После чего запихнул в рот дольку лимона; два или три раза его тряхнуло; он пробормотал:
— Вкусно.
— А сейчас, — сказал ему Джедеоне, — приляг-ка на тот диван.
Павони поднес стакан остальным.
— Спасибо, я не пью, — сказал Джедеоне.
Ланцилло тоже отказался:
— Я совершенный трезвенник.
Андреа спрятался под столом, и понадобилось немало усилий, чтобы выманить его оттуда.
— Тогда, — сказал Павони, — давайте обойдем замок.
Они оставили Суареса тихо стонать на диване и прошли в соседнюю комнату, которая служила столовой. Павони подошел к сидевшей у окна дряхлой старухе со свирепым лицом и обнял ее со словами:
— Это самая дорогая из древностей в моем доме: моя мать.
Старуха положила себе в рот шоколадную конфету, аккуратно свернула станиолевую обертку и сунула ее в карман.
— Моя мать, — громогласно объяснил хозяин дома, поскольку восьмидесятилетняя старуха была глуха, — собирает станиолевые обертки от шоколадных конфет, чтобы выкупить из рабства какого-нибудь негритенка.
— Ах, — заорал Джедеоне, у которого было доброе сердце, — я пошлю ей несколько.
Старуха качнула головой.
— Она хочет собрать все сама, — объяснил Павони, — она очень ревностно относится к этой своей благотворительной деятельности и до сих пор сама съедала все конфетки, обертки от которых потом складывала.
— Все сама! — с гордостью сказала утробным голосом старуха, которая понимала разговор по движениям губ.
— Поздравляю! — сказал Ланцилло так громко, как еще никто в мире не произносил этого простого слова.
Павони добавил:
— Она собирает их уже тридцать лет, и даже не знаю, сколько этих оберток она накопила. — Он наклонился к материнскому уху и заорал, что было мочи: — Мама, сколько тебе еще осталось, чтобы выкупить негритенка?
Старуха, привыкшая к этому вопросу, завопила так, будто глухими были остальные:
— Я почти кончила. Может, завтра отправлю посылку, если ты принесешь мне коробку конфет. Я чувствую, что завтра за день я смогу набрать много оберток.
— Хорошо, хорошо, — сказал Павони, который обходился с ней, как с ребенком.
Он провел гостей в соседнюю комнату.
— Здесь, — сказал он, указывая на просторную кровать, — спал племянник жены дяди шурина секретаря друга Наполеона. — И добавил: — Разумеется, Наполеона III.
— А-а, — несколько разочарованно протянул Ланцилло, — я думал, великого Корсиканца.
— Если бы! — пробормотал Павони. — Если бы богу так было угодно!
Пройдя через ряд других комнат, он остановился в одной и сказал:
— Здесь не произошло ничего особенного.
Гости долго осматривали ее в молчании. Потом пошли дальше.
Сколько умиротворенности в этих древних залах! И сколько грусти!
Внезапно гости услышали нежный звук. Они пошли на него и оказались в светлом и просторном зале, где прекрасная девушка играла на старинном клавесине.
— Моя дочь, — сказал старый синьор.
В нем, еще совсем недавно таком жизнерадостном, внезапно произошла глубокая перемена. Сейчас его лицо светилось необычайной нежностью, омрачавшейся тенью привычного страдания.
Прекрасная девушка с золотыми косами на плечах встала, подбежала к отцу и обняла его.
— Играй, — сказал он, — сыграй-ка что-нибудь этим синьорам.
Девушка легкими быстрыми шагами вернулась к клавесину.
— Если позволите, — галантно предложил Ланцилло, — я буду переворачивать страницы.
Девушка с очаровательной простотой поблагодарила его кивком головы, и тут же старинный зал наполнился аккордами грустной мелодии, которую извлекали ее белоснежные руки.
Ланцилло бросил взгляд на ноты и побледнел. Когда не было текста, он не умел переворачивать страницы; а это был «Романс без слов». Через какое-то время, к позору молодого человека, девушка перевернула страницу сама.
Грустная мелодия озера, по глади которого бесшумно скользит гордый лебедь! Одна за другой печальные ноты вылетали из клавесина, медленно кружились в старинном зале и будили отзвуки в старой мебели, в углах, где уже залегла тень сумерек. Красивый старик глядел на дочь с ласковой печалью, поглаживая бородку. За ее спиной Ланцилло испытывал адские муки. В какой-то момент ему показалось, что вроде бы настал момент перевернуть страницу, и он, чтобы опять не ударить в грязь лицом, поторопился эту страницу перевернуть. Но, продолжая играть левой рукой, девушка вернула страницу на прежнее место. Ланцилло готов был провалиться сквозь землю; он решил отказаться от своего предложения и вернулся к друзьям.
— Чего же вы хвастались, будто можете переворачивать страницы, — сказал ему Джедеоне, — если не умеете?
— Вообще-то, — пробормотал Ланцилло, — когда под нотами нет текста…
— Но, — спросил Павони, — вы разве не музыкант?
— Музыкант.
— Тогда зачем же вам следить за текстом, а не за нотами?
— А вот почему: я больше поэт, чем музыкант.
Пьеса завершилась. Павони послал за Суаресом, который пришел бледный, с расстегнутым воротничком.
— А сейчас, — сказал хозяин дома, — синьор Суарес нам что-нибудь споет.
— Но я не умею петь! — удивленно воскликнул Суарес.
— Да ладно, — сказал Павони, — спойте нам какую-нибудь песенку.
Суарес стоял на своем:
— Повторяю вам, что я не пел ни разу в жизни. Скажи, Джедеоне, ведь ты знаешь.
— Это ничего не значит, — пробормотал Джедеоне, — если синьор этого желает, спой что-нибудь.
— Но что же мне петь? Я же никогда не пробовал.
— Да не ломайтесь вы! — вмешался Ланцилло.
— Спойте, синьор Суарес! — хором сказали прислужница и Андреа.
Павони отвел старика в сторону.
— Спойте какой-нибудь романс, — сказал он ему вполголоса, — или вам не выйти отсюда живым.
— В какой бандитский притон я попал! — стонал Суарес, оглядываясь по сторонам; в глазах у него стоял страх. — Будь проклята минута, когда я сюда вошел. — И громко прибавил: — Хорошо. Что вам спеть? Эстрадную песенку? Арию? Церковное песнопение? Что-нибудь танцевальное? Мне все равно, потому что все равно ничего петь не умею. Только хоть подскажите слова…
— Спойте, — сказал Павони, — какой-нибудь…
Но он не договорил. Одним прыжком Суарес вскочил на подоконник, бросился вниз, к счастью, не повредившись, и теперь бежал через рощу к деревне.
Все выглянули в окно.
— Какой прекрасный вечер! — сказал Ланцилло.
Дочь Павони встала и подошла к отцу, уставив на него свои голубые глаза. Он поцеловал ее в лоб. Павони выказывал к ней ту печальную нежность, с какой относятся к больным детям, которым нельзя говорить, что у них за болезнь.
— Моя милая дочь, — сказал он гостям, держа ее в объятиях, — светоч дома, утешение старого отца!
Он взял ее рукой за подбородок и, глядя на нее с огромной нежностью, спросил:
— Это правда, что ты моя добрая фея?
Девушка кивнула, взглянув в лицо отцу громадными обожающими глазами.
Гости стояли, как зачарованные.
Потом она, показывая на видневшуюся в окно рощицу, сказала гостям:
— Там, где растут деревья, папа будет развивать зад.
Все изумленно и сконфуженно переглянулись. Павони с глубокой грустью покачал головой. Девушка подошла к нему и, обняв его, спросила:
— Правда, папа, что ты там будешь развивать зад? Мне и садовник об этом сказал.
— Да, милая, да, — сказал Павони, гладя ее по голове. Было заметно, что он очень страдает.
— Будет развивать зад с гомиком, — объяснила девушка гостям, с нежностью глядя на родителя.
Джедеоне отвел в сторону хозяина дома, у которого в глазах стояли слезы, хоть он и старался не показывать этого дочери, и спросил у него:
