Джойс Оутс - Делай со мной что захочешь
Он аккуратно положил вилку и сказал им, зачем приехал.
Он слышал свой голос — как он объясняет, объясняет. Джек сознавал, что говорит хорошо и что логика его доводов неоспорима. И все они улыбались ему, словно поощряли; даже Эфрон улыбался — скупой улыбкой; и, однако же, тем самым они как бы говорили ему: «Нет. Нет». Он сделал вид, будто этого не понимает. Не обращал внимания даже на сдвинутые брови, выражение нерешительности, появившееся на лицах. Жена Эфрона смотрела на него с проблеском интереса, почти дружелюбия, хотя, казалось, и перестала его слушать.
— …и связь между нами будет не телефонная, — говорил тем временем Джек, — я буду тут, сколько бы ни потребовалось времени, чтоб подготовить дело. И я готов работать с любым, с кем вы пожелаете, по вашему выбору, с кем угодно, и человек этот будет работать со мной не бесплатно. Я готов…
Когда он умолк, вид у них был смущенный. Женщина, сидевшая рядом с Рэйчел, была какая-то чудная: она то и дело рассеянно теребила лицо, волосы, а сейчас, не глядя на Джека, медленно и задумчиво принялась водить указательным пальцем по уху. Она смотрела куда-то немного левее Джека, словно там кто-то сидел. У Джека было странное чувство, будто он произносит слова, которые они уже не раз слышали.
Наконец женщина, вздохнув, сказала:
— Что ж, мистер Моррисси, да, я, правда, очень счастлива все это слышать. Так приятно слушать вас, и это такая честь, что вы заинтересовались судьбой моего брата. Ведь Бобби Хэрли — это был мой брат, у меня только другая фамилия… Да, конечно, это большая честь, — задумчиво произнесла она.
— Я не знал, что он был вашим братом, — сказал Джек.
— Да, да, но я могу говорить об этом, не становясь ни на чью сторону, — медленно произнесла она. — Бобби был намного моложе меня, и мы не так уж были близки с ним, но все равно, все равно дело не в этом — мы должны объяснить вам насчет моих родителей…
— Да, валяйте, — с несчастным видом сказал Джек, прекрасно уже зная, что она скажет, и, однако же, обреченный сидеть и слушать все это, слушать все это, учтиво слушать и не прерывать. Вот он и сидел, наклонившись вперед с сосредоточенным видом, напустив на себя этакий серьезный, сочувствующий, сосредоточенный вид, в то время как в его нижнем правом веке дергался невидимый нерв. Ох, эти люди, эти люди… эти славные, добрые люди, эти мученики, эти жертвы… Ему нравилась эта женщина, все они ему нравились. Даже достопочтенный Эфрон, который до сих пор не проявил особого интереса к Джеку, вроде бы и не восхищался им, как другие, даже он — неважно, это не имеет значения, — Джеку нравился даже он. Джеку хотелось помочь ему. Но он попал в западню в этой жаркой, душной, шумной комнате, за этим столом, и он вынужден слушать, что они говорят, — говорят своим языком, медленно подбирая слова, порой неожиданные, составленные вместе словно кубики, слова, которые ему бы и в голову не пришло употребить, слова-кубики. Но ему и это нравилось. Это был другой язык, это была чужая страна. Но он начинал терять терпение. Сколько можно слушать эту женщину, которая говорит о своей матери и об отце: «перво-наперво они люди порядочные, труженики», и сдерживаться, чтобы не кивать, не кивать, не подгонять ее. Он чувствовал себя в положении судьи, которому попался очень тупой адвокат, он пытается подогнать его, жалеет, хочет ему помочь в его деле и, однако же, знает, что это запрещено. Ну вот — сиди и слушай!
К тому же его собственные доводы — ей в ответ — были все известны: да, есть случаи репрессий; да, конечно, никто этого не сбрасывает со счетов, и, однако же… однако же, такова стратегия белого Юга, верно?
Джеку казалось, что все уже сказано и пересказано, снова и снова даже в тех же выражениях. Теперь достопочтенный Эфрон повторил кое-что из того, что говорил Джеку, словно считал это достаточно веским доводом, а потом высказал свое мнение, в точности повторив то, что говорила сестра погибшего паренька. Потом в разговор вступил еще один человек, грустно покачивая головой. Казалось, все следовали некоему ритуалу — сколько понадобится времени, чтобы пройти сквозь все это, чтобы достучаться до их сознания, а Джека не оставляло страшное предчувствие, что после всего ему тем не менее скажут: «Нет». Это «Нет» тоже было частью ритуала — только им все закончится. Рэйчел попыталась прийти ему на помощь. Она сказала, что ведь Джек, как и все, понимает их страхи. Что он знает про то, другое, дело и его последствия, про угрозы, про то, как давят на семью Хэрли и на всех остальных, чтобы они забыли о Бобби Хэрли и не гадали, был ли он убит или же застрелен полицейским «в порядке самообороны»… и…
Джек пылко продолжил. Он был возбужден, и раздосадован, и вдруг заметил, что делает то, от чего старался отвыкнуть, — дергает себя за волосы, — привычка, которую он у кого-то где-то перенял и которую презирал в себе. Как это должно выглядеть со стороны, когда он дергает себя за волосы! Но он был так раздосадован. Он сказал, что, конечно, сочувствует им — «но вовсе не сочувствует тому, что вы…» — да, сочувствует, да, понимает их, только когда же всему этому будет положен конец? Столько убийств, линчеваний, нападений, столько жестокости! Но сейчас подводится черта — сейчас, этим летом, летом 1964 года, и уже ничто никогда не будет прежним. Они должны это понять. Неужели еще не поняли? Он постукивал пальцами по столу, наклоняясь вперед, так что колченогий стул под ним балансировал на двух ножках, и говорил, говорил, быстро, в который раз перебирая подробности убийства, хоть и понимал, что все знают их — эти абсолютно неопровержимые факты, показания тринадцати свидетелей, которые поклялись, что полицейский не был спровоцирован. Ну да, конечно, у другой стороны тоже были свидетели — трое белых. Трое. И еще полицейский, что значит — четверо. Но в отчете следователи сказано, что пуля прошла сквозь верхнюю часть груди под очень острым углом и попала прямо в сердце, так что ясно: парнишку пристрелили, когда он опускался на землю, пристрелили в упор. И никакой разбитой бутылки обнаружено не было. А полицейский клялся, что Бобби Хэрли угрожал ему разбитой бутылкой и что он выстрелил в парнишку обороняясь. Однако…
— Найдена бутылка из-под кока-колы, — тихо сказал Эфрон.
— Бутылка из-под кока-колы? — сказал Джек. Он обвел взглядом стол и иронически усмехающиеся лица. — Да, я знаю про бутылку из-под кока-колы, на которую они ссылаются, но только на ней нет отпечатков пальцев парнишки. Она вся заляпанная. Эта бутылка — явная фальшивка, просто схватили первую попавшуюся, чтобы представить в качестве доказательства. Скорее всего это полицейские глушили кока-колу — отсюда и бутылка. Любой состав присяжных признает, что это явная фальшивка.
Эфрон медленно покачивал головой.
Еще какой-то человек заговорил. Он сказал, что он школьный учитель и чей-то друг — кого-то такого, кого Джек явно должен был знать, по-видимому, одного из черных лидеров бойкота — и что он на стороне Джека; в конечном счете он согласен с каждым словом Джека, однако…
Так или иначе, сказала сестра убитого парнишки, так или иначе, тут приезжал юрист из НАРЦН, беседовал со всеми, уйму бумаги исписал, и вот он считает… А другой юрист сказал лично ей, что дело это рискованное — из-за бутылки и еще из-за…
— Из-за бутылки?! — в изумлении воскликнул Джек. — Бутылки из-под кока-колы? Это что же, преступление — поднять с земли бутылку из-под кока-колы? Преступление, которое карается смертью, за которое расстреливают на месте, пускают человеку пулю в сердце? Так, да? Это что, такой закон в Миссисипи?
— Мистер Моррисси, брал Бобби в руку бутылку или нет, это…
— Нельзя же отказываться от возможности затеять такой процесс, нельзя в ужасе шарахаться из-за какой-то бутылки, бутылки из-под кока-колы, — сказал Джек. От досады он так дернул себя за волосы, точно хотел содрать их с головы. — И мне плевать на то, что там вам насоветовали другие люди, потому что я считаю…
— Джек, — сказала Рэйчел, пытаясь его остановить.
— Я считаю, что сейчас самое время, именно сейчас, когдэ идет бойкот и такая шумиха в печати, и я считаю, что это дело прогремит и благодаря ему прогремит округ Лайм; плевал я на то, что какие-то люди боятся за него браться, и плевал я на эту бутылку из-под кока-колы, которую какой-то дружок убийцы подобрал с тротуара… — Он заметил, что они смотрят на него все с тем же долготерпением, у жены Эфрона глаза стали стеклянными, сам Эфрон держался отстраненно, вежливо, и Джек, не очень сознавая, что делает, тяжело, нетерпеливо грохнул ладонью по столу. Черт подери. Черт бы вас всех подрал, да слушайте же. — Вы же можете завалить суд делами, здесь, не сходя с места. Вы. Стоит вам только уговорить родителей согласиться. Отсюда, прямо отсюда, из-за этого стола, вы могли бы начать такое, что всколыхнет весь Юг. Вы могли бы начать… а вы… Послушайте, да вы хоть знаете, как происходят перемены? Исторические перемены? Как они только и могут происходить? Как надо раскачать людей, разозлить их, внушить им страх, отчаянную решимость, какая овладевает людьми, когда они осознают, что терять им больше нечего? — Рэйчел попыталась было прервать Джека, но он не унимался: — Послушайте, я знаю, история застывает, надо ее взрывать, я знаю, что нельзя ждать оттепели, потому что никакого чудесного весеннего таяния не будет, не начнут большие ледники подтаивать, превращаться в ручейки, когда можно будет шлепать по воде и удить рыбу — Бог ты мой! Я знаю… Послушайте, я знаю, что здешняя система жизни — она обречена, все дело лишь в том, кто из вас первым взорвет ее, кто ударит так, чтобы во все стороны пошли трещины, верно? — Все дело в том, чтобы попробовать, надеясь на удачу… Система обречена — вы не можете этого не знать, верно? Вы же хотите, чтобы она треснула, верно? Потому что она не ваша, она ничего вам не дает, ничего, вам нечего терять, верно? Ведь когда у человека ничего нет, ему и терять нечего, верно? — пылко произнес он. — Сколько может человек жить, согнувшись в три погибели, где ему брать кислород, чтобы дышать? Разве это человеческая жизнь? Разве…
