Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце
Официантка унесла мой рыбный пирог нетронутым; Шортер потыкал в горчицу на краю тарелки последним кусочком колбаски.
— Она хочет, чтобы я к ней приехал?
— Возможно. Мне она ничего не сказала. Думаю, ей важно узнать, что у вас все нормально. Я обещал доложить.
— А если я сам поеду, без приглашения?
— Вот что, мистер Хендрикс. — Он откинулся на спинку стула и вытер салфеткой губы. — Кто знает, сколько ей еще отпущено… В самом деле, а почему бы нет? В одном я уверен совершенно: она привязана к вам очень сильно. Когда она о вас говорит или просто упоминает ваше имя, на лице у нее возникает какое-то непостижимое выражение, смесь изумления и жадного нетерпения, и еще…
— Я хорошо помню этот ее взгляд.
— И еще она тогда сказала: «Но только если он сам захочет. Обязательно это ему скажи. И еще скажи, что даже если он не приедет, скажи ему, что я всегда буду его любить».
Я отвел глаза и уставился на картину с натуралистичным изображением лошади.
— Так и сказала?
Шортер рассмеялся:
— Ну да! Я практически дословно повторил. Даже как-то неловко.
Перед уходом я взял у Шортера адрес, через два дня послал ему благодарственное письмо, и получил в ответ название места, где Луиза пробудет до конца января. Гостиница в Межеве. На лыжном курорте во Французских Альпах.
Понятно было, что лучше мне туда не ехать. Не хотелось, чтобы Луиза, нарисованная моей памятью в технике «кьяроскуро» (тончайшие переходы света и тени, нежнейшие изысканные цвета), предстала передо мной под яркими беспощадными лучами действительности. Смогу ли я тогда любить ее так же сильно, как любил тридцать семь лет назад? Не поблекнет ли эта любовь? Разлука повлияла на всю мою послевоенную жизнь, сформировала мое взрослое бытие и научила трезво оценивать мимолетные интрижки. И сейчас мне стало тревожно: вдруг мне покажется, что Луиза не стоила столь благоговейного обожания и я напрасно обрек себя не просто на печаль, но и на пустоту жизни. С печалью смириться еще можно, даже с почти непереносимой, но с тем, что все было зря, что неистовая печаль опустошила мою жизнь… Есть и другая опасность: если я удостоверюсь, что Луиза по-прежнему безраздельно владеет моим сердцем, тогда мне уж точно никогда не спастись, не избавиться от ее чар.
Нет, я не должен ехать. Я любил ее слишком сильно, отрицать не стану. Поздно мной оцененный поэт Томас Элиот писал, что человечество не перенесет слишком много реальности. Эту его мысль часто цитируют. Чего человечество действительно не перенесет, так это слишком сильной любви. Таково мое мнение. И ведь действительно, если исходить из обычных житейских стандартов, слишком сильная любовь к Луизе Нери разрушила мою жизнь. Семьи и детей я не завел, и рядом никого, ничего похожего на уютный надежный тыл.
Кое-чего я, конечно, добился. Правда, все эти разновеликие достижения и ощущения с трудом складывались в единую конструкцию. По мере сил помогал пациентам; написал книжку, у которой, вопреки излишнему мелодраматизму и лакировке жестоких подробностей, нашлись почитатели. Горел (чему был рад) на работе вместе с единомышленниками. Проявлял доброту, что тоже оказалось приятно. Всегда любил братьев наших меньших…
Однако все эти самоутешения что-то плохо действовали. Шаткое сооружение не самый убедительный довод, чтобы удержаться от встречи с женщиной, исподволь участвовавшей в сотворении артефакта под названием «судьба доктора Хендрикса».
28 января я все-таки оказался в старом дизельном «мерседесе», который должен был отвезти меня в Хитроу. Залезая на заднее сиденье и сообщая шоферу, что мне нужен Терминал два, я все еще не верил в реальность происходящего. Прежде чем выбраться на шоссе, мы проехались по уилсденским улочкам и мимо стадиона «Белый город». От запаха дезодоранта меня стало подташнивать, и пришлось открыть окно, впустить сырость серого дня.
Я твердил себе, что в любой момент можно улететь назад. Но понимал, что, оказавшись в Межеве, не захочу бежать. Курорт все-таки: там горы, там белый снег, яркое солнце, живительный воздух. Глупо этим не воспользоваться, Лондон никуда не денется.
И вот он, Терминал два. Под его низким потолком я дожидался стольких рейсов, правда, они были более приятными, все эти вояжи в европейские столицы на научные сборища. Впрочем, очутиться в компании людей в шубах, сдающих в багаж кофры с лыжами, оказалось даже забавно.
Пройдя паспортный контроль и оказавшись в зоне ожидания, я тут же купил бутылку виски и газету и принялся тупо разгадывать кроссворд. Летел я эконом-классом, и тихие убежища для важных персон, вроде того, в нью-йоркском аэропорту, были для меня закрыты.
Тот рейс из Нью-Йорка… Не так уж и давно это было, а сколько всего произошло. Похоже, копания в прошлом, спровоцированные Перейрой, действительно помогли мне иначе увидеть мир, иначе посмотреть на свое место в нем.
Какие именно размышления этому способствовали, о его прошлом или о моем, сказать трудно. Но глядя на табло вылетов, я определенно чувствовал себя не таким потерянным, как раньше. Более умудренным, что ли.
Объявили посадку.
В Женеве я какое-то время ждал багажа, потом проходил таможенный досмотр. Когда выбрался из здания аэропорта, сообразил, что тут сейчас не семь, а восемь часов, то есть я могу опоздать на гостиничный ужин. Таксист попался общительный. Протянул мне руку, сказал, что он Патрик, закидал вопросами. Иногда я из вежливости тоже о чем-то его спрашивал. И вот, наконец, мы начали взбираться на высоту. По краям пастбищ темнели грязные снежные наносы. Я никогда не увлекался горными лыжами, и ехать по альпийскому серпантину на знаменитый курорт было любопытно. Окрестные ландшафты вызывали в воображении конные экипажи с изможденными седоками, измученными чахоткой. Фантазия подсовывала тоненьких хрупких дев, всем сердечком рвущихся назад в город, или хотя бы на равнину, только вот удастся ли…
Моя гостиница — скромный деревянный дом — была расположена почти в центре. Разумеется, на ужин я не попал, он у них до половины девятого. Но на улочках вокруг площади было полно забегаловок. Я зашел в пиццерию. Горячую пиццу запивал местным красным вином. Сбоку на барной стойке была доска с картой города. Пока я жевал, заодно изучил карту. Гостиница Луизы стояла немного в стороне, чуть западнее.
В моей маленькой спальне шпарили батареи, пришлось открыть окно, и я с наслаждением несколько раз вдохнул морозный воздух. Кровать была жесткой и узкой, зато лампа в изголовье светила ярко, что в гостиницах большая редкость, то есть я мог почитать. Впервые меня поселили не на последнем, а на втором этаже. Прямо над кухнями, откуда все еще доносился приглушенный грохот сковородок и кастрюль.
Стоило выключить свет, вспомнились строчки из «Бёрнт Нортона»:
Несбывшееся и сбывшеесяПриводят всегда к настоящему.Эхом в памяти отдаются шагиВ тупике, куда мы не свернулиК двери в сад роз, которуюНе открывали[44].
Я попытался представить, что же «могло бы произойти» со мной, и решил, что Томас Элиот немного преувеличивает: «не случившееся» в настоящее все-таки никак не вписывается. Тут меня и настиг сон.
Настиг, и сны, как вы уже догадались, снились мне невероятные, комментировать их не буду и пытаться. Все они были связаны с Луизой и грезами об утраченной жизни. Сны откровенные, во сне ничего не стыдно.
Кстати, насчет комментирования подобных моментов. С легким сердцем я вспоминаю плотские утехи студенческой поры, Мэри Миллер… Мы ведь были такими молодыми, и космически огромная дистанция, отделяющая меня от тех лет, сглаживает некоторые огрехи. История с нью-йоркской проституткой позволила мне насладиться отвращением к собственному скотству. Эпизод с неулыбчивой Анной наконец-то дал шанс использовать нелепые латинские названия в реальной жизни, а не только в клинике. Описать словами то, что происходило у нас с Луизой, получится едва ли. Вообще-то я парень продвинутый, дитя шестидесятых, то есть с энтузиазмом принимаю все новые скандальные реалии: общие сауны, понаехавших гуру от эротики, мюзиклы из жизни хиппи, групповой секс и прочие фокусы. Раскованность и вседозволенность были вызовом закоснелым догмам, молодым бунтарям хотелось не фальшивой, а настоящей жизни. Долой устаревшие запреты. Луиза нарушала правила с нежной удалью.
Днем, когда мы пребывали в одетом виде, время проходило довольно обыкновенно. Впрочем, могло ли что-то быть «обыкновенным» на юге Италии летом 1944 года? Я просто хочу сказать, что мы не прыгали с парашютом, не ныряли на опасную глубину, не высиживали на всех четырех оперных мистериях «Кольца нибелунга» Вагнера. Что же все-таки было? Незатейливые пикники и короткие прогулки на реквизированной машине. Кофе или стаканчик вина в кафе на площади. Ужины в протянувшемся до самого пляжа огороженном садике около ее дома. Часто бывало: я сижу на кровати в ее комнате, а Луиза в одной комбинации с кружевами сливочного цвета красит перед зеркалом ресницы. Или я уже одет, но она надумала накраситься, сидит перед зеркалом голышом, как маленькая, и прихорашивается как большая. И мы все время говорим, говорим, говорим. Вообще-то я молчун, но с Луизой меня прорывало. Потому что я впервые встретил человека, который меня понимал. Она понимала. Вот что было общим в колдовском бесстыдстве ночей и в беспечной дневной болтовне: уколы счастья от того, что тебя знают и хотят узнавать еще и еще. Тот, кого она во мне видела, ничем не походил на шекспировского Калибана, который стыдится своего отражения в зеркале. Ну а то, что я видел, глядя на свою любимую, очаровывало всех. Невозможно было не влюбиться в этот идущий изнутри теплый свет, в это жизнелюбие. Оно и для меня было в ней самым драгоценным.
