Николай Крыщук - Кругами рая

Заметим кстати, что слова «чувствовать», «любить», «тосковать», «желать», «сомневаться», «думать» тоже принадлежат к глаголам. И многие события часто являются только следствием тех происшествий, которые уже произошли.

Не будем дальше продолжать эту заочную дискуссию и говорить, например, о том, что даже суд интересуется мотивами преступления. Суть спора лежит в стороне. И когда хочется ясной интриги и ясного ее завершения, не надо доказывать, что у человека с развитым воображением чаще ноют зубы, а потому он хуже выполняет гражданские и прочие обязанности.

Добавь мы чего-нибудь бытового нашим героям – и вполне бы договорились даже и с читателем детективов. Пусть бы, к примеру, профессор ходил в разных ботинках или испытывал склонность к тайному разврату, а сын его мочился в детстве в постель и всю жизнь недомогал по половой части. Крепко сбитый «треугольник» при неизлечимой болезни одного из супругов также, надо думать, нашел бы самое глубокое понимание.

Но у нас, увы, тоже есть правила. А поэтому ни лишних пороков и слабостей, ни тайного злодейства, ни святости, ни даже милой чудаковатости мы добавлять нашим героям не станем. На наш взгляд, всего и так достаточно. Люди как люди. Перемудрили немного. Бывает. А потому пойдем дальше, оставив героев, какие они есть, и постараемся сами меньше высовываться.

Глава тридцатая

ГМ И ТАНЯ ЗАДАЮТСЯ ЛЮБОПЫТНЫМИ ВОПРОСАМИ: МОЖЕТ ЛИ БАССЕТ СТАТЬ ШНАУЦЕРОМ, КОРРЕКТНА ЛИ СДЕЛКА ЛИЧНОСТЬ – БЕССМЕРТИЕ, И ОТНОСИТСЯ ЛИ ЛЮБОВЬ К ВИРТУАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ? НО ВНЕЗАПНО В РАЗГОВОР, РАССЧИТАННЫЙ НА ДВОИХ, ВМЕШИВАЕТСЯ ТРЕТИЙ

Они нырнули, не сговариваясь, в темное кафе. То ли «Морфей», то ли «Гном». ГМ не мог вспомнить название, которое видел только что, и это его расстроило. Он понимал, что во всем, что бы они сейчас ни сказали, будет теперь новый, тайный смысл, почти не имеющий отношения к словам. Знакомые поля, давно он не заходил на них. Сейчас ему было неловко, как будто в силу обстоятельств он должен был сыграть роль, которую исполнял когда-то в школьном спектакле и не то, что забыл, но мог случайно рассмеяться там, где полагались пылкость и негодование.

Однако смеяться ему не хотелось, в том и дело. А и нынешняя осанка не годилась. Пассаж про романтика, например, приникающего к юному животу.

– Сядем здесь, – сказала Таня, бросив сумочку в угол скамейки. – Я закажу. У них делают замечательный коктейль.

Пить неизвестного содержания смесь в состоянии, когда он терял контроль и память… ГМ решил этого не допускать.

– Минутку, – остановил он Таню. – Что будет в бокале?

– В основном шампанское.

– Еще?

– Не помню. Сок из лаймов, ром. Кажется, мед. Ну, и лед, конечно. Очень качественно!

– А что это лайма?

– Лайм – что-то вроде лимона. – Таня направилась к стойке.

– Как называется? – крикнул ГМ вдогонку, помня, что название коктейлей является особого рода творчеством, в котором скрыты, как правило, частные, интимные истории их изобретателей.

– Воздушная почта, – ответила Таня, едва повернув к нему летящий профиль.

– Почему?

– Понятия не имею.

Пока Таня заказывала коктейли, быстро выпевая названия и показывая пальцами дозировку, старик думал о недавно прочитанной книге Ромена Гари. Одно название «Дальше ваш билет недействителен» попахивало смертной тоской. Он снова вспомнил вчерашний сон.

Роман, не лучший у Гари, был как раз о старике, который влюбился в молодую бразильянку. «Тот, кем я был когда-то, устремлялось ей навстречу», – вот что застряло в памяти. И еще, что прежние неистовство и ослепление уступили место осмотрительности мелкого вкладчика. Собственное наслаждение герою было уже безразлично. Он бывал счастлив, но лишь оттого, что «оказался на высоте», а не просто счастлив. Полезное ожесточение разгоняло кровь, необходимость успеха гасила радость.

Вчера, познакомившись с Таней на скамейке, ГМ был, конечно, слегка возбужден и даже взволнован, но не особенно задумывался о продолжении. Сейчас же размышлял уже не столько о том, серьезно ли ему нравится Таня, сколько чтобы не выдать при ней малодушной задумчивости.

Говоря снисходительно, неловкая ситуация. Таня, похоже, влюбилась. И тут уж нет ничего пошлее, чем приводить цитаты из Екклесиаста или с юмором заметить, что в его возрасте лебединая песня становится все короче.

И самого себя, краснея, сознаю,

Живой души твоей безжизненным кумиром…

Таня вернулась с двумя высокими стаканами; пузырьки шампанского осели на стенках, у них недоставало сил пробиться сквозь темно-зеленые тропики наверх, к воздуху.

– М-м?.. За что будем чокаться? – спросила она. – Предлагаю за удачную запись. Нет… То есть за это, конечно, тоже. Но давайте выпьем за то, что мы вчера встретились. Только вчера! Ведь это везенье! Можно сказать, судьба. За наше везенье! За мое везенье, – тихо добавила Таня.

Старик хотел тут же отказаться от этой предложенной ему свободы и скаламбурить, что везенье везут вдвоем. К тому же он понимал всю мнимость такой свободы. И она, несомненно, понимала. Но ГМ все равно был Тане благодарен и улыбнулся в ответ.

Недавний приступ малодушия пропал, ГМ был сейчас вместе с Таней и при этом оставался один. Даже в лучшие дни он был либо с кем-то, либо один, но никогда так, чтобы разом и то и другое. Это можно было бы еще определить словом «задушевность», только не в привычном значении.

Хайдеггер мечтал, что слово «задушевность» вернется когда-нибудь к своему истоку и будет звучать вроде как голос духа, который в свою очередь выведет человека в проникновенность равнодушия и простодушия, прекраснодушия, великодушия и смиреннодушия.

Проникновенность равнодушия. Может быть, это и есть любовь? Правда, случится это, по Хайдеггеру, не раньше, чем мы отучимся смотреть на людей с точки зрения антропологии. Задача довольно хитроумная.

Старик усмехнулся. И тут же снова напрягся. Но вопроса, над чем он смеялся и о чем думал, не последовало.

Они с Таней были одной масти.

Таня между тем, как будто его мысли были прозрачными, зацепилась за последнюю, о масти, вернув ее в жанр необязательной застольной болтовни.

– Я подумала: может быть, мы все принадлежим к какой-нибудь породе, как собаки? И какой тогда спрос? Что же, например, что я глупая? У меня папа был бассет, мама – бассет, а и дедушка с бабушкой тоже бассеты.

Они тянули через соломинки коктейль и, смеясь, поглядывали друг на друга. Сейчас на ГМ смотрели глаза цвета зеленого перезрелого крыжовника.

– Ну, среди бассетов тоже встречаются свои гении чистой красоты, я думаю, или свои философы.

– Только на балу бассетов, и ни на каком другом, – запальчиво возразила Таня. – На чужом их королеву или философа никто даже не заметит. А среди своих, конечно, чванство и бездна различий. Мое почтение, я – голубой гасконский. А я – малый вандейский. А тот – палевый бретонский. Но все, понимаете, и малые, и голубые, и палевые – все бассеты. А вы сегодня так благосклонно о виртуальной реальности говорили. Только ведь и в ней я не могу стать шнауцером.

– Просто в настоящем жить иногда очень трудно, – сказал ГМ после паузы. – Сюжеты, знаете, довольно однообразны. В конце обычно каторга, тиран, муки совести, одиночество, пауки, болезнь, штопаная одежда, смерть. Кому же хочется? Виртуальная реальность позволяет стряхивать с себя это, и мы можем… мы еще какое-то время можем жить дальше. Пусть и в своем бассетовом мире. До некоторой степени даже пренебрегая обстоятельствами.

– Или убежать от себя?

– Ну, люди иногда, что называется, прикидываются, оттого что им скучно, окружающее незамысловато, хочется разгрести водоросли и поплавать. А другой, напротив, плавать не умеет, себя не может нащупать, он прикидывается по другой причине. Но вообще убежать иногда полезно. Увидеть, например, себя глазами того же вашего шнауцера. В сущности, это всего лишь синоним воображения, фантазия. Здесь все возможно. Хотите быть шнауцером?

– Не хочу. – Таня сказала это энергично, волосы снова рассыпались и упали на лицо.

– Вы даже не представляете, как верно сказали, – обрадовался ГМ.

Таня расхохоталась:

– Я – бабочка, которую вы накололи на булавку.

– Да бросьте вы, в действительности я хочу сказать простое, – смутился профессор, зная за собой привычку именно «накалывать на булавку». – В юности, что ж… В юности бывает обидно даже то, что ты только человек и никем иным быть не можешь. Серьезное, глупое, прекрасное чувство. Но это юность. Да ведь и тогда уже мы сбиваемся в стайки, хочется быть своим среди своих. Дальше: становится тесно в историческом времени, которое не выбирают (в этом, а не в свойствах времени и есть по большей части обида). К примеру, возьмите хоть толкинистов или рокабиллов каких-нибудь. Последние, например, тоскуют по временам, в которые я жил, а они нет, и мне их не то что понять, понять еще можно, но почувствовать сложно. Весь их винтажный стиль. Не буду я сбивать каблуки в поисках леопардового галстука. Но им хорошо друг с другом. В этом смысл, а не в самой их дурацкой ностальгии. В виртуальной реальности мы тоже ищем не чужое, а свое, понимаете? Потому-то вы и не хотите быть шнауцером. Вам нравится быть бассетом и нравятся бассеты. Эта участь в действительности нисколько вас не тяготит, если подумать, и шкурка не тесна. Более того, не только в шнауцера не хочется превратиться, но и водить дружбу со всеми бассетами тоже не хочется, а только с теми, кто дышит одинаково с вами. Хотя убеждение, что дышите вы одинаково, и оно может быть следствием воображения.