Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Я продолжаю расспросы:
— А сам укушенный?
— А укушенный слюнил себе ухо, сам виноват, соображать надо. (Эта сцена была Старосте глубоко противна, как я имел случай заметить.) Такое никому нельзя предлагать, тем более — Инженеру. Границы надо соблюдать.
— Вот и я так считаю.
— А Инженер — любитель погулять, большой любитель, но чтобы позорить свой дом — такого он не допускал. Боже упаси. К своему дому он требовал уважения от всех и каждого.
Я утвердительно кивнул (и сейчас киваю), ибо разделяю взгляды Старосты: лишь при самом поверхностном знакомстве с нравами дофинов можно пойти на такой риск — задеть их честь либо гордость. Пока все идет по-хорошему, они к вам благоволят, обожают покровительствовать, но если что не так, от чего боже избави, становятся как бешеные. Они способны на худшие поступки, знаю по опыту, и тут же готовы умиляться собственному благородству, со слезами на глазах расскажут вам историю в подтверждение того, как они великодушны или как кто-то благодарен им за их безупречное мужество. Бедняга с прокушенным ухом должен был бы знать эту черту naturae vitae delphini[52]. Иными словами, сам виноват, соображать надо.
На посту. Плуг на площади возле лавки и пастушьи накидки, висящие у входа, свидетельствуют, что Староста — все еще на посту. Возможно, он вспоминает Томаса Мануэла («Транжира, из транжир транжира», — отзывался о нем Староста), а если так, то в его памяти — памяти педантичного торговца — рисуются картины преуспеяния и роскоши. В ранние годы — блеск истого Палма Браво: охоты, новые машины, вечеринки с коктейлями в Беже, бои быков в Бадахосе накануне дня святого Иоанна. После женитьбы — два чистокровных гунтера в грузовике, следующем на Голеганскую ярмарку, а позади, в открытой машине, Инженер и Мария дас Мерсес при полном параде: котелок, бархатный спенсер, лосины, сорочка с пышным жабо. «Транжирил деньги, жил в свое удовольствие…»
Сейчас Староста — не столько глава деревни, сколько капитан, корабль которого — и мечта, и расчет. Предмет его дум — Томас Мануэл, так эффектно выполнявший миссию посла Гафейры, и он задержится особо, даже с опаской — на воспоминаниях более свежих: роскошная машина семейства Палма Браво, такая заметная в ряду прочих, составляющих торжественный кортеж в дни праздников; и на машине этой — огромная пирамида битой птицы: гуси, утки, а сверху шесть фазанов с распростертыми крыльями, великолепное и последнее достояние дома, утратившего пахотные земли.
— Да, дичи там хватало, — скажет Староста. — Хорошую рекламу Гафейре могла бы сделать такая машина, если бы Управление по делам туризма взялось за дело.
Он бесспорно капитан корабля, имя которому — расчет. Временами, когда мысли его устремляются за пределы лавки, он погружается в мечты. В его воображении возникает шумная автострада, музыка, экскурсии. А если взгляд его случайно упадет на холмы, что напротив, он не устоит перед тайным искушением и мысленно переоборудует дом Палма Браво под деревенскую гостиницу. Столики во дворе, в погребе бар, веранда над лагуной.
В таких мечтах я оставил его нынче вечером. Разложив на прилавке карту Девяносто Восьми, он разглядывал ее (хочу думать, что и сейчас разглядывает) спокойно и с пристальным вниманием. Мне вдруг захотелось окликнуть его из окна:
— Послушайте, капитан Староста…
Я стою у окна, он — за прилавком своего корабля, и обоих нас окутывают сумерки. Сосняк встал частоколом между мною и лагуной, в тех местах еще не зарубцевалась рана, название которой — Урдисейра. Именно оттуда извлекли тело Марии дас Мерсес, оно было как белый шип, вонзившийся в грязь; или как цветок анемона, распущенные волосы колыхались по воде. Офелия, бормочу я. Офелия, несомая потоком, как писано у присночтимого святого Вильяма Шекспира.
Но эти холмы бедны. Даже в сумерках им не хватает величия, здесь не разостлать торжественный пурпур, достойный того, чтобы по нему ступала Офелия. И, по правде сказать, только в пароксизме претенциозности можно дойти до такой неблагодарности по отношению к Марии дас Мерсес, которая была живым человеком, а не книжным персонажем. Офелия, Гамлет, сцена пятая и прочее и тому подобное здесь неуместны. Святой Вильям Шекспир сказал все, что можно сказать по этому поводу. Ничего не оставил нам на долю, обобрал нас, потому как он ведь написал библию, а «в Библии (цитирую по памяти) есть все, даже защита дьяволов». Самое лучшее — оставить всю эту публику в обществе режиссеров, пусть ладят между собой или воюют, если это на пользу театру. Я умываю руки и отвожу взгляд от сосняка. Никто не отвечает за бредни охотников, напичканных литературой.
Я спускаюсь с облаков: за последние минуты сильно стемнело. «Инфанта с лагуны, fare you well, my dove[53]». Я прощаюсь со святым Вильямом и Company и мысленно пересекаю площадь.
— Просветите меня, капитан Староста. Что стало с Инженером на самом деле?
И мне отвечают из-за прилавка:
— Не знаю. Кто говорит, что покончил с собой, кто — что переехал в Африку. Поспрашивайте в лиссабонских барах.
И другим тоном:
— Извините великодушно, я очень занят этим делом — Девяноста Восьми.
— Но, капитан Староста…
— В Лиссабоне, в Лиссабоне. Информация, постановления — все оттуда.
Я перемещаюсь в Лиссабон. В доме над лагуной я видел автомобильные журналы, вымпелы Монзы, значки авторалли, — решено, выбираю бар клуба автомобилистов.
— Скажи мне, бармен клуба автомобилистов, что стряслось с Инженером?
— Насколько я знаю, ничего. Слышал какие-то смутные разговоры.
— Так он жив?
— Разумеется. Он слишком молод, еще не нажил цирроза…
— А как насчет выпивки?
— В пределах. Неразбавленное виски. И водка с водой.
— А в остальном?
— А в остальном преуспевает в покере.
— Я про машины, бармен. Инженер Палма Браво учился во Франции. Как будто даже был знаком с Джимом Кларком, когда Джим Кларк еще не был асом.
— Может быть, все может быть.
— Его даже приглашали на стажировку в Лотус.
— Кого?
— Инженера, бармен-маловер. Я сам видел снимки, где он сфотографирован за рулем «лотуса-XXI».
— О, — говорит бармен, — такие снимки есть у всех типов, что здесь бывают.
— Так в гонках он не участвовал?
— Ну… Они все участвовали, типы, что здесь бывают. По крайней мере, на словах.
— А он? Тоже из тех, кто участвовал на словах?
— Откуда я знаю. Он — один из типов, что здесь бывают.
— Ты зануда, бармен из клуба автомобилистов. Дай счет.
— Две порции виски и междугородные переговоры. С каким пунктом?
— С Гафейрой. Но поживее, бармен, мне пора обедать. Отнюдь не жажду терпеть общество других охотников.
XIX
В глубине столовой девушка в лосинах амазонки играет в бридж с тремя охотниками. Между мною и этой группой пока еще нет ни одного человека. Столы накрыты, приборы разложены, и у меня под носом уже дымится тарелка.
Девушка видна мне в профиль, ноги ее вытянуты, голова откинута назад — поза игроков, отодвинувшихся от партнеров, чтобы изучить свои карты. В таком положении линия затылка кажется стремительной, в ней есть что-то от изгиба паруса на шхуне, она горделиво возносится над плечами, подвижными и плавными одновременно, эти плечи словно созданы, чтобы непринужденно принять сверкающую, вкрадчивую, неизменно доверчивую тяжесть охотничьего ружья. Вся она излучает свет.
«October sigh».[54] Вся она излучает свет и торжество в уюте пансиона, ибо — о чудо из чудес! — она озарена ореолом юности. Честное слово. На ней тонкий свитер, только девичьему телу хорошо в таком свитере, когда на дворе октябрь, а вечер такой неласковый, такой ненадежный. «October, my October sigh», — напеваю я мысленно, а девушка за дальним столиком сидит неподвижно, высвеченная отблеском лампы на фоне побеленной стены.
Такой песни, «October sigh», никогда не существовало. И никогда никто не сможет повторить ее, включая меня самого, хотя я только что сам ее выдумал; но она не запомнится мне надолго. Вот уж я и забыл ее, my October sigh, my silly and dearest October sigh[55], такова жизнь. Забывается то, чего не было, напев, придуманные слова — и забывается реальное и непознаваемое: улыбка космонавта в две газетных колонки, лицо девушки, излучающее свет. Красивые плечи, на них приятно смотреть. Такая независимость в их повороте. И ноги тоже восхитительные, насколько позволяют видеть лосины амазонки. Наверное, нежные на ощупь, с мышцами, развитыми как раз в меру — самые подходящие для долгих прогулок. Дай бог, чтобы так оно и было. Мало есть на свете вещей, сравнимых по красоте с женщиной среди тростника, целящейся в летящую птицу.
Стиль: в фигуре Марии дас Мерсес тоже было много от этого стиля, от этого безразличия по отношению к «людям другого мира», даже жесты у обеих похожие. Быть может, обе они говорили на одном и том же языке — Мария дас Мерсес и девушка, играющая в бридж. Генеалогические связи хороших семейств, вот как это называется, отсюда и приметные черты сходства. Достаточно оглядеть всю группу за дальним столиком, чтобы убедиться, что все ее члены демонстрируют явные признаки породы, взять хоть пожилого господина с крестьянскими усами и в жеребковой куртке.
