Василий Алексеев - Невидимая Россия
— Эх, поскорей бы началось! — почти простонал Борис.
* * *Павел вернулся домой взволнованный и возбужденный. Более пяти лет прошло после освобождения. Нечеловеческими усилиями организация была доведена до прежних размеров, даже увеличилась по сравнению с 1930 годом, но усилия не соответствовали эффекту: десятки работали сознательно и активно, сотни были проверены и могли быть использованы при благоприятных обстоятельствах, но этих обстоятельств как раз и не было. К счастью, ежовский разгром почти не коснулся среды, на которую опиралась организация, и всё же постоянный гнет страха ареста и возраставший зажим всего населения в целом были так ощутительны, что иногда становилось просто нестерпимо.
Оля ждала Павла с обедом. За последние годы она сроднилась со всеми мыслями и чувствами мужа, хотя и сохранила значительную самостоятельность мышления и восприятия.
Комната была чисто убрана, на столе блестела белизной новая скатерть. Оля сидела на диване и читала Достоевского.
— Наконец-то! — с тревогой посмотрела она на мужа. — Слава Богу! Всегда, когда тебя нет, я боюсь.
— Чего? — ласково спросил Павел, садясь рядом. Оля опустила глаза — боялась она, конечно, ареста.
— Ну, что нового, что решили? — Оля знала, что приехал Григорий и что говорили о принципиальных вопросах.
— Говорили о войне, — устало ответил Павел.
Оля вздрогнула.
— Боюсь я войны!
Павла самого мучил этот вопрос и поэтому он рассердился.
— Другого выхода нет. Если не будет войны, они задушат и обескровят народ, — сказал он.
— Не верю я в то, что кто-нибудь придет нас освобождать, а особенно немцы — не люблю я их, а Гитлер, кроме жестокостей, ничего с собой не принесет.
— Никто и не рассчитывает на альтруизм иностранцев. Ты пойми, что коммунизм угрожает всему миру: они должны его уничтожить не для того, чтобы освободить нас, а для того, чтобы не быть порабощенными самим.
Оля ничего на это не возразила, но лицо ее вытянулось.
— Боюсь я и всё… — сказала она после некоторого молчания.
Павла это задело еще больше.
— Ты только подумай, — заговорил он тихо, — в мое время в лагерях ежегодная смертность равнялась 16 % — это, учитывая, что стариков почти не было. Теперь условия еще хуже. Сосчитай сама: если даже сидит шесть миллионов, а их, вероятно, сидит больше, то 16 % с шести миллионов это без малого миллион в год — так ведь это страшнее войны! Кроме того, на войне гибнут все подряд, а арестовывают всё-таки лучших.
— Я тебя понимаю, — мрачно ответила Оля, — только смотрите не ошибитесь.
— Ошибиться нам трудно, — возразил Павел тоже мрачным тоном, — ведь не мы вызываем войну — просто мы ее считаем неизбежной и хотим, насколько это будет возможно, использовать ее в интересах народа.
* * *Борис сидел дома и чинил чемодан. Любовь к ручному труду у него была в крови, а когда приходилось нервничать — это становилось потребностью.
Сергей опять не принес работу во время. Борис с таким трудом достал для него заработок! — Наташа из-за этого болвана спустила уже последние фамильные бриллианты, — думал Борис с раздражением. — Действительно Люба права, что нельзя вечно помогать бездельнику. Борису представилась длинная сгорбленная фигура Сергея, его безразличные глаза и неопрятный большой рот, из которого обычно пахло водкой. — Самое главное, что работа срочная и отвечаю за нее я, а не он — взята она на мое имя.
Одновременно жалость к попавшему в беду товарищу одолевала другие чувства. Борис вспомнил свой разговор с Сергеем, когда тот признался, что он уже давно является осведомителем НКВД. Он был тогда тоже пьян, но не настолько, чтобы ничего не соображать. Борис долго смотрел в серые мутные глаза Сергея, прежде чем тот признался. Это было жалкое и трагическое зрелище. Сергей совсем побледнел, и Борис боялся, что он сейчас умрет: от обычной заносчивости ничего не осталось. — Забыл весь свой дворянский гонор! — горько усмехнулся Борис. Потом глаза его стали совсем пустыми и он признался: да, я работал… и работаю сейчас, но никогда ни одного слова я не сообщил про своих… я… я… сообщал только о работе некоторых сослуживцев… Борису это стоило дорого. Наташи не было дома, они говорили часов пять подряд и Сергей обещал прекратить доносы, сославшись на загруженность и нервное расстройство. С тех пор его уволили и никуда больше не брали. Подобные случаи уже бывали, многих за это арестовывали… Но что же делать — нельзя же оставаться подлецом! Главное, работу ему находят. Наконец, он может уехать в Сибирь — вон брат Григория тоже там, осел навсегда, — думал Борис.
Он аккуратно сложил инструменты, медленно оделся — Борис всегда становился медлительным, когда нервничал — и, выходя, крикнул Любе в кухню:
— Я к Наташе — приду через час!
На улице была обычная толкотня. Это раздражало Бориса. С тех пор, как Риббентроп подписал пакт в Москве, Борис не знал ни минуты покоя: неужели Сталин обманет всех и останется в стороне? Это казалось ему чудовищным и противоестественным. Плохо было, когда демократы уже хотели объединиться со Сталиным, но тогда Борис утешал себя надеждой, что это только игра, а тут случилось самое страшное, что могло случиться — Гитлер помирился с большевиками и, повидимому, получил поддержку советов против Запада. Это значило, что Советский Союз обманул всех.
— Не может этого быть! — успокаивал себя Борис.
— Не могут они воевать друг с другом.
Дверь открыла Наташа, и по ее лицу Борис сразу понял, что случилось несчастье.
— Отец арестован, — прошептали перекосившиеся губы.
Борис остолбенел: этого он никак не ожидал. Михаил Михайлович жил последнее время тихо и числился на иждивении дочери.
— Когда?
— Я ездила на два дня к подруге по делу; сегодня, час тому назад вернулась… комната его опечатана.
— А Сергей? — спросил с нарастающей тревогой Борис.
Наташа смутилась и, ничего не отвечая, пошла в комнату. Войдя следом за ней, Борис увидел Сергея лежащего на диване; рядом на ночном столике стояла пустая бутылка водки, в комнате был страшный беспорядок: видимо, обыскивали всю квартиру. Наташа беспомощно опустилась на стул, закрыла лицо руками и заплакала. Борис сел рядом, не зная, что предпринять. Сергей застонал во сне и заскрежетал зубами.
— Господи, когда этот ужас кончится, — вырвалось сквозь рыдания у Наташи, — замучили сначала Алешу, теперь отца… Раньше хоть что-нибудь узнать об арестованных было можно, свидание получить, а теперь, как в черную бездну проваливаются… хуже чем смерть.
Борис сидел напротив с ощущением бессилия, граничащего с отчаянием. Нет, война, только война… Неужели запад не понимает, что единственная опасность для мира — это большевизм.
Наташа плакала попрежнему. На диване Сергей стонал и страшно скрежетал зубами: видимо, его мучил кошмар.
* * *На другой день Гитлер вторгся в Польшу и началась Вторая мировая война. — Сталин всё-таки перехитрил всех: Советский Союз остался нейтральным.
Глава двадцатая
ЧИСТКА 1940 ГОДА
Павел вертел в руках повестку. Странно… «Тов. Истомин вызывается в Военкомат (Военный Комиссариат) н-ского района Москвы к 5-ти часам, комната № 2 к тов. Слонову». Указан не мой районный комиссариат, а комиссариат на другом конце города… Странно, это какой-то подвох. Время?… Это час окончания занятий… Да, конечно, это что-то скверное…
Когда Оля пришла со службы, как всегда тревожно взглянув на Павла — не случилось ли опять какой-нибудь неприятности — она сразу поняла, что на этот раз ее привычное опасение оправдалось.
— Рассказывай, что произошло.
— Не волнуйся, повестка из военкомата, — сказал Павел совсем спокойным голосом.
— Покажи… дрожащей рукой Оля взяла стандартную почтовую открытку военкомата и быстро ее прочитала. — Это не твой военкомат?
— Это не мой военкомат, — ответил Павел и глаза их встретились.
Ветер неровно теребил белую занавеску окна. Неприятная пауза была прервана вошедшей в комнату Анной Павловной. Она пришла узнать, вернулась ли Олечка и можно ли накрывать на стол.
Павел подошел к жене и крепко ее обнял. Вечер был совершенно испорчен, ночь оба спали тревожно. Уходя утром на работу и прощаясь с Павлом, Оля чуть не заплакала. Павел слушал, как ее шаги затихли на лестнице… Действительно, так хочется успокоиться и хоть немного отдохнуть. Он сел работать.
Прежде чем идти по адресу, указанному в повестке, Павел зашел в свой военкомат и показал повестку дежурному. Дежурный был краснощекий сержант с безмятежным толстым лицом.
— Ерунда, — сказал он, — чего-нибудь перепутали, можете не ходить.
Проходивший мимо военный на минуту остановился и, бросив испытующий взгляд на желтоватую открытку, посоветовал:
