Малькольм Брэдбери - Профессор Криминале
За обедом (говядина барбекью и какая-то сомнительная черная запеканка) распоряжалась, по всей видимости, дочь хозяйки; сходства с Криминале я в девушке не заметил. Гертла, не дожидаясь, пока гости все съедят и выпьют, поманила меня к площадкам для игры в поло. Может, она и собиралась рассказать нечто существенное, но сперва решила как следует намолчаться. «Вы обещали мне информацию о Криминале, которая недоступна широкой публике», — напомнил я. «Знаете, до конца понять характер Криминале невозможно, если не уяснишь, как он относился к женщинам. — Гертла замешкалась и сочувственно оглядела томящихся на площадке пони. — Он отдавался им целиком и полностью. Его философские построения зависели от той, с кем он спал на данном этапе. Скажите, что вам известно о спутницах Криминале?» «Ну, Пиа, вы, Сепульхра. — Я загнул четвертый палец. — И еще одна, по-моему». «Одна — не одна, — засмеялась Гертла, — но вы, верно, намекаете на Ирини. На ту, кого он любил, но так и не взял в жены». «Что ж, давайте сосредоточимся на спутницах».
«Пиа — убежденная, непримиримая антифашистка. Она была для Басло отличным подспорьем, но умерла в Берлине совсем молодой. Он тогда еще не успел прославиться. Я... впрочем, я перед вами, и вы сами все видите. Не сочтите за похвальбу, жизнь со мной — его лучший период. Период признания. Потом явилась Сепульхра, с ней вы б и ручкаться-то побрезговали. Смазливая, но тупая, а нынче еще и разжирела, как свинья». «Я с ней знаком». «Тогда вы меня понимаете», — улыбнулась Гертла. «Кажется, понимаю». «С ней Басло ошибся как ни с кем. Ему нужна была сильная соратница со своей, незаемной концепцией мира. А Сепульхра — просто безделушка, напрочь лишенная философских и политических устоев. Он, однако, хотел именно такую. Хотел и получил. Сначала в качестве любовницы, отдушины. Но и я завела себе отдушину на стороне». Я снова подумал об Илдико: а вдруг она все-таки не врала?
«Значит, начинал он с Пиа, начинал как антифашист?» — спросил я. «И как правоверный социалист, убежденный в необходимости реформ». «А с вами в кого превратился?» «Объективно — в ведущего теоретика марксизма, крупнейшего в Венгрии». «И желанного на Западе». «Чуть позже — да, — кивнула Гертла. — А с Сепульхрой м-м, с Сепульхрой он сделался тем, кто он есть сейчас. Звездой первой величины, Лукачем 90-х, так, кажется?» «Так пишут в газетах». «Вы-то в них и пишете, — Гертла повернулась ко мне. — Я гляжу, про Ирини вы молчок». И тут я смекнул, какой вопрос надо задать, чтоб отблагодарить Гертлу за приглашение. «Ирини для меня сплошная загадка. Ведь к тому моменту, как вы познакомились с Басло, она уже куда-то исчезла?»
«Точно, исчезла, — сказала Гертла. — В 1956-м Ирини отправили в лагерь». «В лагерь? Вы имеете в виду — в тюрьму?» «В 56-м она вышла на улицы, под русские танковые дула. А затем попробовала перейти границу и спрятаться на Западе. Но увы. Вам это все припомнить трудно. Англичане в тот год думали исключительно о собственной экспансии в зону Суэцкого канала. Русские этим воспользовались и вторглись в нашу страну». «Меня тогда не было и в проекте». «Ну ясное дело. Вас не было, вам на 56-й год плевать. А в соцстранах на 56-й не натужился плюнуть никто». «Что предпринял Криминале, когда Ирини забрали? Он пытался ее вызволить?» «Что предпринял? — переспросила Гертла. — Да уж конечно, ничего». «Ничего?» — изумился я. «Видите ли, их роман давным-давно закончился, — улыбнулась Гертла. — Басло ничего не предпринял, потому что я не Ирини. Я относилась к происходящему, как вы понимаете, совсем, совсем по-другому».
Каюсь, я не сразу постиг, что Гертла хочет этим сказать. Она ведь тщилась растолковать мне законы канувшей ярости, чуждой логики, дряхлые, извилистые законы. «То есть вы переметнулись к русским?» — недоверчиво спросил я. «Иначе и быть не могло. Если б революция победила, в Венгрии началось бы то, что происходит теперь. Я стояла на марксистских позициях, и до сих пор стою. Надеюсь, вы не думаете, что сегодняшний курс продержится? В России вот-вот грянет путч, фальшивая демократия для идиотов падет, и коммунисты вернутся к власти, вернутся спасать империю. Сейчас мы наблюдаем парадоксальный кратковременный этап этого всемирно-исторического процесса». «Допустим, — сказал я. — А Криминале, он тоже приветствовал оккупацию?» «Мы сидели у окна нашей квартиры, глядя, как в Будапешт входят танки. Я посоветовала Басло отмежеваться от его друзей демократов и подладиться к Кадару. Восстание обречено. Понятно, я была права. Не послушайся он, от него бы и духу не осталось. Тоже, скорей всего, угодил бы в лагерь. И человечество лишилось бы философа Басло Криминале».
Она привалилась плечом к изгороди. Нечто бесповоротное, отверделое проступило вдруг в Гертле Риверо. Все, что она мне рассказывала, она рассказывала не просто так. Я журналист, а слово, обращенное к журналисту, предназначено для печати. «С какой целью вы мне это говорите?» — спросил я. Она ненадолго задумалась. «Басло называют Лукачем 90-х — и глубоко заблуждаются. Лукач был настоящий мыслитель. Он противопоставлял рассудок хаосу, пытался внести в историю смысл. Басло сегодня хаос необходим как воздух, а осмысления истории он бежит как огня. Таким образом он думает спастись и от прошлого, и от будущего. Но прошлое неистребимо. Демократия, свободный рынок — вы и вправду верите, что они нам помогут? Хотя бы в этой стране? Где уровень инфляции 130 процентов, богатые ненавидят бедных, армия выжидает, и лишь сильная рука способна предотвратить всеобщую неразбериху? Со мной Басло усвоил, что марксизм — великая доктрина, а демократия — доктрина выморочная. Она сулит рай земной, а взамен вы получаете американские цыплячьи ножки. Сказать, в кого превратился Басло? В теоретика мороженых курей. По-моему, нам пора возвращаться».
Но я не двинулся с места: «Вы не досказали про Ирини». «Ах, вот что вас волнует! Ну-с, концов вы не сыщете, она мертва, давно мертва. Вы, верно, удивлены. С имиджем Басло Криминале такое не вяжется. С имиджем диссидента, борца с тиранией. Но как журналист, мистер Джей, вы должны понимать: истина никогда не лежит на поверхности. Все имиджи малость хромают, а?» «Вы, в общем, правы». «Права, — продолжала Гертла. — Неужели вы ни разу не задались вопросом, что делал Басло в 1956 году, когда вся планета стояла на распутье? На чьей стороне он был, кого поддерживал?» «Я задавался этим вопросом. Но у Отто Кодичила сказано...» Гертла расхохоталась мне в лицо: «У Кодичила? Вы поверили хоть одному слову в его книге?» «Некоторым — поверил».
«А я ни единому не верю, — заявила Гертла. — Кстати, его книгу написала я». «Вы?» — я был ошарашен. «После 56-го прошло тридцать лет, но не все старые долги удалось погасить. И требовалось представить Басло в самом что ни на есть выгодном свете. А то ему кое-где чуть в лицо не плевали». «Почему же книга опубликована под именем Кодичила?» «Господи, да это и мне, и ему сыграло на руку. Сами посудите, что началось бы, подпишись я своей фамилией». «А почему она вышла на Западе?» «Чтобы не запятнать репутации Басло». «Как рукопись попала к Кодичилу?» «Я задействовала нужные каналы и нужных людей. Кодичил... он тоже мне задолжал, и пришел черед расплачиваться. Давайте-ка в дом, я рассказала все, что собиралась».
Она размашисто зашагала к асьенде; догоняя ее, я раскладывал услышанное по полочкам. Я восхищался (и поныне восхищаюсь) Б. К.; верить в его политическое малодушие, в его двуличье и особенно в то, что он предал Ирини, никак не хотелось. Сперва я принял рассказ Гертлы за очередную выдумку, коими кишмя кишит аргентинская земля. Но Гертла явно не стремилась меня запутать; стилистика ее истории отличалась сухостью, прямотой, целенаправленностью. То была история с отчетливой идеологической моралью, и уже это подсказывало, что Гертла, возможно, говорит правду. Она обернулась: «Наверно, вы не возьмете в толк, отчего тогда я написала одно, а теперь утверждаю другое. Да потому, что теперь я здесь, а не там. Меня ничто не связывает. Конъюнктура изменилась, врать больше не надо. И еще — я ревную сама к себе. В 56-м Криминале был мой, и он был лучше, чем прежде и впредь. Даже в письмах, которые он посылал Сепульхре, о любви сказано куда бледнее, чем в тех, которые он писал мне. С ней он глупел. А со мной становился мудрее».
«С вами он становился ортодоксальным марксистом», — заметил я. «Ну и что с того? Мы служили высшей истине, величайшему ученью. Между прочим, даже будучи в заграничных поездках, он докладывал куда надо о каждом своем шаге, буквально о каждом — через меня!» «А связи там, где надо, у вас наладились прочные», — сказал я, в который раз вспоминая Илдико «Да. Теперь мы женаты». «Так это тот муж... тот, который... тут?» «Да. Мы оба с ним тут. Только фамилии у нас другие, к счастью». «Вы, конечно, догадываетесь, что станет с репутацией Криминале, если я опубликую все, что вы рассказали, в газете. Но и вам уже не удастся отсидеться в тени». Она посмотрела мне прямо в глаза: «Ох, как страшно! Поймите, здесь край света. Я ничем не повязана, я имею право объясниться. Вот и он пускай объясняется». «Что же он должен объяснить?» Гертла приостановилась, смерила меня тяжелым взглядом: «Все они теперь как вьюны. Путают следы, скрывают, кто поднял их из грязи. Я-де был бессилен. Мне выкручивала руки штази, надо мной надругался КГБ. Я не спорил, зато не поддакивал. Они же идейные перерожденцы, ясно вам? Кого они надеются обмануть? То, что они творили, они творили сознательно».
