Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

…И снова, как много лет назад, знакомые с детства слова взлетали свободно и звонко, словно чайки над морской зеленоватой зыбью. И диван, заваленный книгами, накренился, превратившись в бегущий по волнам парусник, взлетел на пенистый гребень, ухнул вниз и снова взлетел и, осыпанный солёными брызгами, понёсся к туманному горизонту, взрезая живой малахит покорённого моря.

24 марта 2005 г.

На исходе зимы мне всегда вспоминается та летняя поездка в саратовское Заволжье. И не только из-за обычной для этого времени московской тоски по тёплому солнцу.

Именно в эти дни, когда начинают подтаивать сугробы, бездну лет назад, почти в сказочные времена моя баба Дуня накануне Родительской субботы лепила из теста жаворонков и, запекая их, обещала скорый приход весны. И, понимая моё нетерпение, посылала во двор с одной пичугой – её нужно было пристроить на крышу дровяного сарая, чтобы она подманила других птиц, на чьих крыльях уже летело к нам, в степь, вдоль Волги, из самой Астрахани, южное тепло.

Так странно оказались сцеплены далёкие временные пласты из-за одного эпизода.

Случился он в летний день, когда небо дышало июльским жаром, клубились чёрным облаком грачи вдоль шоссе и бескрайними казались пожелтевшие пшеничные поля, а на зелёных свекловичных квадратах маячили цепочки женщин в цветастых платках. Через четыре часа езды мы оказались на широкой улице Питерки, где я прожил первые пять лет своей жизни и куда через сорок лет приехал на «уазике» своего племянника Александра Панина повидать родные места.

Наш «уазик», миновав площадь с клубом и магазином, тормознул на широкой улице, возле приземистой вербы, в тени которой млели гуси; племянник резко просигналил, крикнув появившейся в калитке пожилой женщине:

– Тёть Марусь, иди сюда, старого знакомого привёз.

Мы стояли у ворот, и тётя Маруся озадаченно приговаривала:

– Не узнаю чтой-то.

Она была очень уж дальней родственницей, угадать во мне пятилетнего мальчишку не могла, и я по совету племянника снял очки:

– А если так?

Всмотрелась, заохала:

– Боже ж мой, взгляд, как у бабы Дуни! Да ведь ты внук её?!

Ошеломлённый «узнаванием», думал потом: давно нет на свете бабы Дуни, а взгляд её – вот он, жив, я на мир смотрю её глазами. Но ведь прежде чем передать мне свой взгляд через свою дочь Анастасию, Евдокия Ивановна Голубева получила его «в наследство» по родословной цепочке. Кто-то задолго до неё, распахнув веки, жадно и зорко смотрел этими же глазами на здешние ковыльные степи и парящего коршуна в синем небе.

Той, последней в жизни бабы Дуни, весной, в марте, она пекла жаворонков, отвечая между делом на мои настырные, впервые возникшие и совершенно неразрешимые вопросы о жизни и смерти.

Мне, пятилетнему, было непонятно, куда девается живой человек, когда умирает – нет, не его тело (это я видел – открытый гроб с восковым лицом умершего, уже мало похожего на себя, черневшую рядом свежевырытую могилу), а его голос, блеск глаз, улыбка. Их же нельзя закопать. Нет, нельзя, соглашалась баба Дуня. Объясняла: они остаются с нами.

– На фотокарточке? – догадывался я.

– И на фотокарточке тоже, – соглашалась она.

– А ещё?

– В душе – твоей и моей.

– А душа – это что? То, что болит, да?

– Ну, бывает, болит, а бывает – поёт.

Как поёт душа, я знал: за праздничным столом видел поющих родичей. Их лица вдруг становились красивыми, их можно было разглядывать без конца. Они пели про «степь да степь кругом», про «путь далёк лежит», а я знал эту степь – она начиналась за нашим задним двором, колеблясь на ветру серебристо-сизыми волнами ковыля. И «путь далёк» был мне уже знаком: в четыре года так далеко ушёл гулять в ковыли, что, утомившись, уснул; искали меня всем селом, а помог найти коршун. Он упорно кружил над какой-то одной точкой, спускаясь всё ниже. Этой точкой оказался я. Заприметила коршуна моя глазастая тринадцатилетняя сестра Люба (через сорок лет её сын Александр Панин и привезёт меня в родные места).

– А ты тоже скоро умрёшь? – безжалостно допытывался я у бабы Дуни, вспомнив, как она недавно охала, прижав руку к сердцу, приговаривая: «Вот она, смерть моя, рядышком».

– Даст Бог, ещё поживу, – морщась в улыбке, отвечала она, извлекая из печки противень с подрумянившимися жаворонками.

– И что, я тоже умру? – продолжал я её допрашивать уже с недоверием, потому что представить собственную смерть в пять лет невозможно.

– Ну, тебе ещё не скоро, – засмеялась баба Дуня. – Лет сто ещё проживёшь.

– А потом? – не унимался я.

– Вот отнеси жаворонка на крышу – и увидишь: прилетят к нему птицы, он оживёт и улетит с ними, потому что в него вселится чья-нибудь душа. Душа-то ведь не умирает.

Жаворонка я отнёс, как всегда, на крышу дровяного сарая, взобравшись на осевший уже, совсем закаменевший сугроб, и, вернувшись в дом, стал сторожить, выглядывая: ожил – нет? Но моя птица всё так же неподвижно лежала на кромке заснеженной крыши, порождая во мне тихое подозрение: уж не разыгрывает ли меня моя бабка?

Что-то меня отвлекло, но потом я снова вспомнил о своём заветном и, нырнув ногами в валенки, выскочил на крыльцо, увидев сразу – крыша пуста, жаворонка нет, только какие-то птицы мелькают в вечереющем небе. Вбежав в дом, я завопил торжествующе:

– Ожил! Улетел!

– Ну я же говорила, – кивнула в ответ баба Дуня.

Она умерла в конце апреля – вышла с топором к сараю нащепать лучины на растопку и упала, подкошенная инсультом. Помню суету множества родственников, прислонённый у крыльца металлический крест, выкрашенный голубой краской, жаркое уже солнце, подсушившее двор, улицу и степь, зазвеневшую птичьими голосами.

В эту степь я бегал потом слушать жаворонков, совершенно уверенный в том, что среди звеневших в синем небе птичьих голосов звучит и голос моей бабы Дуни. Я даже чувствовал на себе её взгляд – оттуда, из ослепительной синевы. И твёрдо знал – она видит всё, что происходит здесь. Горюет вместе с нами. Или радуется.

Смерть представлялась мне переходом в иное бытие, в некое параллельное существование, очищенное от утомительной земной суеты, но зримо с ней связанное. Эту связь я потом обнаруживал во всём – в песнях, в музыке, в стихах. В том, как кто-то в разговорах вспоминал о ком-то. Эпизод из прошедшей жизни, стихотворная строка, музыкальная фраза – всё было голосом оттуда, вестью, зашифрованным посланием, свидетельством иной жизни. Доказательством человеческого бессмертия.

А сорок лет спустя вдруг узнал, что смотрю на мир глазами бабы Дуни.

И примерно в это же время у философа «мировой скорби» Шопенгауэра я вычитал: «Человек ограничивает свою реальность своей собственной личностью, полагая, что он существует только в ней… Смерть открывает ему глаза… Впредь сущность человека, которую представляет его воля, будет пребывать в других индивидуумах…» И – ещё: «Нетленность нашего подлинногосущества (выделено мной. – И.Г.) остаётся вне всяких сомнений…»

А вычитав, поразился: о том же самом толковала мне моя бабка в саратовской глухомани, только – другими словами. Правда, не разъяснила – как распознать своё подлинное существо, обитающее в твоей телесной оболочке. И насколько ты властен над ним. И можешь ли что-то прибавить к этому наследству.

Или задача в том, чтобы не убавить то, что досталось?

Примечания

1

Ты меня понимаешь (фр.).

2

Садись, парень (молд.).

3

Маленькой девочке (фр.).

4

Я понимаю (фр.).

5

Твоего сына (фр.).

6

С собакой (фр.).

7

Смысл (фр.).

8

Вдовы (фр.).

9

Боже мой (фр.).

10

Садитесь, пожалуйста (фр.).

11

Это мой дом (фр.).

12

Войдите! (фр.)

13

Добрый день! Как дела? (молд.)

14

До свидания! (молд.)