Теа Обрехт - Жена тигра
Так продолжалось несколько лет даже после того приступа, который убил Магдалену. Это, как и было предсказано, случилось солнечным мартовским днем в парке, когда Дариша на минуточку выпустил руку сестры и наклонился, чтобы завязать развязавшийся шнурок. Как раз в этот момент ее и прихватило. Она упала и сильно ударилась головой. Ее пришлось положить в больницу, где Магдалена и умерла, долгое время пролежав без сознания. Она ускользнула неслышно, так и не придя в себя, не сказав брату ни единого слова. После этого все вокруг Дариши вдруг разом стало рушиться. Первым развалилось королевство. Войны, которые объединили его и превратили в новое государство, довели до банкротства отца Дариши, в итоге он повесился где-то в далеком Египте, на одном из многочисленных мостов через Нил. Дарише казалось, что жизнь превратилась в какие-то бессмысленные груды мусора. Одинокий, без гроша в кармане, не имея ни постоянной работы, ни цели в жизни, он перебрался в подвал к господину Богдану и продолжал учиться у него мастерству преодоления Смерти. «Хотя бы это я делать умею», — говорил он себе и все чаще посещал Зеркальный зал, дабы оттачивать технику таксидермиста, пока ему наконец не разрешили потрогать и даже ощупать чучело гигантского кабана. Впоследствии его установили в кабинете самого маршала, вот только Дариша об этом так никогда и не узнал. Именно тогда у него и возник план открыть свое дело или стать преемником господина Богдана после того, как старый мастер окончательно уйдет на покой. Тут как раз и началась Великая война. Один за другим потянулись годы нищеты, и то дело, которое Дариша мог бы открыть, на корню засохло на дне чемоданов и карманов богатых людей, бежавших из страны, сменив имя и документы, умерших или погибших на полях сражений.
Дарише было двадцать лет, когда он похоронил господина Богдана и честно распределил почти все деньги старика между его многочисленными законными и незаконными детьми, лишь бы оставить за собой подвал с мастерской. Ему разве что воровать не приходилось, чтобы иметь возможность продолжать работу. В итоге он стал мальчиком на побегушках у владельца таверны, которого втайне презирал. Это был желтолицый, больной туберкулезом старый цыган по имени Каран, вечно требовавший, чтобы ему платили старыми деньгами. Его таверна представляла собой однокомнатную развалюху, и мест внутри хватало далеко не всегда, так что Каран усаживал посетителей снаружи, планомерно расчищая окружающее пространство, а потом заполняя его ящиками, клетями, перевернутыми маслобойками и бочками для солений — всем тем, что могло еще послужить в качестве стола. Весь этот хлам он приносил с помойки либо из собственного сарая, сочтя, что для иных нужд он уже не пригоден.
Популярность этой таверны — особенно в глазах детворы — существенным образом усиливала, конечно, Лола, танцующая медведица, которую Каран попросту обожал. Лола была старая, добродушная, с невинными оленьими глазами. Вместе с хозяином она много лет странствовала по свету, выступая на уличных перекрестках и во дворцах, на арене цирка и на театральных подмостках. Однажды — об этом свидетельствовала фотография в рамке, которую Каран с гордостью повесил на стену над очагом, — они развлекали даже самого покойного эрцгерцога. Лола была уже такой дряхлой, что привязь ей больше не требовалась. Она вполне довольствовалась тем, что последние дни уходящей жизни проводила под тенистым дубом возле таверны, позволяя соседским детям ползать по ней и заглядывать в ноздри. Впрочем, хотя и крайне редко, медведица все же иногда вставала на задние лапы и танцевала. Даже теперь она делала это с такой естественной легкостью и грацией, что не приходилось сомневаться в ее былой славе. Дариша, которому никогда прежде не доводилось видеть живого медведя, все свободное время проводил возле Лолы, если, конечно, не должен был отскребать и отмывать тарелки или рубить мясо для повара. От старости глаза медведицы почти перестали видеть, нос ничего не чуял, зачастую у нее хватало сил только на то, чтобы встать, сделать несколько шагов и снова улечься в тени. Однако морда ее оставалась по-прежнему живой, и выражение, на ней написанное, говорило о том, что перед вами дикий зверь. Она казалась почти хищной, когда Лола, скосив глаза, требовала того, чего ей не полагалось, скажем, кусок вырезки или глоток ракии, которой ее порой угощал Каран. Медведица прямо-таки сияла от счастья, заслышав голос любимого хозяина, но если где-то вдали раздавался лай собаки, ее верхняя губа тут же приподнималась в страшноватой гримасе. А уж во время кормежки вид у нее и вовсе становился чрезвычайно мрачным, а взгляд — насупленным, сосредоточенным.
Когда той же зимой Лола умерла, Каран буквально голову потерял от горя. Он запер таверну, завернул мертвую медведицу в огромное покрывало и уложил ее в столовой. Целых четыре дня цыган не разрешал Дарише забрать ее. Наконец парень перенес Лолу в подвал господина Богдана и неторопливо принялся за работу — каждый день понемногу. Руки его потихоньку вспоминали, как с максимальной нежностью следует действовать ножом и иглой, а сам он мысленно представлял себе Лолу живой в том золотистом лабиринте. Когда месяц спустя Дариша доставил чучело медведицы Карану, тот попросту утратил дар речи. Лола стояла на задних лапах, как живая. Тело чуть повернуто, уши настороженно слушают, а душа ее словно разрывается между желанием сделать танцевальное па и еще разок получше разглядеть свою потенциальную добычу. Лапы медведицы были раскинуты в стороны, точно для объятия, шерсть тщательно расчесана и чиста, широко раскрытые глаза сосредоточенно смотрели вдаль. Дарише удалось найти золотую середину между ее привычным послушанием и давным-давно утраченным достоинством дикого зверя, опасного хищника. Каран был счастлив. Он тут же повысил Даришу в должности, а чучело Лолы поместил на склоне холма под ее любимым деревом и под одну из огромных медвежьих лап положил ее коврик для танцев с серебряными кисточками.
Лола простояла там несколько месяцев, до самой весны. Когда с гор после окончания сезонного промысла вернулись охотники-трапперы, они стали дружно восхищаться тем, что Лола теперь прямо как живая. Охотники попросили Карана познакомить их с тем человеком, который сделал такое замечательное чучело, по справедливости поступив со старой медведицей. С первого взгляда трапперы казались людьми грубоватыми и почти безобразными, с жесткими лицами и некрасивыми манерами, но чем больше они пили, тем приятнее становились. В тот вечер эти люди употребили особенно много. Они то и дело заказывали выпивку и угощали Даришу. Охотники говорили, что в столице таксидермией особо не заработаешь, но ведь лесов на земном шаре хватает. Многие из них принадлежат другим правителям, а некоторые и вовсе ничьи. Все эти леса битком набиты зверьем — медведями, волками, рысями, шкуры которых сейчас очень ценятся среди столичных жителей. Особенно стараются те, кто хочет казаться аристократом, хотя по рождению никакого отношения к благородному сословию не имеет. Трапперы убеждали Даришу в том, что в нашем мире аристократия давно забыла о своей беспечной жизни и фривольных развлечениях. На этих господ даже как на работодателей больше положиться нельзя. Теперь человеку приходится самому идти в лес и без всякого разрешения в свое свободное время охотиться, полагаясь лишь на собственное умение. А уж если ему попадется какой-нибудь богатый идиот — так это сущее благословение. Вот только подобные персоны теперь встречаются все реже и реже. Они высшей степени ненадежны, даже если и проявят какой-то интерес к охоте. Так что можно всю жизнь ждать, когда подходящий богатый идиот появится на твоем пути.
Всю весну и лето Дариша продолжал мыть в таверне полы, но с наступлением осени ушел вместе с трапперами в горы. Он убедил себя, что охота — это еще одна возможность напрямую пообщаться со Смертью. Кроме того, благодаря ей он, возможно, тем или иным образом сумеет вернуться к прежней, независимой жизни и любимой работе. Дариша сам добудет и принесет домой шкуры тех зверей, которые возродят к жизни мастерскую господина Богдана. Он убьет много медведей, и шкуры их станут покупать у него врачи, политики и вышедшие на пенсию генералы, чтобы иметь возможность похвастаться в кругу гостей у камина «своей» удачей на охоте. Ведь мертвые звери молчат.
Так, в первый же год, следуя то за одним траппером, то за другим, Дариша и стал охотником. Говорят, ему всегда сопутствовала удача, он словно был рожден для этого занятия, но дело, возможно, совсем не в этом. Просто у Дариши снова появилась цель в жизни, и это давало ему силы, позволяло с яростной энергией и полной отрешенностью приспособиться к условиям новой жизни. Он научился разбивать лагерь, готовить себе еду на костре, чинить оружие и строить схроны, а потом часами сидеть в них без движения, читать следы зверей даже в темноте или под дождем. Дариша знал наизусть маршруты передвижения оленьих стад по горам и легко мог представить себе, в каком именно месте появятся медведи, чтобы спокойно прирезать тех животных, которые отбились от стада. Теперь он понимал, как надо охотиться поздней осенью, когда медведи, ставшие тучными и медлительными, особенно свирепы перед тем, как через пару недель залечь в спячку на всю зиму. Парень жадно впитывал те знания, которыми могли поделиться с ним другие трапперы, а то, чему они не могли или не хотели его научить, постигал собственным умом. Дариша охотился в основном с помощью капканов и огнестрельного оружия, не пренебрегая, впрочем, силками и отравленной приманкой. Он привык к тому, как со страшным ревом, испуская жуткую вонь, умирают медведи. Ему нравилось, как легко отстает от тела их шкура, если, конечно, правильно освежевать тушу. Медвежья шуба, тяжелая, промокшая от крови, казалась такой же податливой, как материя с наложенной на нее выкройкой. Он полюбил одиночество, не нарушаемое никем и ничем, не считая случайных встреч с другими трапперами. Среди этого одиночества неожиданно приятным казалось ему гостеприимство, оказываемое хозяйкой какой-нибудь Богом забытой фермы, где мужчины отчего-то всегда отсутствовали, зато женщины постоянно были очень ему рады. Теперь он отлично знал, что семь месяцев охоты способны обеспечить ему три месяца спокойной работы в подвале господина Богдана, когда можно затвориться от мира и неспешно воссоздать тех животных, шкуры которых он привез с собой.
