Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
Старик, агрессивно выставив зуб:
— Такая спешка, такой гонор — а в конечном счете что пользы? Все равно, когда был нужнее всего, опоздал. — И удовлетворенно смеется.
Сей продавец газет и счастливых билетов — мастер строить обвинения. Пускает в ход умолчания и рассчитанное простодушие, умеет выбрать слово и вонзает зуб, куда нужно. Вместо Инженера — Инфант; вместо машины — конь или борзый конь; здесь подмалюет, там сгустит тень — и вот уже Томас Мануэл является нам в образе разбушевавшегося дьявола, сражающегося с мельницами-бензоколонками и гарцующего верхом на огромной и слепой стальной сигаре, напоминающей что? «Viva Goya, hermano!»[51]
Попробуй не поддайся хитростям такого Однозуба — я не могу, и другие охотники не могут — никто не может. Спросишь его, положим, что стало с домом Инженера, и Однозуб ответит:
— Вот-вот рухнет. Привидения его по камешкам разбирают.
Спросишь снова:
— Привидения? Чьи это?
Ответ Однозуба:
— Мужчин из рода Палма Браво, чьи же еще?
Новый вопрос:
— А Домингос, слуга?
Ответ:
— Домингос там постоянно. Он, по всему, из главных.
Тут вмешивается Егерь:
— Появляется в образе трехлапой собаки.
Однозуб:
— Точно. Трехлапый оборотень. Все гады там, можете не сомневаться. Фидалго, слуги, собаки — все в сборе…
У меня еще один вопрос, Однозуб:
— Дона Мерсес тоже появляется? А в каком виде, если не секрет?
Ответ Однозуба:
— Дона Мерсес, Инфанта, зовите как хотите, отношения к дому не имеет. Только мужчины. Мужчины и собаки.
Егерь:
— И слуга-мулат, не забудьте.
— Ну ясно, трехлапый пес, трехлапый пес, — заключают хором приезжие охотники.
Я перевожу взгляд на полоску сосняка. Холмы потемнели, облако стало еще угрюмее. Когда спустится ночь, среди деревьев появятся хмельные души мужчин из рода Палма Браво: королевские лесничие, сошедшие со страниц аббата Агостиньо Сарайвы, сокольничьи, обер-шталмейстеры и компания, не забыть бы и бродячего адвоката. Они направляются к старому дому, где, по словам Старика, пытаются свести старые счеты. В пылу сражения, надо думать, ломают пол, рушат крышу и в заключение проклинают непокорных дочерей, супруг и всех женщин вообще.
XVIII
К вечеру площадь уже не кажется враждебной, это всего лишь пустырь, отживший еще один день, исхоженный, истоптанный дружной парой теней, тенью церкви и тенью стены. Скоро она сдастся на милость ночи, — а ночь не что иное, как самый обобщенный лик мироздания, — уютно устроится во тьме, которая заполнит все щели ее и морщины. Вольется, наконец, в единую массу мглы, окажется на равных с другими частями деревни, которым больше повезло: с дорогой, и с палисадниками, и с буйной зеленью огородов.
В тавернах свет еще не зажегся, а Староста, я уверен, все еще стоит у себя в лавке такой, каким я его оставил: шляпа на голове, ладони лежат на прилавке, взгляд устремлен вдаль. Точь-в-точь капитан корабля на капитанском мостике, готовый встретить лицом к лицу сумерки, надвигающиеся с площади. Возьмем на заметку: этот человек может многое разъяснить, если когда-нибудь захочет. Он имел дело с Инженером много-много лет, все, что он имеет сообщить, основано на цифрах, на закладных, на официальных документах, на признаниях, перехваченных в коридорах городского муниципалитета. Говорит он только о лагуне, да и то — если считает нужным, но говорит о ней «с конкретными фактами в руках» (sic!).
Во всей деревне только он да падре Ново знают в точности, что произошло в последнюю ночь четы Палма Браво. Оба, и староста, и священник, читали свидетельства о смерти — более того: оба следили за пером врача, когда тот записывал результаты осмотра двух мертвых тел: тела Марии дас Мерсес, отчаявшейся супруги, и тела слуги. Но один из них избегает разговоров, потому что он административное лицо, глава прихода, другой — потому что он душа прихода и хранитель тайн исповеди. Остается еще врач, он живет не здесь, приемная его в ближнем городке, но он написал то, что должен был написать в официальной, составленной по форме бумаге и не собирается давать пищу деревенским пересудам. Ну что ж, тут он прав, нельзя не признать.
На столбе электропередачи сидит воронья чета: я всегда полагал, что, когда у нас в деревнях зажжется электрический свет, придет конец привидениям и всякой лунной нечисти, заполонившей нашу сельскую местность. Я ошибался. Покуда есть на свете лотерейщики-однозубы и егеря-простофили, тайны смерти не утратят своего звучания. И если падре Ново по долгу службы обязан бороться против тайн — пусть других, но, в сущности, тоже тайн, — никто нам не поможет, кроме старосты, если это будет в его воле. Сделаем же ставку на его учтивость и пристрастие к фактам, и, быть может, благонамеренный посетитель выйдет из его лавки, несколько просветившись. При всей своей административной черноте вороны изъясняются удивительно внятно. И никогда не сбиваются.
Все, что Староста рассказал и расскажет — будь то за прилавком или в любом другом месте, — основано на непреложности, на достоверности протоколов. Все будет изложено досадливым тоном человека, всего лишь повторяющего избитую истину, которая самым бесстыдным образом искажается из-за невежества одних и злокозненности других. Терпение. Что случилось, то случилось, и никаких сомнений быть не может, все фигурирует в соответствующем досье Национальной республиканской гвардии. Кто не верит, пусть проверит, и тогда он узнает, что три лица. — Такой-то, владелец недвижимого имущества, жительствующий в Лиссабоне; Имярек, инженер-лесотехник, жительствующий в доме над лагуной, Гафейра; и поименованная, она же Жаклин, она же Ванда, она же Димитра Баркас, артистка варьете, уроженка Нижней Фессалии и обладательница итальянского паспорта — договорились встретиться втроем на бензозаправочной станции, расположенной на таком-то километре национальной автострады; согласно показаниям всех троих, они направлялись в загородный дом на берегу моря близ местечка Сан-Мартиньо, каковой принадлежит первому из перечисленных лиц, и с этой целью намеревались воспользоваться автомашиной марки «ягуар», номерной знак такой-то, и во время этой встречи имели место инциденты, приведшие к судебному разбирательству.
— Короче говоря, вступили в пререкания, — сказал Староста.
Пререкания — его словечко. Из обихода канцелярий, вполне в духе усыпляющих инструкций и каллиграфических буквочек делопроизводителя, обсыпанного перхотью. «Стороны вступили в пререкания… перешли к действиям, рассматривающимся как нарушение порядка, которые привели к моральному и физическому ущербу», и так далее все в том же духе до самого момента бегства и несчастного случая. Отмечены были отягчающие обстоятельства, но не было доказано, что увечье, от которого пострадало ухо второго участника драки, было нанесено Томасом Мануэлом. В разговоре со мной Староста особо подчеркнул этот пункт:
— Как я имел случай заметить вашему превосходительству, иностранка воспользовалась неразберихой и вцепилась зубами в ухо того типа. В истории с ухом Инженер чист.
Но, возвращаясь к исходной точке, — с чего началась размолвка? Ревность? Я морщу нос: Томас Мануэл — и ревность?
Староста и тут развеял все сомнения: всему виной непоследовательность пострадавшего. «В последний момент этот тип отказался ехать в Сан-Мартиньо и хотел силой ворваться в дом к Инженеру».
— Вместе с итальянкой?
— С итальянкой, китаянкой или кто она там такая. От туристок такого пошиба торговле — один вред.
— Мило. Укусила дружка и смылась с Инженером. Куда, неизвестно?
«В Лиссабон», — таково было мнение Егеря, высказанное еще раньше; что же касается главы Гафейры, то он сдержаннее и считает, что никто не вправе высказываться по поводу обстоятельств, которые не зафиксированы в протоколах. Ему известно лишь то, что произошло на автостраде и в городке, поскольку это записано черным по белому. Томас Мануэл оставил красотку возле Северной Товарной, где она взяла такси, на котором уехала одна-одинешенька, а было это в четыре двадцать утра. Вот обстоятельство, которое действительно установлено, фигурирует в показаниях. Заходить дальше — значит, строить рискованные предположения.
— Когда туризм развернется в наших краях во всю свою силу, мы еще натерпимся от этих бесстыдниц, — заключил Староста.
Зуб самки мула. Рыцарь Гаспар, надо думать, всласть посмеялся у себя в краю истины, прослышав про укус Жаклин. Еще одно подтверждение его теории насчет женских зубов, пример, которым нельзя пренебречь. «Вот это да, — сказал бы он Томасу Мануэлу, — что, племянник, прав я или нет?»
Я продолжаю расспросы:
— А сам укушенный?
