Николай Крыщук - Кругами рая
– Как он меня напугал! – сказала Таня.
– Напрасно. Симпатичный мальчик. Только несчастный.
Профессору среди студентов встречался такой слабовольный, горячный тип юношей. Обычно они были смекалисты, но неглубоки умом. Импульсивную жизнерадостность нередко сменяла депрессия. В разговоре торопились, жадно меняли увлечения, споткнувшись на чем-нибудь, тут же бросались искать ответы у философии и если начинали пить, то сгорали мгновенно. Непрочный голубой цвет быстро блекнул, губы складывались в обиду и вряд ли годились даже для поцелуя.
Сейчас он вспомнил о сыне. В Алешке его была та же резкая смена настроений и готовность к обиде. С ним надо было вести себя осторожней и мягче, как он и вел себя с такими студентами. С сыном так не получалось. Почему-то казалось, что в нем уже есть все, что есть в тебе, и нужно только стимулировать и беречь скорее от легкого успеха, чем от неудачи. Любовь проявляется в помощи, а не в словах любви. Слова размягчают, препятствуют росту ума. Разница понятна. Для студента всякое проявление симпатии – поддержка, потому что является надбавкой к юридическим отношениям. С сыном любовь подразумевалась, и суждения по гамбургскому счету не звучали приговором. Но вот тут-то он и ошибался, иначе бы Алешка не сбежал, не обиделся так сильно. Он усомнился именно в его любви.
Таня, не дождавшись объяснений от ГМ, спросила:
– Его сильно накажут?
– А? Да нет, не думаю. Я имел в виду, что он по жизни несчастен. Впрочем, может быть, я ошибся. Сужу по своим студентам. Много простодушия, увлеченности. Не столько предметом, сколько образом науки. Это проходит, а простодушие остается, темперамент подстегивает тщеславие. Такого обыкновенная тройка на экзамене надолго вырубает из жизни. Ну, это вам неинтересно. Короче, хорошо, если такому солдатику или студенту попадется любящая, строгая нянька-жена. Эта может спасти, если, конечно, не станет сама с ним выпивать. Что вполне вероятно.
– У вас есть дети? – спросила Таня.
– Сын.
– Вы с ним друзья?
Это был не вопрос, скорее радостное ожидание того, что он подтвердит ее уверенность, потому что только так она представляла себе отношения со своим будущим ребенком, а значит, и у ГМ должно быть именно так и никак иначе. Недаром же она влюбилась в него. Он явился перед ней как ее будущее во все более частых мыслях о возрасте и семье. Они совпали по какой-то внутренней вибрации. Ум его был спокойным, много передумавшим и в то же время живым, молодым, готовым к импровизациям, может быть, даже страстным. Она представляла их вдвоем в постели. Он бы не торопился, он умел быть ласковым. Чувствовалась в нем справедливость, которая в близких отношениях становится нежностью. Как он руками отдавал бы справедливость ее телу!
Было стыдно об этом думать, но от этого воображение становилось еще подробнее, а сама близость еще желаннее. До чего же он выгодно отличался от всех ее сверстников. С ним можно советоваться, ему можно жаловаться. Ни тоски в нем не было, ни кавалеризма, ни глупо-проницательной ревности. А уж собственником в любви он не мог быть по определению. Рядом с ним наверняка хорошо болеть.
ГМ чувствовал, как дрожит Танина рука и вся она дрожит. Это могло быть и от воздуха, который стал прохладнее, но, конечно, не только от воздуха. На нем была рубашка с короткими рукавами, поэтому ни о каком кино с «возьмите мой пиджак» не могло быть речи, и заходить снова в кафе не хотелось. Да ничего бы это и не решило. Таня ждала, что он ответит.
А ГМ в это время снова представился Алешка, такой родной, с фамильно приспущенным веком, почему-то в клетчатой ковбойке, смеющийся и ладонями вытирающий волейбольный мяч от грязи. Для него вытирающий. Сейчас этот мяч он пошлет отцу, потому что его подача.
– Скажем так: мне хочется думать, что мы с сыном друзья, а сейчас у нас временная размолвка. Хотя, знаете, родители и дети не обязательно должны быть друзьями. Такая дружба культивировалась во времена моей молодости. А «воспитание» было, напротив, словом почти ругательным или, во всяком случае, невероятно скучным. Все мы наделали много глупостей.
– Может быть, вы и правы, – неожиданно легко согласилась Таня. И вдруг заговорила с воодушевлением: – У меня была замечательная бабушка! И вот как-то мама повела меня в клуб, чтобы устроить на фортепьяно.
– Господи, и вас это не миновало? Лучше бы нас всех в детстве учили языкам. Впрочем, это ведь не про вас.
– Конечно лучше, но кто ж тогда знал? Так вот. А бабушка в этом клубе шила платья для их театра, и с этим руководителем кружка у них были очень хорошие отношения, может быть, даже роман. Поэтому мама повела меня тайно от бабушки, чтобы никакого блата. Искусство же! И конечно, в коридоре мы сталкиваемся нос к носу с бабушкой. Она у нас фронтовичка, развернула меня молча и поволокла домой. «В таком пальто! О чем думаешь? – выговаривала она маме. – Срамиться только!» Я так расстроилась, так на бабушку обиделась, так плакала.
– Да почему же?
– Ну как же? Я думала, она всю меня любила, буквально всю, можно сказать, души во мне не чает, а ей, оказывается, пальто мое не нравилось.
– Значит, музыка прошла мимо?
– Ни в коем случае! – засмеялась Таня. – На следующий же день бабушка купила мне новое пальто.
– И тут «Школа беглости», Майкапар, «Бирюльки»…
– Да всё, всё! И Майкапар, и Лешгорн, и картавые гаммы… А с языками как-то само собой вышло. Бабушка хорошо знала французский, мама – немецкий, так и пошло. На мою долю остался английский, это уже было легко.
– Кто ваша мама?
– Мама всю жизнь проработала в издательстве корректором. А сейчас почти ослепла и ноги не ходят – бедненькая, в общем. Я ей всякий день приношу новые цветы. Сегодня вот эти принесу. Бывает, что просто сама покупаю, но мама обязательно спросит строго: «От кого?» Она у нас главная. И сегодня наверняка спросит.
ГМ подмывало спросить: «И что вы ей ответите?» – но он удержался и только продолжал смотреть на белые гиацинты, которые через несколько минут перейдут к строгой Таниной маме.
Он подумал, что давно не был на могиле мамы и давно не приносил ей цветы.
Мама знала это про него, как в воду глядела и, может быть, заранее готовила себя к такому еще одиночеству Шутила. И почему так естественно даются подарки женщинам и так редко доносят те же цветы до могил? Может быть, мы боимся лишний раз посмотреть в глаза умершим?
– Моя мама была другой, – сказал он. – Она была верующей, правда, с утратами ей это не помогало смиряться. Об отце тосковала даже и через полвека. Отчаивалась, когда стала терять зрение. Иногда по-детски капризно просила принести кусочек копченой скумбрии, сварить свежие щи, а на Рождество сделать студень. Тут и ритуал, и тоска по прежнему распорядку, за который она когда-то отвечала, и собственно вкус к жизни, который поддерживала хоть так, с помощью вкуса любимой или правильной еды. Потому что и постилась жестко. Это неправда, что старики превращаются в растения, в овощ, как теперь говорят. В старости много особым образом налаженных связей и необыкновенно тонкая чувствительность, я уверен. Но вот, например, то соображение, что до нашей судьбы, в сущности, никому нет дела, не смогло бы маму даже огорчить, она бы этого просто не поняла. Верила, что мы под присмотром.
ГМ разговорился, и от этого ему стало легко. Оказывается, он давно никому не рассказывал о своей матери. Повода не было? Или слушателя?
– Ей самой до всего и до всех было дело. В этом было и христианское, конечно, но еще больше крестьянское: от привычки к поклонам, защемленности, тревоги. Все и всё было важнее, чем она сама: артист, генерал, покойник. Гость важнее своего, телефонный звонок – важнее гостя (гость – здесь, а в звонке ведь неизвестно что, может быть, беда). Ребенок, чьи-то слезы, чей-то грипп, измена у соседей или импорт радиоактивных отходов. Она их называла «летучими материалами». А при всем этом отчаянии, тоске, капризах, любопытстве была очень терпелива и терпима. И как-то у нее это уживалось еще с наблюдательностью и юмором. Когда была моложе, мы вместе с ней этим развлекались, называлось это «наводить сатиру на человечество». Перед смертью говорила: «На могиле пусть внизу будет гладко. Посадишь цветы, а приехать забудешь – мне от людей будет стыдно». Ну и вот, с осени я у нее еще ни разу не был. Цветник, наверное, зарос. Плохой сын.
– Вы не можете быть плохим сыном, – внезапно горячо и категорично (это ГМ уже за ней приметил) возразила Таня. – Совершенно исключено! Глупость какая. Вы замечательный сын! Я хочу вместе с вами поехать к вашей маме. Мы поедем вместе?
Они снова были у Таниной парадной.
– Будем прощаться, – сказал он искусственно ровным голосом и тут же увидел, что Таня в прежнем полете, и заготовила что-то сказать, и дрожит не от холода. Веки ее порываются подняться, на лице проступили тонкие капиллярные ниточки. Ему захотелось обнять ее, погладить волосы.
