Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

Они пили коньяк, закусывая сыром, Павел рассказывал, как в конце 70-х, оказавшись в Одессе, стал наезжать к Семёну Матвеевичу в Кишинёв, и тот в долгих разговорах винил себя за конфликтный характер, жалел, что не смог наладить отношения с сыном, критиковал власть за всё происходящее и однажды, показав Павлу записную книжку, попросил: «Если до смерти больше с Виктором не увижусь, ты ему это передай».

– Как он умер?

– От сердечной недостаточности. Мне позвонили, я взял взвод солдатиков, прикатил в Кишинёв. На кладбище у могилки их выстроил, речь произнёс, мол, прощаемся с верным сыном России. А тут редкий кишинёвский снежок посыпал, ну и дали мы в хмурое небо троекратный залп. Будешь в Молдавии, сходи на могилку. Может, хоть там он почувствует, что ты с ним помирился.

Павел взглянул на часы. Ему нужно было увидеться в Генштабе с бывшим сослуживцем.

– Через пять минут я тебя, братишка, покину. А перед уходом ещё хочу спросить: когда, по-твоему, мы опять будем жить в одной стране?

– Думаешь, нам этого не избежать?

– Разумеется. Особенно теперь. Нашей временно раздробленной стране нужен был волевой, умный лидер. Сейчас он, как мы с тобой понимаем, есть. Он неизбежно вернёт страну на прежнее место в мире. Он её уже возвращает.

– Ценой укрепления личной власти?

– Вон куда тебя занесло! Да ведь все три ветви власти в наличии, они друг друга уравновешивают.

– Ты уверен? После ельцинского обстрела парламента в 94-м за так называемую исполнительную ветвь власти, конечно, беспокоиться не приходится, в случае чего она себя защитит пушками. Не потому ли какими-то хилыми у нас получаются другие две ветви – законодательная и судебная? Какими-то декоративными.

– Не драматизируй, братишка. После того, что мы пережили – теракты и локальные войны, – главная человеческая потребность – это гарантия жизни. Твоей. Моей. Взрослых наших деток и наших внучков. А это забота исполнительной власти.

– Но какой именно жизни? Растительной? Безголосой? Когда отец боится рассказать сыну правду о своих предках? А газеты вдалбливают в массовое сознание, будто у нас всё хорошо, а у наших соперников за рубежом всё плохо?

– Опять ты о крайностях. Я же о другом. Согласись, право на жизнь, в том числе и на ту, со всеми необходимыми свободами, может гарантировать только крепкая власть…

– …за нравственностью которой будет присматривать церковь?

– Я этого не исключаю.

Павел разлил по рюмкам коньяк.

– Всё будет хорошо, вот увидишь. Давай на посошок.

Москва, май 2007 г.

Из дневника Виктора Афанасьева:

…Наша нынешняя реальность кажется мне временами фантасмагорической. Порой не сразу понимаешь, в каком времени живёшь.

В один майский день – 19-го – по Центральному телевидению (1-й и 2-й каналы) прошли две информационные передачи. Одна о том, что в Подмосковье, на бывшем Бутовском полигоне, где в 37-м энкавэдэшники расстреляли десятки тысяч так называемых врагов народа, а вместе с ними и тысячу священнослужителей Православной церкви, теперь открыт храм. Показали богослужение, патриарха вместе с президентом России Путиным, сообщили, сколько погибших священнослужителей уже причислено к лику новомучеников.

И тут же, почти впритык, прошёл репортаж с Красной площади, где компартия Зюганова отмечала 85-летний юбилей пионерии. Жизнерадостным мальчикам и девочкам повязывали красные галстуки у мавзолея, где всё ещё выставлен напоказ забальзамированный Ленин. Они клялись, подняв руку в салюте, следовать заветам Ильича, воплощая в жизнь его мечту, в жертву которой 70 лет назад брошены были в бутовские траншеи тела священнослужителей.

А ещё через день, утром, по обоим каналам были прерваны передачи и в режиме реального времени показали (из восстановленного храма Христа Спасителя, где месяц назад отпевали Ельцина) церемонию воссоединения двух Православных церквей – нашей и зарубежной (США). Президент Путин в строгом чёрном костюме зачитал по бумажке речь.

И в мае же опубликована в нашей газете полемическая статья историка (и популярного телеведущего) Феликса Разумовского «Модернизация с кнутом и без» – о реформах по-русски. Отвечая профессору Игорю Яковенко, убеждённому, что без коренных изменений в российском менталитете реформы не пойдут и Россия перестанет существовать, Разумовский утверждает: нельзя, реформируя страну, разрушать «сердце культуры» (культурную топику), порождая тем самым конфликт народа и власти.

Похоже, мы снова на перепутье…

…Уехать из Москвы – и как можно быстрей! – тянуло Виктора последние дни. Невыносимы были редакционные совещания. Казались нелепо повторяющимися разговоры о том, «что с нами происходит». Приятель-насмешник назвал это состояние синдромом дежа-вю. Посоветовал: «Смирись, наша жизнь кольцеобразна, всё возвращается к началу своему…» К началу?..

Может быть, ещё и поэтому Афанасьев решил съездить в Питерку, в родное село матери, где прожил первые пять лет жизни, куда недосуг было съездить, хотя в Саратове бывал часто. И понимал же, что, влекомый возрастной ностальгией, не увидит там ни ковыльную степь, давно распаханную, ни отпечатавшуюся в памяти широкую улицу с приземистыми домами и цепочкой медленно пересекающих её гусей.

Но в Саратове племянник Александр, громкоголосый и рослый, занятый восстановлением в пригороде разорившейся в 90-е годы птицефабрики, сразу загорелся идеей съездить в родную Питерку, сообщив Виктору: «Да у нас же там ещё дальняя родня имеется!» И выкроил в напряжённом графике пару дней.

Ехали в степное Заволжье вдвоём на его «уазике» по разбитому шоссе в сорокаградусную жару ровно четыре часа. Александр рассказывал, употребляя крепкие выражения, как их, хозяйственников, мытарят саратовские и московские чиновники вкупе с банковскими клерками, из-за чего не удаётся возродить птицефабрику в намеченный срок.

Чёрным облаком клубились грачи вдоль дороги. Изредка в ложбинах, сквозь частокол старых верб, проблёскивал пруд с непременно дремавшим в нём коровьим стадом. Затем зелёная лесополоса вдоль дороги стала редеть, превращаясь в цепочку мёртвых изваяний, будто грозивших кому-то голыми сучьями.

– Художества мелиорации, – добавив к этим словам ещё несколько, ругнулся Александр. – В советские годы выкачали сюда из Волги целый океан, уровень грунтовых вод поднялся вместе с солью – от неё-то и погибли деревья…

– Как в Волгоградской области?

– Да как во всём Поволжье.

А чуть дальше, километрах в тридцати от мёртвой лесополосы, на повороте к Питерке, они увидели неожиданные здесь, темневшие густой зеленью сады.

– Наш питерский помещик Ларин посадил, ещё до революции, – объяснил племянник. – А в семнадцатом за границу уехал. В его доме, в Питерке, сейчас сбербанк. Приедем – увидишь. Хорошо хоть до его садов не дотянулась мелиорация.

Миновали мост через узкую речушку – Малый Узень, въехали в Питерку, широко разбросавшую свои дома. Вот её площадь с киноклубом и магазином, двухэтажное здание районной администрации, гостиница. Остановились на соседней улице, возле единственной здесь вербы. И будто кто-то толкнул Виктора изнутри, он увидел: под вербой, в её тени, млели гуси. Спросил:

– Может, здесь и ковыльные степи сохранились?

– Клочками. На задних дворах.

Александр, резко просигналив, вышел из «уазика», подошёл к вербе, приоткрыл калитку. И Виктор увидел, как с крыльца во двор, опираясь на палку, сходила пожилая женщина в цветастом блёклом халате.

– Тёть Марусь, погляди, кого привёз…

Виктор стоял у калитки, всматриваясь в неё. Подойдя к нему, единственная уцелевшая в этом степном селе дальняя родственница Голубевых озадаченно разглядывала немолодого и, судя по всему, городского человека.

– Очки-то, Виктор Семёнович, сними, – посоветовал Афанасьеву племянник.

Виктор снял. И тут охнула тётя Маруся.

– Ты глянь, взгляд у него – как у бабы Дуни. И голову так же клонит. Неужто внук её?!

– Угадала, – засмеялся Александр, довольный.

Ввела Маруся гостей в дом, устланный домоткаными дорожками, с неизменной иконой и теплющейся лампадкой в красном углу. Усадила за стол, угощая, как в этих местах в жару водится, чаем с молоком. И, утоляя жажду, Виктор ошеломлённо думал: надо же было через бездну лет (половину века!) приехать в забытые родные места, чтобы узнать, чьими глазами он на мир смотрит!

– Дом твой – третий от моего, – рассказывала Маруся Виктору. – Сходи посмотри – почти и не перестраивался. А я девчонкой была, когда тебя баба Дуня тетюшкала. Маме Анне некогда было, счетоводом в колхозе трудилась, а папаша твой, Афанасьев Семён Матвеич, учителем. До чего ж строг! Я робела, когда он в класс входил.

Про тётю Марусю племянник Александр рассказал Виктору, когда ехали сюда. Всю свою длинную жизнь она дояркой работала: в четыре утра первая дойка, в десять развозили по домам; хочешь – досыпай, хочешь – по своему подворью крутись (куры, гуси, овцы – всех надо накормить), но к обеду опять рысью – к правлению, в кузов грузовика, что возит доярок на ферму. Да и вечером – ещё одна дойка. Муж, механизатор, три года назад умер, детей не было. Сейчас Маруся на пенсии, такой маленькой, что, призналась, порой ужас берёт: «Помру, на гроб не хватит». Хорошо, племянница здесь, в Питерке, живёт – есть кому в трудную минуту пожаловаться.