Билл Брайсон - Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира
Тут, к некоторому моему облегчению, появился бармен, с несчастным видом вытиравший руки полотенцем.
— Хвенова файка нафреначила, — бросил он той парочке и устало повернулся ко мне: — До утва фсе…
Я не понял, вопрос это или утверждение.
— Пинту «Теннета», пожалуйста, — с надеждой попросил я.
Он нетерпеливо хмыкнул, не получив ответа на свой вопрос.
— Кво? Тмго или свго?
— Прошу прощения?
— Ефть ху и пу, — вставил первый посетитель, решив взять на себя роль переводчика.
Я посидел минуту, разинув рот, пытась сообразить, что он хочет сказать и какой черт потянул меня заходить в паб в таком районе, после чего тихо произнес:
— Мне, думаю, просто кружку «Теннета».
Бармен тяжело вздохнул и налил мне кружку. Через минуту я понял: они пытались объяснить мне, что это самый паршивый в мире паб и не стоит просить здесь пива, потому что подадут тебе кружку обмылков, накапавших из сопящего булькающего крана, и что лучше мне уносить ноги, покуда я еще жив. Я отпил два глотка этого любопытного состава и, притворившись, что выхожу в туалет, выскользнул в боковую дверь.
Таким образом, я снова оказался на окраинной улочке на южном берегу Клайда и продолжил поиск дороги в жилые края. Трудно даже вообразить, на что был похож Горбалс, пока район не начали прореживать и заманивать дерзких молодых представителей среднего класса переехать в модные новые многоквартирные дома, его окружившие. После войны Глазго пошел на весьма необычный шаг: город выстроил в пригородах целые районы высотных домов и переселил в них десятки тысяч людей из трущобных районов вроде Горбалс, но забыл обеспечить инфраструктуру. Только в Истерхаус переехали сорок тысяч человек — и обнаружили отменные новые квартиры с водопроводом и канализацией, но вокруг — ни кино, ни магазинов, ни банков, ни школ, ни работы, ни клиник, ни врачей. И каждый раз, когда им требовалась выпивка, или работа, или медицинская помощь, они вынуждены были забираться в автобус и возвращаться на несколько миль обратно город. Вследствие чего — и других осложнений вроде постоянно ломавшихся лифтов (и почему это, между прочим, у одной только Британии из всех стран такие сложности с подвижными удобствами вроде лифтов и эскалаторов? Правда, я думаю, не мешало бы оторвать кое-кому головы) — они из вредности превратили новые кварталы в новые трущобы.
В результате в Глазго самые большие проблемы с жильем во всем цивилизованном мире. Городской совет Глазго — самый крупный землевладелец в Европе. Ему принадлежат 160 000 отдельных и многоквартирных домов — это половина жилого фонда города. По собственной оценке муниципалитета, он нуждается примерно в 3 миллиардах фунтов, чтобы привести их в пристойное состояние. Не выстроить новые дома, а просто сделать старые пригодными для обитания. На данный момент на жилье выделяется 100 миллионов в год.
Я наконец нашел способ переправиться за реку и вернуться в сияющий центр. Я полюбовался на Джордж-сквер — красивейшую площадь в Британии, на мой взгляд, — потом поднялся к Саучихолл-стрит, где припомнил свой любимый анекдот про Глазго (и, кстати, единственный, какой я знаю). Он не так уж хорош, но мне нравится. Полицейский поймал воришку на углу Саучихолл-стрит и Далхаузи и за шиворот тащит его на сотню ярдов к Роз-стрит, чтобы оформить арест.
— Это ефе зафем? — вопит преступник.
— Затем, что я знаю, как пишется «Роз-стрит», плут ты этакий! — отвечает полисмен.
Таков Глазго. При всем его новообретенном процветании и глянце где-то рядом всегда мерещатся суровость и угроза, которые меня только будоражат. Блуждая вечером по его улочкам, как я в тот раз, никогда не знаешь, натолкнешься ли на компанию франтов в вечерних костюмах или на банду скучающих юнцов, которые скуки ради вздумают наброситься на тебя и вырезать у тебя на лбу свои инициалы. Это придает городу особый колорит.
Глава двадцать девятая
Я провел еще один день, гуляя по Глазго — не столько потому, что мне не хотелось уезжать, сколько потому, что было воскресенье, и поездом было не уехать дальше Карлайла. (Рейсы Сетлл-Карлайл зимой по воскресеньям отменены, потому что на них нет спроса. То, что спроса может не быть, потому что нет рейсов, видимо, не приходит в голову служащим Британских железных дорог.) А потому я блуждал по зимним улицам, почтительно осматривал музеи, ботанический сад и «Некрополь», хотя на самом деле мне уже хотелось только домой: думается, объяснимое чувство, учитывая, как я соскучился по семье и собственной постели, а кроме того, гуляя вокруг дома, не приходится на каждом шагу смотреть под ноги из опасения наступить в собачье дерьмо или лужицу блевотины.
И вот на следующее утро я, с кружащейся от восторга головой, сел на карлайлский поезд 8:10 на центральном вокзале Глазго, а потом, выпив чашку кофе в вокзальном буфете, пересел на 11:40 до Сетлла.
Линия Сетлл-Карлайл широко прославлена своей безвестностью. Ее уже много лет собираются закрыть на том основании, что она не окупается — самый безумный и нелепый из возможных аргументов.
Мы так часто сталкивались с этим ходом рассуждений, по самым разным поводам, что они стали казаться разумными, но если задуматься хоть на долю секунды, становится ясно, что самое важное и ценное никогда не окупается. Если руководствоваться этой абсурдной логикой, придется избавиться от светофоров, запасных путей, школ, канализации, национальных парков, музеев, университетов, стариков и многого другого. Почему же нечто столь полезное, как железнодорожная ветка, которая мешает окружающим гораздо меньше, чем старики, и гораздо менее сварлива и болтлива, должна хоть в малейшей мере доказывать свою экономическую ценность, чтобы заслужить право на существование? От такого хода мыслей следует немедленно отказаться.
При всем вышесказанном не могу отрицать, что в линии Сетлл-Карлайл всегда было что-то от чудачества. В 1870 году, когда главный управляющий железных дорог центральных графств Джеймс Олпорт вбил себе в голову замысел построить большую ветку на север, уже действовали линии по западному и восточному побережью, так что он решил встроить ветку между ними, ведущую более или менее из ниоткуда в никуда. Все обошлось в 3,5 миллиона фунтов; теперь звучит не так уж страшно, но переводится на нынешние цены в виде фантастической суммы: что-то около 487 триллионов фунтов. Так или иначе, сумма была достаточно велика, чтобы убедить всех, кто сколько-нибудь разбирался в железных дорогах, что Олпорт совершенно выжил из ума — да так оно и было.
Ведь эта ветка проходит по безумно безжизненным и неприступным гребням Пеннинских гор. Инженеры Олпорта шли на всевозможные ухищрения, чтобы преодолеть их — в том числе построили двадцать виадуков и двенадцать тоннелей. Ведь это, понимаете ли, была не какая-нибудь случайная узкоколейка: для девятнадцатого века это было все равно что современный сверхскоростной экспресс. Ветка позволяла пассажирам пролетать над йоркширскими долинами — если бы им того захотелось, но желающих находилось маловато.
Так что это с самого начала были выброшенные деньги. Ну и что? Это чудесная линия, уникальная во всех отношениях, и я намеревался насладиться каждой минутой путешествия, продолжающегося ровно 1 час 40 минут и семьдесят одну с четвертью милю. Даже те, кто живут неподалеку от Сетлла, редко находят предлог воспользоваться этой веткой, а потому я сидел, прижавшись носом к стеклу, и с нетерпением дожидался появления знаменитого Блимурского тоннеля, протянувшегося почти на 2300 ярдов; а потом станции Дент, самой высокогорной в стране, и великолепного Рибблхедского виадука в четверть мили длиной, с двадцатью четырьмя изящными арками, — а в промежутках наслаждался видами не столь зрелищными и неподражаемыми, но для меня подобными песне сирен.
Наверно, у каждого где-то есть кусочек земли, невыразимо притягательный для него одного. Для меня таковы йоркширские долины. Объяснить этого я не способен, потому что более картинные ландшафты легко найти где угодно, даже в Британии. Одно могу сказать: долины пленили меня с первого взгляда и с тех пор не отпускали. Отчасти, думается, дело в восхитительном контрасте между безлесыми возвышенностями, откуда открываются бескрайние виды, и сравнительно пышными низинами с их сбившимися в кучу деревеньками и зелеными фермами. Проезжая по Йоркширу, видишь непрерывную, гипнотизирующую смену двух зон. Эту красоту не выразишь словами. А отчасти дело в уютном ощущении отдельных мирков, создающемся в каждой долине между смыкающимися холмами, — ощущении, что остальной мир далек и, в сущности, не нужен: чувство, которое привыкаешь ценить, когда поселишься здесь.
Каждая долина — собственный, совершенно отдельный мирок. Вспоминается один солнечный денек, когда мы были еще новичками в своей долине. У наших ворот тогда с грохотом и скрежетом помятого металла перевернулась машина. Как выяснилось, водитель задел травянистый откос и влетел в полевую изгородь, опрокинувшую автомобиль вверх колесами. Я выскочил из дома и нашел беспомощно повисшую на ремне безопасности местную жительницу, которая, истекая кровью из разбитой головы, бормотала что-то о том, как она спешит к дантисту и как это некстати. Пока я приплясывал вокруг, ахая и охая, подъехали два фермера на «лэндровере». Они вылезли из машины, бережно извлекли раненую и усадили ее на камень. Потом перевернули машину и отодвинули ее с дороги. Один увел леди к своей жене, чтобы та напоила ее чаем и перевязала голову, второй засыпал опилками лужу масла, минуту регулировал движение, пока дорога не расчистилась, потом подмигнул мне, сел в «лэндровер» и укатил. Все заняло меньше пяти минут и не потребовало вмешательства полиции, скорой помощи и даже врача. Примерно через час кто-то подъехал на тракторе, отбуксировал пострадавшую машину, и все стало так, будто ничего и не случилось.
