Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Станислаус никогда еще не видел Лилиан в таком коричневом, таком националистском наряде. Она не замечала белого ангела в пекарском одеянии и улыбалась господам, которые с обеих сторон сопровождали шествие и были, так сказать, его украшением. Среди этих господ находился щеголеватый брюнет с лицом круглым и невыразительным, как луна. Из нагрудного кармана у него торчал элегантный платочек. На рубашке выделялся светло-голубой галстук.
— Лилиан, ау, фрейлейн Лилиан! — кричал он.
Станислаус замедлил боевой шаг, гоня от себя ревность в соответствии с указаниями «Основ успеха в жизни». «Если ревность начнет отравлять твою кровь, гони ее от себя! Все, что ты не допустишь в мысли свои, не будет в тебе!» Легко сказать, конечно; к сожалению, брюнет, который так весело приветствовал Лилиан, уже занял место в его мыслях. Станислаус получил пинок в спину:
— Не разевай рот! Двигайся! Левой, раз, два, раз, два!.. Со всех сторон ангелы в пекарских колпаках ругали Станислауса. Они пришли сюда маршировать.
Станислаус подумал о Густаве.
«Они заменили обычный шаг маршевым», — говорил он. — Это умно. Идущий впереди тебя определяет шаг; идущий позади следит, держишь ли ты этот шаг. Если нет — он ногой ударяет тебя в крестец! Только так и совершаются великие дела!»
Праздничное шествие катилось к рыночной площади. На башне ратуши развевался флаг Великогерманской империи. Красный флаг, но на красном полотнище крестообразный паук прогрыз белую дырку.
В небе, где-то за ратушей, рокотало:
— Белый аист, белый аист!
Самолет парил над рыночной площадью. Фуражки летели в воздух.
— Хайль! Хайль! Хайль!
Штурмфюрер Хартвиг фон Хартенштейн закинул голову и поднес к глазам бинокль. Его сын кружил в городском небе. Вдруг над башней ратуши летчик бросил самолет в пике. Девушки из Союза немецких девушек в испуге раскрыли свои героические рты, как самые обыкновенные женщины. Сколько отваги! Но вот капитан воздушной службы Бодо фон Хартенштейн повел свою машину вверх, точно крылатого жеребца. Густой дым шел у жеребца из-под хвоста.
— Смотрите! Смотрите! Какая смелость!
В небе стояла прямая черта дыма, и самолет летел вниз, как издохший в воздухе навозный жук. Из грудей национал-социалистских женщин вырвались крики. Папаша Хартвиг фон Хартенштейн, как бы успокаивая, поднял руку, точно Иисус, укрощающий бурю, и — гляди! — машина капитана Бодо фон Хартенштейна выпрямилась. Теперь она тянула за собой поперечный хвост дыма. И вот уже все видят в небе большое копченое «Г». Всезнайки уже предсказывали, что через четверть часа в небе будет стоять написанное дымом «Гитлер».
После обеда началось представление «Разбойник Лауэрман». Пьеса из времен великого прошлого городка; ее написал зубной врач Вурцельбрайт, а стилистически обработал и снабдил точными историческими данными ученый муж доктор Дейтшман. Атамана разбойников Лауэрмана играл вокзальный парикмахер Штуфеншнейдер, поставщик исторических париков. Вокзальный парикмахер Лауэрман, сидя на длинноногом коне живодера, скакал по площади кайзера Вильгельма: ходить по траве в день местного праздника в виде исключения разрешалось! Атаман разбойников Лауэрман играл на жестяной дудке, приобретенной в игрушечном магазине Марунке; он созывал своих приближенных. Бородатые разбойники — мясники со скотобойни — выползли из кустов и из-под скамеек парка. Атаман и его разбойники держали совет. Замышлялось нападение и ограбление кареты герцога. Его играл бургомистр Блайбтрой. Карету, в которой он сидел, предоставил владелец извозного двора Шнельрайзер. Сражение разыгралось вблизи городского фонтана. Изготовленные столяром Ланглате деревянные мечи скрестились. В разгар горячей схватки разбойник Лауэрман по вине своего коня утратил боеспособность. Коня нельзя было удержать; он во что бы то ни стало хотел напиться из бассейна под городским фонтаном. Лауэрман выпал из седла. Воины герцога отступили, дабы преждевременно не закончить праздничное представление.
Перед антрактом герцога схватили, связали, поволокли за зеленую изгородь и заключили в писсуар парка.
После антракта началась месть герцога. Вмешался король. Королем был обер-вахмистр Шимельблик из полицейского участка. Более мощного человека и более представительной фигуры не нашлось в городке. Хотели пригласить на эту роль ландрата, но он заикался.
В четыре часа и сорок три минуты пополудни Лауэрмана настигла заслуженная им судьба. Его повесили на тысячелетнем дубе посреди площади кайзера Вильгельма. Вокзальный парикмахер Лауэрман обеспечил себя и на этот случай. Кукла, которую он сделал для повешения, была так на него похожа, что в момент, когда ее столкнули с эшафота, несколько нервных дам из числа национал-социалистских героинь упали бы, если бы их не удержал на ногах строгий взгляд фюрерши. Ну а в итоге народу пришлось возместить убытки и военные расходы, понесенные как герцогом, так и королем. Порядок должен торжествовать!
Во всех общественных залах городка — танцы в истинно немецком духе. На всех танцевальных площадках ресторанов и кафе топали и кружились пары, и рестораторы всего городка благословляли местный праздник. В большом концертном зале баронесса Эмми фон Хартенштейн, урожденная Краузе, дочь владельца суконной фабрики Краузе, подметала паркет бархатным шлейфом. Здесь происходил парад кавалеров, отплясывающих в высоких сапогах. Здесь было небо, усеянное орденскими звездами, и ад для носившихся взад и вперед кельнеров. Раздавались выстрелы. Пока что стреляли, естественно, пробками от шампанского фирмы «Перлинг и К°». Произносилась националистские речи и тосты. Заикающийся ландрат ревел «Хайль Ги-ги-ги!..» Все остальное потонуло в громе грянувшего духового оркестра, который по знаку обер-секретаря окружного податного управления сыграл спасительный бравурный туш. В одном из углов ресторана скакали синие драгуны, которых пивные глотки под бой барабанов выводили из ворот. В другом углу, под светло-голубыми фонариками, в победоносной песне Франция была наголову разбита.
Станислаус перемесил кислое тесто, сделал опару и взвесил приправы для сдобного теста. Затем он переоделся, не забыв украсить свой воскресный пиджак щегольским платочком. В мыслях его царил отчаянный беспорядок. Жизненный успех, понурившись, стоял в углу чердачной каморки. Станислаус отправился искать Лилиан.
Он нашел ее наконец в большом концертном зале. Она явно не ждала его.
— Ты выпила, Лилиан?
— Немножко шамп… шампанского.
— Как же так, Лилиан!
— Послушай, ведь праздник! Господа так щед… щедры. А вон там мой начальник, мой унтер-офицер!
Брюнет с лицом луны отвел взгляд.
— Та-та-ра-та-та! Куплеты! Сейчас наш уважаемый собрат, владелец лесопильни Треннбретт исполнит куплеты собственного сочинения.
Треннбретт с решетиной на плече вышел на сцену.
Шульце служил пожарным когда-то,А теперь он ушел в солдаты.
— Куда мы пойдем, Лилиан?
— К моим камрадам, чудак! Праздник ведь!
Душевная жизнь Станислауса пришла в такой беспорядок, что он задрожал.
— Лилиан!
Лилиан слушать ничего не хотела.
— Мы что, помолвлены разве?
Она толкнула какую-то даму с длинным шлейфом.
— Я просила бы вас быть несколько повежливее, — прошипела дама.
Лилиан показала ей язык и покачнулась.
Посвистывал Шульце, и горюшка мало,Теперь же муштра его доконала…
Некогда власть Станислауса над людьми была велика. Теперь от нее и следа не осталось. Лилиан исчезла в бурных волнах праздника, а он чувствовал себя беспомощным, как былинка, попавшая в водоворот.
Но вот он в чине унтер-офицераИ очень доволен своей он карьерой…
43
Станислаус претворяет свое горе в стихи, решает выпустить в свет книгу с золотыми розами и вновь оказывается во власти любви.
Солнце пробилось сквозь запыленные мукой окна пекарни. Его бледные лучи упали на израненного душой Станислауса и слабосильного Эмиля. Хельмут отсутствовал. Неужели же ему водиться с этой тряпичной штатской братией? Он обратился с просьбой принять его как добровольца в ряды вермахта и ждал повестки о явке.
День медленно тянулся. Станислаус принимал решения и тут же отвергал их. Он старался убедить себя, что ревность — это тщеславие. Брошюрка «О душевной жизни» неопровержимо это доказывала. Но она лежала наверху в каморке, а Станислаус был в пекарне. Ревность и мать ее — тщеславие сверлили и точили его сердце, и до брошюрки им никакого дела не было.
Наступило воскресенье. Станислаус не пошел к Пешелям. Разве Лилиан не вела себя более чем предосудительно? В ту ночь, ночь праздника, она позволила этому унтер-офицеру с лицом, как луна, проводить ее домой, и Станислаус вырвал рейку из забора у торговца кожами Грифика — в такое хаотическое состояние пришла его душевная жизнь. Перед подъездом Пешелей унтер стал целовать Лилиан. Она, правда, сопротивлялась. Это надо признать. Самая жестокая ревность и та не сделала бы из Станислауса буяна и мстительного любовника. Боялся он этого военного остолопа? Кто знает? В своей беспомощности он только и мог, что крикнуть: «Лилиан, Лилиан!» Парочка вздрогнула и распалась, и Лилиан скрылась за дверью подъезда.
