Итало Кальвино - Кот и полицейский. Избранное
Присутствие посторонних спящих людей, естественно, рождает в душе каждого порядочного человека какое-то бережное чувство, и мы против воли испытывали робость. Тяжелое прерывистое дыхание, неровное и слитное, тиканье будильников, бедность домов рождали мысль о том, что покой этих утомленных людей случаен и непрочен. Видневшиеся повсюду знаки войны – синие лампочки, бревна, сложенные на случай, если придется подпирать стены, груды мешков с песком, стрелки с надписью «Бомбоубежище» и даже само наше присутствие здесь – все казалось угрозой, нависшей над спящими обитателями домов. Мы стали разговаривать вполголоса, и у нас как-то пропала всякая охота шуметь и разыгрывать из себя врагов порядка, ни с кем и ни с чем не желающих считаться. В нас победило другое чувство – чувство солидарности с людьми, спавшими за этими стенами; мы как будто узнали какую-то их тайну, внушившую нам уважение.
Улица кончалась лестницей, огражденной железными перилами. Внизу, освещенная смутным светом луны, лежала пустая площадь. На ней виднелись сваленные в кучу козлы и рыночные лотки. Со всех сторон к площади амфитеатром спускались старые дома, наполненные сном и людским дыханием.
С одной из улиц, выходящих на площадь, донесся топот тяжелых башмаков и песня. Пели вразброд, вялыми, бесцветными голосами. Вниз по улице спускался взвод фашистов-ополченцев, немолодых людей, старавшихся держать равнение. Их бегом догоняла другая группа. Все были в черных рубашках, видневшихся из-под серо-зеленой армейской формы, с ружьями и болтающимися за спиной ранцами. Они пели разухабистую песенку, но так неуверенно и робко, будто, расхрабрившись под покровом ночи, освободившей их от обязанности соблюдать хотя бы видимость дисциплины, через силу старались щегольнуть своим удальством лихих наемников, которым закон не писан и каждый встречный – враг.
В этот тихий час их появление на площади принесло с собой дыхание насилия. У меня мурашки побежали по коже, словно я вдруг свалился в пучину гражданской войны, той войны, что всегда тлела под пеплом и время от времени вырывалась наружу яростными языками пламени.
– Ну и банда!.. – сказал Бьянконе.
Мы остановились у перил и смотрели, как они уходят с пустой площади, громыхавшей у них под ногами.
– Откуда они идут? Слушай, откуда они идут? Что там такое, там, наверху? – спросил я в полной уверенности, что они вырвались невесть из какого борделя, хотя на самом деле это, скорей всего, был взвод, который возвращался домой, сменившись с одного из никому не нужных караулов где-то в горах или проделав очередной учебный марш-бросок.
– Там, наверху? Ах, там? Там, должно быть… – замямлил Бьянконе, снова выдавая свою недостаточную осведомленность. – Да ну их, идем лучше со мной. Я знаю, куда тебя сводить.
Появление фашистов разорвало захватившую нас атмосферу мирного покоя. Мы снова стали напряженными, взвинченными, снова вспыхнули желанием что-то делать, выкинуть что-нибудь неожиданное.
Мы спустились на площадь.
– Ну, куда теперь? – спросил я.
– А! К Люпеску! – ответил Бьянконе.
– Люпеску! – заорал я, но тут же замолчал и посторонился, чтобы пропустить на лестницу сутулого мужчину без пиджака, с коротко остриженной седой шевелюрой. Опираясь огромной мозолистой рукой о перила, мужчина стал подниматься по лестнице. Не останавливаясь и не глядя нам в глаза, он вдруг проговорил громким низким голосом:
– Пролетарии…
Бьянконе начал было бормотать в ответ, что нечего тут выпендриваться, что мы тоже работаем, только по-своему, но в этот момент старик так же громко, только еще более низким голосом закончил:
– …всех стран, соединяйтесь!
Мы с Бьянконе застыли на месте.
– Слышал?
– Да.
– Он коммунист?
– А ты что, оглох? «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Ясно, коммунист!
– А может, просто пьяный какой-нибудь?
– Какой пьяный? Видел, как он шел? Даже ни разу не покачнулся. Нет, это коммунист! Их тут полно в старом городе!
– Пойдем поговорим с ним!
– Давай! Бежим, догоним его!
Мы повернулись и побежали вверх по лестнице.
– А что мы ему скажем?
– Ну, сперва убедим его, что нас нечего опасаться. А потом пусть объяснит, что значит эта фраза.
Но старика уже и след простыл. От лестницы отходило несколько переулков, мы наудачу бросились в один из них, потом в другой – старик исчез. Непонятно было, куда он мог убраться так быстро, но найти его нам так и не удалось.
Мы просто лопались от любопытства и от неистового желания закусить удила и выкинуть что-нибудь неслыханное и запретное. Русло, по которому легче всего было устремиться нашему смутному возбуждению, была эротика. И мы направились к дому некоей Мери-Мери.
Эта Мери-Мери жила на самой окраине, между тесно сгрудившимися домишками старого города и огородами, на втором этаже длинного низкого дома, весь первый этаж которого занимали конюшни извозчиков. Вымощенная булыжником улица, вынырнув из-под темной арки, подходила к дому Мери-Мери и, миновав его, тянулась вдоль железной сетчатой ограды, за которой простирался пустынный склон, заваленный горами мусора и всевозможных отбросов.
Мы с Бьянконе подошли к дому и остановились под освещенным окном, задернутым плотной занавеской. Бьянконе два раза свистнул, потом позвал:
– Мери-Мери!
Занавеска приподнялась, и в окошке показался белый силуэт женщины – обрамленное черными волосами длинное лицо, плечи и руки.
– Что нужно? Кто вы?
– Люпеску, – тихо сказал я Бьянконе. – Ну скажи, вылитая Люпеску.
Стараясь встать так, чтобы на него падал тусклый свет ближайшего фонаря, он ответил:
– Это я, узнаешь меня? Да ну, помнишь, я был у тебя на прошлой неделе? Я тут с другом. Откроешь нам?
– Нет. Не могу.
Занавеска опустилась.
Бьянконе разок свистнул, потом снова позвал:
– Мери-Мери! Эй, Мери-Мери!
Никто не ответил. Тогда он принялся дубасить кулаками в дверь и кричать:
– Открой, черт возьми! Что такое? Почему не можешь?
Женщина снова появилась в окне. Теперь во рту у нее дымилась сигарета.
– Я не одна. Приходите через час.
Мы еще немного постояли под окном, прислушиваясь, и, убедившись, что у нее действительно находится мужчина, пошли бродить по городу.
Теперь мы шли по улице, отделявшей старый город от нового и тесно застроенной дряхлыми домишками, которым владельцы пытались придать сомнительный лоск и выдать за современные городские постройки.
– Вот хорошая улица, – говорил Бьянконе.
Навстречу нам двигалась какая-то тень. Тень оказалась лысым человечком в сандалиях. Несмотря на ночную свежесть, на нем не было ничего, кроме легких брюк и майки да еще узенького темного шарфа, обмотанного вокруг шеи.
– Эй, мальчики, – тихо сказал он, вытаращив на нас круглые глаза с густыми черными ресницами, – хотите побаловаться? Не желаете зайти к Пьерине? А? Если хотите, дам адресок…
– Нет, нет, – ответили мы, – у нас уже назначено свидание.
– А какая девочка Пьерина! У! Конфетка! Ну как? – дыша нам в лицо, говорил человечек, поводя своими бесноватыми глазами.
Тут мы заметили еще одну фигуру, двигавшуюся по середине улицы. Это была девушка, хромая, некрасивая, подстриженная под мальчика, в вязаной кофточке, называемой «niki». Девушка остановилась поодаль от нас. Отделавшись от лысого человечка, мы подошли к ней. Девушка протянула нам листок бумаги и пропищала:
– Кто из вас синьор Бьянконе?
Бьянконе взял записку. При свете фонаря мы прочитали выведенные крупным, немного ученическим почерком слова: «Сладость любви, знаешь ли ты ее? Вито Палладьяни».
И содержание этого письма, и то, как оно было передано, – все было исполнено таинственности, но стиль Палладьяни нельзя было не узнать.
– Где сейчас Палладьяни? – спросили мы.
Девушка криво улыбнулась.
– Пойдемте, провожу.
Войдя вслед за ней в темное парадное, мы поднялись по узкой крутой лестнице без площадок. Девушка особым образом постучала в одну из дверей. Дверь открылась. Мы вошли в комнату, оклеенную цветастыми обоями. В кресле сидела накрашенная старуха, в углу стоял граммофон с трубой. Хромая девушка толкнула боковую дверь и ввела нас в следующую комнату, полную людей и табачного дыма. Люди толпились вокруг стола, за которым шла карточная игра. Ни один из них не обернулся, когда мы вошли. Комната была со всех сторон плотно закупорена, и в ней плавал такой густой дым, что почти ничего нельзя было разглядеть. Было очень жарко, и все находившиеся в комнате обливались потом. Среди людей, сгрудившихся вокруг стола и следивших за игрой, были и женщины – некрасивые и немолодые. На одной из них был только бюстгальтер и юбка. Между тем хромая девушка открыла еще одну дверь и позвала нас в третью комнату, представлявшую собой нечто вроде японской гостиной.
