Игорь Гамаюнов - Свободная ладья
– Унификация уже не благо, а бич. Жильцы этой квартиры, с которыми я менялся, приехав в Бельцы, ахнули – тот же коридор, те же комнаты. Да и мебель мы им оставили такую же.
– Всё как в фильме «Ирония судьбы».
– Почти всё, за некоторыми исключениями. В Бельцах за городом холмы, а здесь степь.
Спустя час эта степь, распахнув им свои пространства, словно бы втягивала в себя их рокочущий мотоцикл, бегущий по прямой, как клинок, шоссейной дороге, чьё остриё тонуло в дрожавшем от марева горизонте. Степь щетинилась кустами саксаула, поблёскивала матовыми макушками солончаков. Над ней кружили коршуны, мелькали в бурой, сожжённой летним зноем траве живые столбики – любопытные суслики провожали взглядом транспортное средство Бессонова.
И ещё через час мотоцикл свернул на просёлочную дорогу, вьющуюся в траве двумя белыми колеями, запрыгал на ухабах, сердито взрыкивая и чихая. Прыгали кусты саксаула, солончаки, размытый горизонт с коршуном в белесовато-голубом небе. Наконец Виктор увидел впереди, в низинке, зеленоватый вал высокого кустарника, за ним – камышовую крепь, а поверх неё – внезапный, ослепительно синий изгиб реки.
На спуске к ней стоял ничем не огороженный дом. Из-под крыльца вывернулись навстречу две собаки – рыжеватая легавая и угольно-чёрный дог – и, огласив окрестности приветственным лаем, стали кружить у мотоцикла, тычась носами в колени и сумки приехавших.
– А вот и ангел-хранитель наш.
На крыльцо, вытирая о фартук руки, вышла Мария Михайловна, повязанная платком так, как это делают в Молдавии – с узлом под затылком, щурясь, всматривалась в гостя. Сойдя со ступенек, она спросила его:
– Не забыли ещё молдавский? Ну тогда – бунэ зиуа!
Виктор осматривался, ошеломлённый. Река в выжженной солнцем степи манила колдовской синевой, играла серебристыми бликами в камышовом прогале – в нём чернела причаленная к мосткам лодка с забытыми на корме удочками. Шуршал ветер в камышовой чаще, звучали в кустарнике голоса птиц, словно окликавших его – смотри, горожанин, вот она, не тронутая пока вами жизнь; вдохни её простор, впитай в себя её тишину.
Ему показали дом. Коридор, кухня, хозяйская спальня с книжными полками, просторная комната с десятком аккуратно застеленных кроватей, с тумбочкой у каждой – для приезжающих сюда на выходные. Дом в эти дни окружён мотоциклами и «Нивами». Да, бывает шумно, особенно когда рассыплются охотники цепочкой по приречным зарослям, а из-под ног взлетают, будто гранаты взрываются, фазаны и начинается стрельба. Приезжают с заранее оплаченными путёвками, наслышанные о здешней щедрой охоте, но азарт ослепляет, хочется ещё, рвутся в заказники, хотя видят вкопанные столбы с аншлагами и строгим запрещающим текстом. Приходится останавливать. Ведь там, в специально отведённых безопасных зонах с подкормкой, фазаны гнездятся, молодь выводят.
Сидели за просторным столом в кухне, обедали дичью и дынями, и Виктор не уставал удивляться: человек в азарте и с ружьём – да разве его можно остановить? Можно, кивал Бессонов. Егерь здесь – власть. Имеет право оштрафовать и даже – конфисковать оружие. Мария подтверждала, с улыбкой глядя на Бессонова – на его высокий, обнажившийся залысинами лоб, седые брови, серебристую бороду и колючий взгляд запавших глаз:
– Про нас здесь говорят: строже вот этого егеря во всей степи нет.
– Ну почему же, – усмехнулся Бессонов, – ещё один есть, зовут Алексеем Александровичем, сейчас мы его навестим.
– Но зимой вам здесь не скучновато? – не унимался Виктор.
– Бывает, – согласился Бессонов.
Рассказал, как свистит по степи ветер, несёт позёмку, раскачивает над крышей дома мачту с синей лампочкой, а в сарае работает на солярке движок, дающий электросвет, как топят печи саксаулом и привезённым из города углём да слушают по «Спидоле» прорывающиеся сквозь шумы мировые новости. За письмами ездят на мотоцикле в соседний посёлок Жяман-Кара (так и река называется), это совсем близко – километров двадцать, не больше. Дорога, правда, ухабистая, но привыкнуть можно. А весной степь – сплошной праздник, цвет у неё зелёно-алый, степные маки как бегущее пламя, птиц и зверья не счесть, пастухи перегоняют бессчетные отары овец, и микроскопические серебристые самолётики время от времени перечёркивают здешнее необъятное небо белыми полосами.
К Алексею они ехали, повторяя по колее речные петли: слева береговой, в рост человека, кустарник, переходящий в камышовые заросли, справа – бурая степь с размытым в мареве сизым горизонтом. Егерский дом младшего Бессонова почти ничем не отличался от отцовского. Разве что – детской площадкой у крыльца, где стояли качели, турник да ещё огорожена была песочница. Их мотоцикл увидели (и – услышали) издалека. Всё семейство, включая рослую собаку с тремя щенками, высыпало на дорогу.
В коренастом, одетом в форменную куртку человеке (курчавая бородка, смеющиеся тёмные глаза, фуражка с кокардой) Виктор не сразу узнал Алексея, отметив про себя: «На Лучию Ивановну стал похож!» Рядом, с малышом на руках, стояла высокая молодая женщина – короткая стрижка перехвачена голубенькой лентой, и ещё двое мальчишек-погодков толклись возле.
Вошли в дом. Там был накрыт стол, но приехавшие второй раз обедать отказались, хотя – по степным обычаям – это для хозяев равносильно оскорблению.
– Мы же европейцы, – засмеялся Алексей, – мы не обидимся! – И повёл Виктора по дому, показывая ему гостевую комнату для приезжих, свою спальню, детскую с двухэтажной кроватью для мальчишек и коляской в углу:
– А это наша переходящая люлька.
Его спокойное лицо, густой басок, беспрестанные улыбки казались Виктору странно не соответствующими ситуации. Интересовался: болеют ли дети? И что с ними будет, когда дорастут до школы? Снисходительная насмешливость сквозила в ответах Алексея. Детские болезни? Издержки цивилизации, здесь их нет. А школьный курс он, отец, им преподаст сам, экзамены сдадут экстерном.
Вернулись час спустя, и Бессонов спросил:
– Давно не рыбачил? Пойдём, я тебя с нашей речкой познакомлю.
Они спустились к мосткам, прыгнули в лодку. Бессонов сам сел за вёсла. Прошли по спокойной воде вдоль беспрестанно шуршащей камышовой стены, вырулили на середину реки, но и здесь течения не ощущалось. К концу лета, объяснил Бессонов, река пересыхает, превращаясь в цепочку озёр. Подплыли к островку, покрытому мягкой, не пересушенной, как на берегу, травой. Здесь ночью, рассказывал Бессонов, приземляются с режущим звуком (будто бумагу вспарывают!) перелётные гуси. Кормятся, притом громко гогочут, будто обсуждают свой маршрут, даже крикливо ссорятся. А на рассвете улетают.
В камышовых зарослях слышалось кряканье и плеск («Это наши постояльцы – водяные курочки»), виднелись узкие просветы к истоптанному в этих местах берегу. Сюда на водопой приходят кабаны – самое опасное для охотника зверьё. Не свалил первыми выстрелами, упустил раненого зверя, жди мести. Кабан, пятнающий траву и кусты кровью, петляя в густых зарослях, опережает охотника и, затаившись возле узкой тропы, ждёт. Выносится из засады внезапно и легко, как снаряд из пушки, сбивает с ног, рвёт клыками с хриплым рыком – до крови, а то и до смерти, и только потом уходит в потаённые свои места залечивать раны.
Его, Бессонова, от такой мести спас дог, которого Александр Алексеевич щенком подобрал в городе, возле помойки. Здесь он вырос, стал ходить «под ружьём», приносить из кустов подбитую дичь и оберегать хозяина от чересчур крикливых приезжих. Стоит кому-то повысить голос, он поднимается во весь рост на длинные свои лапы и внимательно смотрит на говорящего. И крикун, поперхнувшись собственным голосом, умолкает.
В ту охоту приезжие неловко спугнули кабана, он пошёл не так, как было задумано, вышел на егеря. Бессонов, не ожидавший зверя, выстрелил, поторопившись. Жакан прошёл по касательной, распахав кабану холку, и тот ушёл, растворившись в густых кустах словно призрак. Ни треска, ни хрипа не было слышно. Охотники прочёсывали густые и высокие, в рост человека, заросли – шли по узким звериным тропам. Все они благополучно миновали то место, где залёг кабан, не заметив его. И он ничем не выдал себя до тех пор, пока на тропе не появился ранивший его егерь. Тут-то мстительная ярость и вынесла зверя из засады. Но ему навстречу ринулся дог. Кабан свалил его, топча, вспарывая клыками брюхо. Стрелять пришлось в упор, рискуя задеть собаку.
Дога извлекли из-под кабаньей туши живым, но безнадёжным – из распоротого брюха вываливались кишки. Охотники предлагали пристрелить, чтоб не мучился, но упрямый Бессонов, взяв его на руки, принёс в дом. У крыльца, на разделочном столе, где обычно свежевали дичь и чистили рыбу, промыл ему раны и, бормоча ласковые слова, с помощью Марии, не забывшей свою медицинскую практику, зашил брюхо суровой ниткой. И потом ещё полтора месяца кормил его в сарае с руки, пока тот не встал на свои длинные ноги.
