Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2005)
И только в прозе “Египетских ночей”, где “ложе золотое” (которое должно было, по-видимому, вписаться в метафорический контекст) так и не является, где проблема “условия Клеопатры” не переложена на плечи третьих лиц и автор имеет дело не с чужими, а со своими страстями, — ему удается одержать победу над Хаосом, который есть и в его, и в каждой человеческой душе.
Однако как только победитель зовет свою Музу дальше — преследовать противника на его собственной территории (долженствующей открыться в стихах о Клеопатре), — все кончается: “...музыка умолкла... Импровизация началась”. Художественный гений автора отменяет его личные планы и расчеты, останавливает его руку, и автор остается в положении Народа в “Борисе Годунове”, Председателя в “Пире во время чумы”, коня, поднятого на дыбы “над самой бездной” и так и не опустившего копыта. Раздрав завесу авторского замысла, гений показывает поэту, что ему подвластно хоть и многое, но не все; что дальше — “тьма над бездною”, о которой говорится в начале Книги Бытия, и что не Музе управлять Бытием; она лицо подчиненное.
Пушкин и Мицкевич никогда более не встречались.
Существует трогательное предание, известное по записи А.-Э. Одынца: “В позднейшие годы, когда друзья Пушкина упрекали его в равнодушии и отсутствии любопытства и нежелании посетить зарубежные страны (? — В. Н. ), он ответил: „Красоты природы я в состоянии представить себе в воображении более прекрасными, нежели они в действительности; поехал бы, пожалуй, чтобы познакомиться с великими людьми, но я знаком с Мицкевичем и знаю, что более великого, чем он, не найду””9.
В 1837 году прошел слух, что Мицкевич собирался вызвать Дантеса на дуэль. Во французской газете “Le Globe” был напечатан некролог, где, в частности, говорилось: “...Разговоры его, в которых часто можно было заметить зародыши его будущих произведений, становились все серьезнее. Он любил рассуждать о высоких вопросах <...> которые и не снились его соотечественникам. Очевидно, в нем происходил какой-то внутренний переворот <...> Что творилось в его душе? Проникалась ли она в тиши тем духом, который вдохновлял творения Манцони или Пеллико?..10
Некролог был подписан: “Друг Пушкина”.
Спустя два года, посылая этот некролог Вяземскому, Мицкевич писал: “Я отыскал заметку о Пушкине. Посылаю ее вам. Отнюдь не потому, чтобы я придавал ей хотя бы малейшее литературное значение, но вы увидите в ней выражение тех чувств, которые я питаю к некоторым моим дорогим врагам...”11
В 1842 году Вяземский получил письмо от Александра Тургенева, который в Париже слушал лекции Мицкевича о русской литературе: “...В последнюю — положил я на его кафедру стихи к нему <...> Пушкина <...> о коих он не знал, ибо не читал недавно изданных трех частей нашего друга — Поэта. Вы заметите теперь <...> он как бы услышал молитву Поэта:
И мир опять в его душе”12.
Листок со стихами Пушкина Тургенев озаглавил: “Голос с того света”.
1970-е; 2005.
Окончание. Начало см. “Новый мир”, № 9 с. г.
1 Цит. по кн.: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969, стр. 152.
2 “Звенья”. М. — Л., 1934, т. III-IV, стр. 209 — 210.
3 Подстрочный перевод С. С. Ланды.
4 Подстрочный перевод С. С. Ланды.
5 “Звенья”, т. III-IV, стр. 219 — 220. В угловых скобках — перевод с французского.
6 “Русский архив”, 1877, II, стр. 98.
7 Цит. по кн.: Цявловский М. А. Статьи о Пушкине. М., 1962, стр. 193.
8 См.: “Пушкин — критик”. М., 1950, стр. 578.
9 Цит. по кн.: Мицкевич Адам. Сочинения. Т. 5, стр. 804.
10 Мицкевич Адам. Сочинения. Т. 4, стр. 95 — 96.
11 Там же, т. 5, стр. 499.
12 Цит. по кн.: Живов М. С. Адам Мицкевич. Жизнь и творчество. М., 1956, стр. 313.
В тени Набокова
В тени Набокова. беспощадное отчаяние
Марина Палей. Хутор. Повесть. — “Новый мир”, 2004, № 9.
Марина Палей. Луиджи. Рассказ. — “Знамя”, 2004, № 9.
Марина Палей. Основная профессия. Папа Пападополу. Рассказы. — “Знамя”, 2005, № 2.
Марина Палей. Клеменс. Роман. — “Нева”, 2005, № 2—3.
Марина Палей? Русскоязычная писательница из Нидерландов? Или все-таки русская писательница, с 1995 года живущая в районе центральноевропейского водостока? А вот посмотрим. Но сначала — пригоршня необязательных суждений.
Сколь бы ни был короток советский ХХ век, его хватило, чтобы отнять у кого-то полжизни, а у кого-то и целую жизнь. Эта патологическая эпоха, крайне бесхозяйственно распорядившаяся великими культурными ресурсами, создала уникальный по масштабу и качеству эффект литературной эмиграции в нескольких поколениях. И то была эмиграция, как правило, в той или иной степени недобровольная, исподневольная, вызванная противоестественными условиями культурной и вообще духовной жизни в метрополии; и почти заведомо — “в один конец”. Аналог смерти.
Однако и сегодня появляются писатели, которые, быстро прославившись на родине, покидают затем пределы России, чтобы обосноваться в иных краях. Родиться, скажем, в Ленинграде, получить медицинское и литературное образование в закатные советские годы. И проживать затем где-то в глухих углах Германии, Америки, Израиля или Швейцарии. Но писать на русском. А не как, к примеру, законченный ренегат Макин, выбравший себе новую родину, офранцузившийся и добровольно дезертировавший из русского языка, в принципе не существующий в контексте русской литературы. У Палей, кстати, в ее “Клеменсе” тоже возникает такая вот мигом перескочившая на иврит дама из Ленинграда родом, сноровистая израильская беллетристка Марьяна Галицкая. Правда, ее проза почему-то предъявлена нам в романе якобы в переводе на русский, “переводе”, который едва ли имел объявленный первоисточник, а есть сам по себе оригинальный текст.
Мне даже как-то неловко напоминать, что для русского писателя бедствие — навсегда покинуть Россию, что это еще недавно казалось аксиомой. Ведь обстоятельствами его призвания и труда литератор гораздо более сильно привязан к почве и среде, чем, скажем… музыкант или живописец. Не говоря уж о коммерсанте или ремесленнике. (Или мне так только кажется?) Да и как, ради чего можно променять право первородства в свирепой отчизне на чечевичную похлебку чужбины? Ведь хотите вы того или нет, а русская словесность — явление особое. Она есть очевидное средоточие и наиболее яркая кульминация национальной жизни, а заодно и главный русский вклад в мировую культуру и цивилизацию. А если вдруг сам вкладчик своевольно покидает Россию, то что сия притча значит? Многое значит. И для писателя, и для страны. (В Нидерландском же королевстве литература никогда, кстати, не играла слишком большой роли.)
Казус неучастия современного писателя в русской жизни должен быть мотивирован, конечно, совсем иначе, чем прежде. Отъезду русского литератора за кордон нужно еще приискать большой и глубокий смысл, чтобы связать его с личной и общей судьбой не по логике случайности и произвола. А в первом приближении такой отъезд мыслится лишь как хотя и сознательный, но гораздо более, чем прежде, капризно-своевольный выбор подходящего местожительства. Сумбурная прихоть.
…Русский писатель не должен жить в изоляции от России, разве не так? Но если не так, то что, простите, случилось — и с кем, с писателем или с Россией? Что это означает, какой в этом урок, к чему это ведет? Не будем делать вид, что таких вопросов не существует, что пресловутая глобализация упразднила их, не поперхнувшись.
Когда негаснущим маяком манило обитателей советского гетто забугорье и заведомо больше доверия и интереса, чем подцензурный соотечественник, вызывал русский литератор из-за рубежа, когда от него ждали неведомых откровений, небывалой свободы, тогда статус изгнанника был высоким, а голос его доходил до сердец и сквозь глушилки. Но ушли те времена. Быть может, — примеряешь к себе чужие решения — в России стало слишком легко жить, а писатель по старинке ищет для себя испытаний и невзгод? А может, напротив, он устал от русской неустроенности и возжаждал комфорта, устремившись в красивые уюты? Или постепенное превращение страны в окраину цивилизации ( “спесивые задворки мира”, по выражению рассказчицы в палеевском рассказе “Луиджи”) тревожит амбиции литературного карьериста, мечтающего о мировой известности? Или нет больше никакой такой России, одно ее ржавое чучело машет подрезанными крыльями на кремлевском штыре, а потому и, как писал один поэт, ныне обитающий, кажется, на Тихоокеанском побережье США, давно уже без разницы — где жить?..
