Елена Блонди - Инга
А когда Сереге стало совсем невмоготу, очень вовремя кончились продукты — запасенные крупы и макароны. И все сложилось удачно, хотя поволновался он изрядно.
Как-то, возвращаясь с рыбалки, тащил удочки, осторожно ступая, чтоб не спутать висящие лески с грузилами, и застыл, глядя: из-за облезлого беленого угла торчит мотоциклетная коляска. Старый «Урал», черный и пыльный.
Горчик стоял с пересохшим ртом, соображая, что делать. И тут, обходя мотоцикл, вышла навстречу Лика, и, улыбаясь, пропела звонко:
— А вот и Вадик вернулся. Ты чего там застрял, сын?
— Удочки, — сипло ответил Горчик, и кивнул вышедшему следом мужчине в линялых штанах цвета хаки и распахнутой старой рубашке. Мужчина сбил на затылок кепку, разглядывая тонкую коричневую фигуру, выгоревшие до соломы тонкие волосы, закинутые назад со лба. И вдруг сказал прокуренным голосом:
— Драсти вам. А похож на батю, прям вылитый.
— Ну, так, — вступил в беседу Иван, маяча за женой и вытирая лоб старым полотенцем, — младший наш, плод так сказать любви.
Лика хихикнула, выразительно отмахиваясь полной рукой. И побежала в дом, крича на ходу:
— Васенька, я быстро, и ой спасибо вам, миленький, спасаете!
Горчик оторопело переступил босыми ногами по горячему песку. Иван, через плечо гостя честно глядя на новоиспеченного сына, пояснил:
— Мама поедет на станцию. Вася любезно согласился ее подбросить и обратно привезет. Так что, она заодно и купит всяких там макаронов да пшенки. Тебе ничего не надо ли?
— Н-нет.
— Ну, давай добро, да иди умойся.
Отбирая удочки, заговорил с Василием о погоде, очень светским тоном, вроде не в трусах семейных стоит и в платке с уголками на большой голове, а в костюме, любезно развлекая гостей.
Горчик медленно ушел и старательно загремел ведрами за углом, показывая гостю — умывается, еще и как умывается.
Вернулась Лика к вечеру. Звонко и певуче прощалась с Василием, а тот молодечески крякал и хмыкал, смеялся и что-то шутил, уже им только обоим понятное, и Лика в ответ заливалась девичьим лукавым смехом. На чай не остался, к великому облегчению Горчика. Тот уже знал от Ивана, что их почтил посещением участковый, а по совместительству представитель рыбнадзора пары дальних полупустых деревень. Страшно смущаясь, попросил показать паспорта, и сурово проверил снасти, даже прошел с Иваном к берегу, где тот показал ему далекую фигурку Горчика, стерегущего удочки и гладкую поверхность воды без буйков и сетей.
Когда треск мотоцикла стих, и свет фар упрыгал в темноту, Лика сказала озабоченно, вытаскивая из сумки пакеты с крупой и складывая их на руки мужчинам:
— В магазине сказали, через неделю будет гречка. Так я не стала много брать, Сережик, то есть Вадик, — тут она засмеялась колокольчиком, — я тебя попрошу, момче, съездишь в город? Сам, да. Туда пешком, до платформы, мне тяжело, и Ванечке тоже. Зайдешь в магазин, я договорилась, тебе отдадут. И через час пойдет электричка другая, обратно. Всего раз в неделю так совпадает. И будний день, как раз совершенно пусто.
Горчик медленно кивнул. Конечно. Она просит. Страшновато, вдруг менты. Но теперь временно он профессорский сын Вадим Иваныч. Горчик видел фото в копии паспорта — такой же узколицый парень со светлыми глазами и светлые волосы коротко стрижены. Если не приглядываться, то Вадькины двадцать пять, да такие же, как Серегины восемнадцать.
— Паспорт мне брать? — уточнил, стоя с пакетами и думая, да могли бы и без гречки прожить, на макаронах.
— Нет. Васенька сказал, народ в курсе, что тут, на хуторе возле бывшего Приветного живет семья сумасшедших москвичей. Кстати! Ты знаешь, что через сорок километров от нас есть село Светлое Будущее? Вася сказал, оно совсем заброшено и только десяток домов с выбитыми окнами.
Лика расхохоталась.
— Такое вот Будущее, — согласился Иван.
Через неделю новоиспеченный профессорский сын, в светлых джинсах и рубашке с кнопочками, ехал в пыльном вагоне с распахнутыми фрамугами, глядя, как за мутным стеклом плывет плоская степь, кое-где утыканная кривыми тощими деревцами. Рядом лежал пустой рюкзак, а в застегнутом кармане выданные Ликой деньги на гречку. Она еще попросила купить бутылку шампанского, смеясь, удивлялась, что в крошечном магазинчике на маленьком полустанке, представляете, мальчики, мускатное шампанское, это же такая роскошь.
Поезд замедлился, дернулся и встал. Мимо прогремела ведром высушенная солнцем бабулька, прошел сутулый мужчина с удочкой. Горчик подхватил рюкзак, и на ходу репетируя выражение лица столичного парня, ага, сумасшедшего, живущего с мамой и папой на диком берегу, спрыгнул с подножки на пустую платформу. Пошел к маленькой площади, прикидывая — сейчас заберет все и уйдет в чахлый сквер, сядет там, покурит, а то не курил, смешно, уже пару недель, наверное. И не хотелось.
И встал, глядя на приткнувшуюся у края платформы лавку. Вернее, на Ингу, что поднималась навстречу, а с коленок медленно падала на бетон линялая сумка, раскидывая ручки.
Пошел к ней, все быстрее, потом побежал, хотя всего там — пять или шесть больших шагов. И поймал, обхватывая руками, с разгону утыкаясь лицом в черные, нагретые солнцем волосы. Застыл, а ее сердце отчаянно колотилось в его грудь, будто хотело вырваться и переселиться.
Время шло, бежало, летело и замирало, не трогая их, облитых полуденным тяжким светом, проносилось над головами — светлой и темной, над прижатыми плечами, над руками, что схватились и не расцепить. И четыре ноги держали два тела, две фигуры. Мальчик и его девочка. Девочка и ее мальчик. Наконец-то.
— На… — хрипло начал он, а она одновременно прерывисто вздохнула и он замолчал, чтоб сказала. И оба засмеялись.
— Наконец-то, — пожаловалась она и прижала его к себе еще крепче, втискивая лицо в плечо, — Господи, на-ко-нец-то!
— Да. Я. Да, наконец-то.
— Ты… — снова сказали вместе. И снова засмеялись, покачиваясь, и она чуть не упала, а он подхватил, переступив ногами, бережно, чтоб не отдавить ей ногу в пыльной сандалетке.
— Ох, — сказала она. Плечи затряслись.
— Инга. Не реви, Михайлова. Ну что опять, все время ты. Через меня.
— Из-за, — басом поправила она, — из-за тебя. Да-а-а-а…
Он бережно отодвинулся, чтоб посмотреть в лицо. Снова нагнулся, языком слизывая текущие по щекам слезы.
— Ты, — шепотом сказала она, жмурясь и широко открывая глаза снова, водя ими по узкому загорелому лицу, по тонкому носу в еле видной россыпи веснушек, — перестань, я сейчас…
— Что?
— Я кончу, сейчас прямо. Прекрати ты, чертов бибиси. Мой.
— Девочка, — ответил, не имея сил отпустить ее плечи, прижимал, чтоб ее грудь, вся-вся была его, — ляля моя, ты моя цаца, Инга цаца, моя быстрая девочка, моя ляпушка… моя…
И она, сердито смеясь, забилась в его руках, каменных и бережных, как пойманная им рыба. Запрокинула лицо, показывая шею с натянутой быстрой жилкой. Горчик медленно опустил лицо и уткнулся губами, продолжая держать ее, оберегая и говоря руками — дом, Инга, нет никого, наплюй, Михайлова, цаца моя, ты у меня, я вокруг.
Она плакала, улыбаясь, и он, подождав, медленно поводя плечами, сделал так, что она опустила руки на его поясницу, обняла, становясь рядом. Краснела, не отводя от него глаз. Не сказал ничего, просто повел к лесенке, и вместе спустились, на краешек маленькой площади, а с другого краю сверкал витриной магазинчик.
— Хочешь, посиди тут, в деревьях. Мне нужно…
— Я с тобой!
— Да, — он засмеялся, запрокидывая лицо к выгоревшему небу, обнимая ее, пошел через площадь, как идут по льду.
— Да, — согласилась она, смеясь.
— Это Лика, — понял Горчик перед входом в темный прохладный зальчик, — Лика, да? Ей бы памятник. Если б умел.
— Я на неделю приехала.
— Молчи. Я лопну сейчас.
— Да.
— Мороженое будешь? Апельсиновое есть? Здрасти. И пакет тут, должен.
— Здравствуйте, Вадим Иваныч, — пропела полная крахмальная тетка, благожелательно разглядывая растерянные, как со сна, лица, — нет апельсинового, с кулубникой есть, эскимо. Два? И сумочка вот, ваша сумочка. И приветы, приветы Лике, скажите от Тамары и передайте, что Михасик уже пошел.
— Пошел, — согласился Горчик, сгребая мороженое, — передам. Куда пошел?
— И, — кокетливо смутилась Тамара, поправляя кружевную наколку, — да просто пошел и все. И сразу к папи! Так и скажите!
— Да, — с готовностью кивнул Горчик, — обязательно передам. К папи. Вы очень хорошая женщина, Тамара. Я передам.
Облокотившись на прилавок, Тамара любопытно смотрела, как мальчик неловко пихает в рюкзак пакеты с крупой, а девочка держит в руке два эскимо, переступая сандалетами и не отводя от него глаз.
— Еще вот, — спохватился Горчик, — шампанского. Бутылку. Нет, две, давайте две.
