Малькольм Брэдбери - Профессор Криминале
«Выходит, возлюбленные Борхеса на самом деле не были его возлюбленными?» «В подобном контексте выражение «на самом деле» не имеет смысла». «Ты говоришь, как Отто Кодичил». «Как кто?» «Ты его не знаешь. Один тип, в Вене живет. Ты и не мог его знать, на меня просто затмение нашло». Тут как раз отбыли британский посол с супругой — им, очевидно, предстояло посетить множество иных церемоний, — и банкет стремительно лишился всяческой официальности, ибо писатели наклюкались до состояния гаучо, в котором невиданно обостряются скрытые эстетические и политические противоречия. Я направился к выходу, но меня перехватил один новый знакомый — вежливый, сдержанный, одетый с иголочки престарелый издатель: «Вы правы, атмосфера портится. Осмелюсь просить вас оказать мне честь и отужинать сегодня у меня. Приглашены мои авторы, и они, надеюсь, будут рады знакомству с вами, а вы — с ними. Общество, смею заверить, куда приятней, чем здешнее. Отменное угощение, крысы в доме не водятся».
Естественно, я согласился — и вскоре один из лимузинов, припаркованных у въезда в палаточный город, уже мчал меня и других приглашенных в престижный район, к модерновому жилому небоскребу, и стальной нержавеющий лифт вознес меня к небу, прочь от темных, опасных для жизни улиц, и дворецкий в белой тужурке распахнул двери обширного пентхауса, и горничная в перчатках приняла мой плащ. Стены были увешаны картинами выдающихся экспрессионистов и модернистов; с порога меня как громом поразил Ван Гог («Карнации», если не ошибаюсь). «Нравится? — обходительно поинтересовался хозяин. — Скажут, я за нее переплатил. Пятнадцать миллионов на «Сотби» в Нью-Йорке, а бум-то уже выдыхался. Но я так люблю их. И потом, в такой стране, как наша, полезно иметь ценные вещи, которые легко увезти с собой, когда начнет подмораживать».
Зала полнилась элегантной публикой в костюмах от кутюр. Я было увлекся беседой с преподавателем местного университета, работающим над монографией о судьбах неоплатонизма на южно-американской почве, но не успел он сказать: «Конечно, целая глава будет посвящена творчеству Борхеса», — как всех позвали к столу. Пока дворецкий и горничная разносили закуски, я оглядел своих соседок. Слева — молодая замужняя женщина в брильянтах, пышущая неприкрытой страстью к кавалеру слева от себя, явно не мужу. Справа — благообразная дама лет шестидесяти; седины безупречно уложены и подкрашены, ни грамма жира, драгоценные украшения, длинное платье с черным стеклярусным орнаментом. Дама была не прочь поболтать. «Вы ходили на эту церемонию?.. Мне книжные ярмарки вообще не по душе, сплошная бумага. В моем возрасте от церемоний уже воротит. Но все равно расскажите: вдруг там было что-то забавное?»
Призвав на помощь все свое остроумие (я ведь упоминал, что подчас становлюсь остроумным), я дал ей отчет о сломанном флагштоке, о писателях, крысе и возлюбленных Борхеса. «Вы с этой темой поаккуратней, — сказала дама. — Может, я тоже бывшая возлюбленная Борхеса». «Что, правда?» «Неправда. Слава богу, хоть этим выделяюсь из массы. М-да, таков удел гениев и знаменитостей. Однажды утром они обнаруживают, что больше не принадлежат себе. Они так нужны окружающим, что вынуждены раздваиваться. Впрочем, Борхес сам очень точно описал этот эффект. В эссе «Борхес и я», припоминаете?» Я припомнил: «Да, он говорит, что из сновидца внезапно превратился в персонаж чужих грез. Что он не пишет, а читает собственные произведения». «И потому моя жизнь — бегство, и все для меня — утрата, и все достается забвенью или ему, другому», — процитировала соседка справа. — Вот так он и разучился понимать, кто он такой. А вы — вы понимаете, кто вы такой?»
«Я Фрэнсис Джей, — ответил я, — просто англичанин». «Ну, а я... я — местная художница, — сказала дама. — Гертла Риверо». «Гертла... какое странное имя», — промямлил я. «Ни разу не слыхали?» — спросила дама. «Слыхал. Гертлой звали одну из жен Басло Криминале. Вам это вряд ли о чем-нибудь скажет». «Вряд ли? Он венгерский философ по прозвищу «Лукач 90-х». «Ах, вы знакомы с его трудами?» «Больше того, — заявила дама. — Пусть я не была возлюбленной Борхеса, зато была женой Криминале Басло. Одно другого стоит, а?»
«Но та Гертла — венгерка». «И я венгерка. Как вы думаете, какой вообще национальности те, кто собрался за этим столом? Большинство еще недавно жили в Европе. И я сюда недавно переехала. За любимым гналась. За очередным своим любимым. А вам-то эта история откуда известна? Вы интересуетесь Криминале Басло?» «Интересуюсь, — сказал я, отодвигая суповую тарелку и поворачиваясь к даме. — Как-то, давно уже, я пытался разобраться, что в нем к чему». «Вы тоже профессор? — спросила она. — В Аргентине профессоров вставили в танго». «Нет, я журналист». «Из Лондона, говорите? А из какой газеты? Газета качественная, солидная?» «До нет никакой возможности», — обнадежил я. «И вы знакомы с биографией Криминале?» — спросила Гертла. «С одним из ее вариантов». «С каким конкретно?» «С Кодичиловым». Она посмотрела оценивающе: «Вы до сих пор этим интересуетесь? У меня есть дача. Асьенда. Далеко, в пампе. Хотите поговорить со мной подробней — приезжайте туда в субботу. Я пригласила друзей, у них машина, и они вас захватят. Но, если у вас много дел в городе, не приезжайте: это займет целый день». «Да нет, — быстро сказал я. — Я не прочь».
К чему лукавить, у меня и вправду было много дел в городе. Улетал я воскресным рейсом, а на субботу позвал приятеля-журналиста пообедать со мной на прощанье. Это приглашение я, естественно, отменил. В толще реальности, где предметы и события, как правило, прикасаются к нам совершенно нежданно, мне вдруг встретилась вторая жена Б. К; теперь она зовется совсем по-другому, занята совсем другими вещами, вовлечена в поток нового, оглушительно иного существования. И все же она рада поболтать со мною; такого случая больше не представится. Да, я убежал прочь от постылого, заветного следа Басло Криминале, но выбрал для бегства кружную дорогу — и вновь стою на тропе, по которой он проходил. Короче, в субботу (а до субботы я, кстати, имел случай познакомиться еще с двумя возлюбленными Борхеса) я сел в машину, притормозившую у гостиницы, и оказался в обществе супругов средних лет, затянутых в добротные штормовки, точно собрались на пикник.
Диковатая получилась поездка. Путешествие от центральных кварталов почти европейского города — к чему-то, чему трудно подыскать имя. На выезде из Буэнос-Айреса нас догнал проливной дождь; отсутствующие водостоки мигом вышли из строя, мы долго петляли, стараясь не затонуть, и при этом углубились в бедняцкие, бандитские районы; муж и жена защелкнули дверцы изнутри, каждый свою. Проплыло военно-инженерное училище, и супруги объяснили, что в период репрессий тут расстреливали неугодных. За городом небо расчистилось. Тут и там на обочинах аутописты красовались стенды «Разыскиваются за измену Родине» и продавцы воздушных шаров. Бескрайняя плоская равнина, покуда хватал глаз, серела эвкалиптовой листвой, рябила стадами коров, табунами коней. Нас то и дело останавливали мытари, сборщики дорожных пошлин — еще на прошлой неделе, по словам моих спутников, этих кордонов тут не было. «Так называемый нерегулируемый рынок, тэтчеризм, — добавил муж. — Все шоссейки запроданы». Далеко в стороне остался основанный англичанами поселок Херлингем — воскресный рай богатеев.
Мы свернули на пустынную подъездную дорогу и, удалившись от шоссе на приличное расстояние, ткнулись наконец в асьенду Гертлы Риверо — длинное приземистое здание с верандой, обрамленное площадками для поло, бассейном для плавания, кортами для тенниса, загонами для телят и козлят. Появилась Гертла в кашемировом свитере и модельных слаксах; похоже, денег у нее (или у ее мужа) куры не клевали. Я прошел за ней на веранду, где выпивали друзья Гертлы, приехавшие сюда на выходные. На просторных лужайках щебетали дети; кое-кто из взрослых плескался в бассейне. «Как вам у нас в Аргентине?» — осведомился некий гость. «Поразительная страна», — ответил я. «Да уж, — Гертла протянула мне бокал вина. — Уровень инфляции 130 процентов. Каждая кампания по борьбе с коррупцией начинается с того, что Менем вынужден сажать за решетку министров собственного кабинета. Богатые наживаются, бедные нищают, армия удерживает их на безопасной дистанции друг от друга. Поразительная страна». «И угодья у вас чудесные», — сказал я. «Чудесные, — согласилась Гертла. — А почему вы не спрашиваете, куда подевался мой муж? Объезжает чудесные угодья верхом — и очень, очень не скоро вернется». «Давно вы тут живете?» «С тех самых пор, как Венгрия превратилась в ад. Семь лет... или восемь. Живу себе и радуюсь: тут мне ничто не угрожает, кроме инфляции и озоновой дыры, которая, говорят, способствует раковым заболеваниям. Что ж вы не пьете? Пейте, а после обеда прогуляемся, ладно?»
И Гертла занялась другими гостями, а я тихонько сидел и наблюдал за ней — за женщиной, чью наготу лицезрел в Будапеште. Не в пример Сепульхре, она сберегла в себе гордую прелесть, коей светились снимки в квартире Басло. Неудивительно, что он поддался ее очарованию; и удивительно, что впоследствии он променял ее на Бесподобную. По утверждению Илдико, у Гертлы был роман с начальником тайной полиции; не этот ли начальник объезжает сейчас свои аргентинские угодья? Но фамилия у него не венгерская — Риверо. Да и стоит разве хоть на грош доверять россказням Илдико? Меня охватило странное чувство: минувшее невозвратно, непостижимо, никак не связано с этой пампой, с этим знойным, чуть скошенным к далекому окоему небом, с блеклыми эвкалиптами, кивающими на ветру. Внезапно мне понадобилось в туалет. Комнаты, по которым я шел, были обставлены дорогой мебелью, увешаны яркими авангардными полотнами, и в углу каждого холста значилось: «Гертла Риверо». Волевая женщина; состоятельная женщина.
