Тауфик аль-Хаким - Избранное
Вдруг я почувствовал, что куда-то проваливаюсь. Случилось то, чего я боялся. Оказывается, конь, перескакивая через канаву с водой, стряхнул меня со спины. Я крикнул гафиру:
— Эй, ты, лови коня!
Процессия остановилась, и все спуталось. Мамур с криком и руганью набросился на гафиров, раздавая на ходу подзатыльники и приказания. В конце концов меня водрузили обратно в седло. Стараясь скрыть смущение, я бормотал, что лошадь, по-видимому, испугалась пробежавшей лисицы и понесла, а возможно, просто уснула на ходу.
Я попросил вести моего коня под уздцы. Гафир взял поводья и пошел рядом со мной неторопливой, ровной походкой. Я успокоился, снова задремал и проснулся лишь у цели нашего пути. Впереди показался свет факелов и фонарей, их держали жители, столпившиеся вокруг жертвы преступления. Раздавались приглушенные голоса: «Следователи приехали!»
Сон как рукой сняло, усталость мгновенно покинула меня, — вот так, наверно, сова покидает гнездо при вспышке света. Я соскочил с коня, пробрался через толпу к распростертому на земле телу и принялся рассматривать лицо жертвы, забрызганное грязью и кровью. Да, такой уже ничего не скажет! Рядом расположился полицейский, занятый составлением протоколов, Для меня такие протоколы не представляют никакого интереса. Следователю всегда приходится все начинать сначала.
Прежде всего подробнейшее описание места происшествия. Секретарь приготовил бумагу, ручку и подошел ко мне. Я начал с обычного вступления: «Мы, следователь такой-то и секретарь такой-то, ночью в такое-то время получили телефонограмму за номером таким-то, текст такой-то. Мы тотчас же отбыли на автомашине в указанное место. Прибыли туда к такому-то часу и приступили к составлению протокола…» — и так далее и тому подобное.
Я всегда очень тщательно составляю протокол в раз и навсегда установленном порядке, придерживаясь логики, присущей только ему одному. Протокол для начальства — все. Для начальства этот документ свидетельствует об искусстве и исполнительности следователя. А задержание преступника — дело второстепенное, этим никто особенно не интересуется.
В описании жертвы, одежды и места, где было совершено преступление, мы также ничего не упустили. Я стал диктовать секретарю результаты осмотра огнестрельной раны, зиявшей в плече пострадавшего. Мы записали калибр винтовки, отметили, что выстрел был произведен с небольшого расстояния. Пуля пробила мышцы плеча и вызвала кровотечение. Затем мы подробно описали внешность жертвы. Это был мужчина лет сорока, очень привлекательный, настоящий образец мужественной деревенской красоты. Все говорили о том, что до несчастья он был здоровым и сильным. Мы не забыли упомянуть о птице, вытатуированной над его виском, отметили рыжеватый цвет усов и перешли к описанию его одежды. Мы перечислили все: деревенский плащ, домотканый простой джильбаб[68] и белые коленкоровые шаровары с красным поясным шнурком, а в них нетронутый кошелек с деньгами. Да, мы не забыли даже шнурка на шароварах и названия ткани! Ведь перечисление всех этих мелочей свидетельствует о нашей наблюдательности и точности.
Вот так мы и ведем следствие… Вспоминаю, как однажды, прибыв на место преступления, когда пострадавший уже находился в агонии, я принялся подробно описывать шаровары со шнурком, деревенские башмаки и войлочную шапку.
Только закончив это описание, я собрался спросить его — кто преступник. А за это время пострадавший взял да и помер.
Покончив с портретом жертвы, мы перешли к описанию места происшествия — узкой дороги между посевами сахарного тростника.
Нечего удивляться: каждому посеву — свое преступление. Как только вырастают кукуруза и сахарный тростник, наступает сезон убийств из огнестрельного оружия. Когда пожелтеют пшеница и ячмень, начинают из мести поджигать поля: солома, облитая керосином, — лучший материал для этого! Зазеленеет хлопок, тут уж жди, что его примутся выдергивать и топтать.
Описание жертвы преступления закончено, и судьба пострадавшего нас больше не интересует. Несчастный остается лежать в луже крови под охраной полицейского, пока карета скорой помощи не заберет его в больницу. В доме старосты для нас приготовлен кофе, и мы спешим туда. Знаете ли вы, что такое кофе старосты! Я называю его хлороформом, так как он не бодрит, а усыпляет меня. Я слышал однажды, как, предлагая нам кофе, староста крикнул слуге: «Принеси, мальчик, кофе «бунн»[69]. Я так и не понял смысла добавления «бунн» к слову «кофе». Быть может, староста хотел этим подчеркнуть его качество или же показать свое уважение к нам. Во всяком случае, я убедился, что кофе, хотя он и упоминался в приказании старосты дважды, вовсе отсутствовал в поданном нам напитке.
Итак, мы расположились в приемной старосты, на потертом, вылинявшем коврике. Секретарь разложил свои бумаги на разбитой мраморной доске низкого столика, под большим мигающим и потрескивающим светильником, вокруг которого кружились ночные бабочки.
Я приказал вызвать свидетелей. Прокричав: «Соберите свидетелей, господин помощник!» — мамур развалился на широком диване в углу комнаты, и я понял, что теперь от него, кроме храпа, ничего не услышишь. Мой помощник сел около меня, веки его смыкались: сон играл его ресницами, как ветерок играет листьями деревьев.
Среди свидетелей был, конечно, гафир, который услышал выстрелы и первым оказался на месте преступления. Как и следовало ожидать, он не мог сообщить ничего интересного, кроме того, что слыхал два выстрела. Однако в полученном мной донесении говорилось лишь об одном выстреле, да и у жертвы была только одна рана. Все свидетели утверждали, что слыхали один выстрел. Зачем же этому человеку лгать? Непонятно! И, отложив разбор дела по существу, мы занялись вопросом о выстрелах. Сколько их было? Два или один? Я снова опросил присутствующих, и снова все показали:
— Один выстрел, бек[70].
— А ты сколько слышал? — спрашиваю гафира.
— Два выстрела, бек.
— Так ли?
— Два выстрела, бек.
В таких случаях трудно и неприятно вести следствие. Когда лжет обвиняемый — это его естественное право, и я никогда не тешил себя надеждой, что кто-нибудь из обвиняемых в чем-то признается. Но что заставляет свидетеля скрывать истину, вызывать сомнения и путать дело?
Следствие безнадежно зашло в тупик. Никто не знал преступника. Никого не подозревали. У пострадавшего была в деревне только больная, хромая, почти слепая мать, настолько дряхлая, что она уже не могла говорить, да маленький ребенок. Жена умерла два года назад. С ребенком ведь тоже не поговоришь! Никто не знал, была ли у этого крестьянина с кем-нибудь вражда, которая могла бы привести к преступлению. Не мог же сам шайтан вылезти из ада и застрелить беднягу?
Никто ничего не знал. Все было именно так, как я и предполагал, когда получил донесение. Безнадежное, мертвое дело, и мое расследование не оживит его. Если свидетели не говорят правды, а жители деревни не хотят мне помочь, то и никакие протоколы не помогут раскрыть это преступление, даже в будущем.
Пришла очередь давать показания старосте. Он принес присягу, и допрос начался, но дело не продвинулось ни на шаг, и мы все еще топтались на месте. Вдруг в комнате раздался храп, заглушивший все голоса. Я обернулся к мамуру, слегка прикорнувшему на диване. Староста с моего разрешения подошел к нему и осторожно разбудил.
— Пожалуйте, бек, прилягте на постель. — И он с великим почтением и осторожностью повел мамура в другую комнату.
Вернувшись ко мне, староста продолжал свои показания на официальном языке должностного лица. Манера говорить и язык всех старост почти не отличают их друг от друга. Во всяком случае, от их разговоров нет ни вреда, ни пользы. Он спокойно изложил случившееся. Едва господин староста поставил корявую, словно след куриной лапы, подпись под своими показаниями, как дверь соседней комнаты распахнулась и в ней появился мамур. Он почесывался и что-то брезгливо стряхивал пальцами со своего мундира.
— Постель! Не приведи Аллах! Это ты, староста, ты? — загрохотал он.
Поняв, что случилось, и посмеиваясь про себя, я притворился погруженным в дело и не поднимал головы от бумаг. Мамур уселся на свое место, и было ясно, что сон окончательно покинул его. Он крикнул старосте:
— Эй, ты, принеси-ка нам кофе! И свари его как следует! Заклинаю тебя твоими глазами!
Он спросил меня:
— Ну как, дело в петле?
Ему не терпелось узнать, как идет расследование, есть ли у него надежда отправить обвиняемого на виселицу. Я ответил тихо, не глядя на него, как бы разговаривая сам с собой:
— Нет, дело в постели!
Неожиданно мамур вскочил, словно нашел ключ к разгадке тайны, и крикнул:
— Шейх Усфур!
