Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце
Позавтракав в гостинице, я вышел пройтись по городку. По мощеным улицам цокали пони, впряженные в повозки, в которых лежали шерстяные и меховые пледы. Бледный силуэт церкви: на куполе шпиль, на него, как луковка на шпажку, нанизан шарик. Из магазинных дверей выходили увлеченно болтающие дамы в шубках и сапожках. Люди в ярких куртках с лыжами на плечах карабкались по лестнице фуникулера. Уходить от солнечного света не хотелось. Ботинки у меня были удобные, куртка теплая, для гор в самый раз. Билетерша заверила, что многие поднимаются только ради ланча на высоте. Посоветовала заказать boudin avec ses deux pommes. Протягивая билет, улыбнулась щербатой улыбкой:
— Bon appetit, monsieur!
Мы поднялись над первым уровнем, где самые легкие трассы, потом над верхушками елей, обрамляющих трассы: хвойные великанши устало простирали над ними свои могучие ветви. На второй остановке я вылез и отправился в деревянный ресторан, сел на террасе, потягивая пиво, и наблюдал, как по склонам горы, лавируя на поворотах, несутся вниз лыжники. Внизу лыжи снимают, складывают вместе крепленьями наружу и торчком втыкают в снег. Потом, неуклюже шагая (с пятки на носок, иначе в такой обуви не пройдешь), взбираются на террасу, потирая варежками носы и обветренные красные щеки и выпуская изо рта клубы пара. Немного попыхтев, чтобы выровнять дыхание, подзывают официанта.
Когда принесли мой заказ, выяснилось, что boudin — это кровяная колбаса, a deux pommes — гарнир, яблочно-картофельное пюре. Искрился пронизанный солнцем морозный воздух, гора была великолепна, язык легонько пощипывало от перца. Я глянул вниз, на долину, гадая, под которой из этих игрушечных крыш скрывается гостиница Луизы. Мне казалось, что весь я растворился в этом сияющем воздухе, завис вместе с ним над доисторическими каменными глыбами, громоздящимися над землей. Под канатной дорогой пробежал по снегу, припадая на задние лапы, заяц и исчез. Оказывается, под снежным покровом тоже шла своим чередом жизнь, кто-то погибал, кто-то пытался уцелеть.
Когда я спустился в город, солнце скрылось за горой. Достав из кармана карту, я решил узнать хотя бы, сколько времени займет дорога к ее гостинице. На спусках для малышей, где двадцать минут назад все резвились на солнышке, теперь слышались грозные призывы мамаш, высматривавших в сумеречной мгле своих непосед.
Пятнадцать минут, немного дольше, чем я представлял. Когда я остановился у гостиничного шале, то почувствовал, как мгновенно похолодели кончики пальцев, хотя я был в перчатках. По бокам расчищенной дорожки лежали сугробы, к крыльцу была прислонена широкая лопата. Три этажа, все три обиты деревом, в окнах клетчатые красно-белые шторы, дым над каменными трубами.
В окне на втором этаже я увидел темноволосую женщину, она всматривалась в город, словно хотела что-то там увидеть. Но через секунду задвинула шторы, и теперь были видны только эти клетчатые шторы, подсвеченные изнутри.
Я прошел по дорожке к двери, вошел в фойе с раскаленными батареями и с букетами из сушеных цветов. Подошел к стойке администраторши.
— Je cherche Madame… — Я с трудом заставил себя произнести фамилию: — Шортер.
Она несколько недоуменно принялась листать регистрационную книгу. Тихо шуршали под пальцами страницы, чуть неровные от нажима шариковой ручки.
— Ou peut-être[45], — сказал я, чувствуя, как растет напряженное недоумение, — мадам Нери.
Луиза могла вернуть себе и фамилию первого мужа, но ее я не знал.
— Ah, oui, monsieur, tout a fait. Madame Neri. Un moment, s’il vous plait[46].
Потом последовал телефонный разговор, мне был слышен только голос администраторши. Прикрыв ладонью микрофон трубки, она спросила:
— Et vous êtes Monsieur?[47]
— Хендрикс.
Еще несколько фраз в телефон, потом администраторша положила трубку на рычажок и сказала, чтобы я пришел через час. Мадам примет меня.
Чтобы не замерзнуть, я возвращался в город очень быстрым шагом. Зашел в кафе выпить чаю. Подумал, что Луиза, наверное, сейчас принимает ванну, потом будет сушить и укладывать волосы, потом тщательно накрасится и долго будет выбирать, что ей надеть. Тщеславной она не была, но жуткая привереда. Боже, о чем это я… Откуда мне знать, какая она теперь. Ей шестьдесят с лишним. Она потеряла двух мужей. А теперь вот явился я, сыпать соль на раны.
Нет-нет. Выйдя из кафе, я направился к своей гостинице. Начался снег. Густые хлопья плясали под светом уличных фонарей. Нет. Скорее в номер, ни к чему себя мучить. И ее тоже. Да, это разумное решение.
Я остановился и стал всматриваться в ночную метель. Господи, помоги мне…
Снова развернулся, снова зашел в кафе, выпил две стопки коньяка и… направился в сторону деревянного шале. Пришел на несколько минут раньше, ничего, как-нибудь переживет.
Войдя внутрь, я потопал, чтобы стряхнуть снег с одежды и с волос. Администраторша посмотрела на меня с жалостью и, ничего не спрашивая, набрала номер. Что она говорила на этот раз, я не слышал, слишком был сосредоточен на том, чтобы не позволить себе сбежать.
— Vous pouvez monter, monsieur. Chambre numéro vingt-sept. L’ascenseur…[48]
Но я уже вызвал лифт и через секунду нажал нужную кнопку. В лифте глянул на себя в зеркало. Весь на взводе, потрепанный жизнью, я все еще мог узнать в этом пожилом господине мальчишку, возвращавшегося к маме вдоль поля в пятьдесят акров, вдоль владений мистера Покока.
Лифт дернулся и остановился. Двери все не открывались, но наконец раздвинулись и выпустили меня наружу. На площадке я стал озираться, не зная, куда идти. В одном из коридорчиков растворилась дверь, приглушенный свет упал на пол и на стену, и тихий голос спросил:
— Роберт?
Я не мог оторвать ступни от пола, ноги не желали слушаться. Наконец, я совладал с собой и с ногами и побрел вперед, медленно-медленно, уже не надеясь дойти до приглушенного света.
По темному коридору мне навстречу двинулась фигура, я узнал легкую нетерпеливую поступь, когда-то заставлявшую подол хлопкового платья колыхаться на уровне коленей. Когда-то в Неаполе, пока мы шли от Галереи на виа Форчелла.
…Но вот она здесь, рядом. И уже через миг — в моих объятьях.
Я прижимал ее к груди, и все часы одиночества, все годы разлуки осыпались, превращаясь в ничто, пространства разъятого времени сомкнулись над нами.
В ее комнате было только одно кресло и жесткий пуфик перед туалетным столиком. Не сообразив, куда лучше сесть, мы так и стояли. На столике была лампа, и чуть поярче — на тумбочке у большой кровати с деревянным изголовьем. Комната была затененной, полумрак разбавляли слабо красневшие занавески и теплые тона мебели.
— Дай-ка я на тебя посмотрю, — сказал я, отступив на несколько шагов.
Она помотала головой, глаза умоляли «пожалуйста, не делай этого», но она не пряталась от моего взгляда, мы не отпускали вытянутых рук, будто собрались танцевать контрданс.
Когти времени не пощадили гладкого, безупречно вылепленного лица: морщины, складки, кожа кое-где обвисла. Глубокая поперечина между глаз, от левой брови к веку пролегла неровная трещинка. Черные волосы стали гораздо короче, в них появилось много седых прядок. Под свободным свитером с узором из оленей угадывалась полнота, а груди заметно отяжелели, это были груди матери.
Сколько же тысяч, десятков тысяч проведенных врозь часов понадобилось, чтобы все это натворить?
Форма глаз не изменилась, но и в полумраке я разглядел, каким настороженным стал ее взгляд. Из всех уронов, нанесенных ей временем, этот был для моего сердца самым болезненным. Луиза без ее храброго, безудержного жизнелюбия не была моей прежней Луизой.
Но маленькая ладонь в моей ладони была все та же.
Наконец, я выдавил улыбку и кашлянул:
— Такая маленькая ручка.
— Да. Но не холодная[49]. — Она сжала мою ладонь.
Мы сели рядом на край кровати. Ее ноги слегка не доставали до пола.
— Роберт, теперь ты на меня посмотри.
Я развернулся к ней лицом. Она, улыбнувшись, кивнула, как мама, довольная своим сыночком. Провела костяшками пальцев по моему лбу, по щеке, потом, развернув кисть, ладонью по всей руке. Потом снова стиснула мою ладонь. И почти неслышно произнесла:
— Carissimo.
Сидя бок о бок, мы снова не смотрели друг на друга.
— Одного ты точно не должна делать, — сказал я.
— Чего?
— Извиняться. Тебе не за что извиняться. Просто так сложились обстоятельства.
Сказал это, а у самого сдавило грудь от боли, не ожидал, что она окажется такой острой, трудно было дышать.
Луиза встала с кровати. Легко, одним быстрым движением, хоть это никуда не делось. Подошла к камину, повернулась к нему спиной и сделала глубокий вдох. И осанка была почти прежней. И походка: что-то девичье сохранилось в движении бедер, и эта манера грациозно вскидывать правую руку, ладонью к себе, когда она собиралась что-то сказать.
