Елена Блонди - Инга
Понимала, это просто сон. Мало ли кто снится жаркими, уже летними ночами. Но пусть бы кто угодно, только не этот…
Постаралась выбросить из головы, побыстрее, злясь на себя. И вдруг разозлившись на Горчика. Чем он там себе думает, скитаясь? Ну хоть бы что о себе сообщил. И Мишка злодей в ее сторону даже не смотрит, разок пожал плечами, мол, та не знаю.
Но сон заставил ее очнуться и, наконец, оглядеться по сторонам, рассказав — что-то подходит к концу, нужно что-то решить.
Потому ответила Виве:
— Я не поеду. В этом году — нет.
Вива положила измазанный нож. Он звякнул и свалился с тарелки на скатерть.
— Как не поедешь? Ты же пахала, как верблюд. Ты же… И Саныч так благородно согласился поголодать до осени, может, Зоя пришлет денег, да я ему отдам долг. Зарплату сейчас дают, а кто знает, как сложится. Инга, да что с тобой? У тебя шанс изменить жизнь. Всерьез.
— Я не могу, ба.
Вива вытерла руки полотняной салфеткой. Медленно сложила ее пополам и еще раз, и еще, тщательно приминая квадратик пальцами. Подняла на внучку серые глаза.
— Расскажешь?
— Нет. Прости.
Инга исподлобья смотрела, как бабушка встала и молча ушла в дом. На столе остался чай и тарелка с нетронутыми бутербродами. Снова хотелось заплакать, но глаза были сухими. И внутри пусто. Не знала, правильно ли поступает, знала только — по-другому нельзя.
Ночью ждала, улегшись, Вива придет, как это было обычно, сядет на край постели, погладит волосы, вздыхая. И станет ясно — все миновало, можно жить дальше. Но не пришла. И Инга заснула, наказав себе — никаких ромалэ не видеть, ни в коем случае.
Постепенно все уладилось, тихо и без ритуалов. Инга еще иногда посматривала на Виву тайком, проверяя, не слишком ли печалится бабушка. Но та снова улыбалась и к выпускному сама нагладила зеленое платье, повесила его на плечики в ингиной спальне. А когда Инга надела платье и то прижалось к ней длинными ивовыми листьями, облегая плечи, очерчивая острый вырез с кулоном-слезкой в смуглой ложбинке, и повернулась к бабушке, бережно переступая ажурными босоножками, заплакала та.
— Ба, ты чего? — растерянно сказала Инга, поворачиваясь, чтоб через плечо увидеть себя в зеркале, — все нормально, ба?
— Детка… какая ты стала… Все, не буду больше. Иди сюда.
Она поднялась и, вытирая слезы, шмыгая носом, как девочка, взяла Ингу за руку и поставила рядом с собой, перед зеркалом. Стояли, одного роста — Вива в тапочках и Инга на каблуке. Светлая женщина с волной гладких волос, заколотых на затылке. И смуглая, в лиственном платье, с темным взглядом из-под черных бровей.
— Какая? — спросила Инга, недоуменно разглядывая себя, — ну, вроде такая же. Платье только красивое очень.
— Ты моя глупая. Иди. Повеселись хорошо.
Июнь шел и после праздничной суеты, после экзаменов и хлопот с документами, Инга, наконец, выдохнула и снова огляделась по сторонам. Отпуск. И школы нет. Снова лето. Такое, как было, но тогда впереди были планы. А теперь только непонятное ожидание. Вокруг шумно сверкало, кидалось в глаза яркими летними красками, верещало, чирикало, гремело легкими грозами. Лето.
И — пустота. После напряженного года особенно огромная, звенящая, как пустой котел.
Глядя с веранды, как Инга, надев выгоревшие шортики, медленно исчезает за ветками старой сосны, Вива озабоченно думала, срочно нужно что-то придумать для девочки. Иначе она сломается, после гонки длиной в год, которая кончилась пустотой. Пусть даже это временная пустота, а Вива знала — меняется все. И тихий период закончится тоже.
Рядом кашлянул Саныч. Повозил чашкой по скатерти.
— Телефон бы вам, Вика. Хочешь, схожу в профком, сейчас можно ставить без очереди. Были б деньги.
— Были б деньги, — эхом отозвалась Вива, — нет, Саша, спасибо. Давай немножко подождем. Чего? Перемен, конечно. Они будут.
Инга шла по набережной, мимо ресторанчиков и гуляющих. Такое все знакомое и теперь полное воспоминаний. Будто раньше она росла, как трава, а год назад вдруг стала человеком. И все поделилось, на прошлое, травяное бессмысленное. И новую жизнь, в которой есть свое прошлое, которое можно думать. Эта жизнь началась с Петра. И пошла разворачиваться…
— Михайлова! — окликнул ее знакомый голос.
Она встала резко, сумрачно глядя на загорелого до черноты Ромалэ. В модной рубашке гавайке, в светлых брюках, кажется, один тут в брюках, среди голых коленей отдыхающих… И хорошо. Она еще помнила, какой он — без всего.
Вдруг ступил плавно и стремительно, оказываясь совсем рядом. Держал глазами, и у нее запылали щеки и голос охрип.
— Чего тебе?
— О-о-о, — протянул, — ясенько. Колись, мечтала о Ромчике?
— Что? — теперь у нее горел даже лоб.
— А то, — он теснил ее плечом, подталкивая в тень за углом тира. Из-за цветной стенки слышались сухие щелчки выстрелов и смех. Зашептал, наклоняя к уху жаркие губы:
— Ложилась, да… Глазки закрывала. Думала, ах-ах Ромчик. Думала, как я тебя…
— Уйди! Пусти.
— Думала ведь? Ну? Ответь, тогда выпущу.
Инга шагнула в сторону, ткнулась лицом в подставленное плечо. Оглянулась на густую мешанину веток.
— Ну, — с веселой угрозой поторопил парень, улыбка сверкнула белым лезвием.
— Это был только сон, — с отчаянием сказала Инга, — пусти.
— О! — он отступил, наслаждаясь, — а я ж говорил! Не верила. Был сон, будет и дальше, Инга Михайлова. Беги.
Она обошла его и оглянулась. Стоял, смотрел задумчиво и слегка удивленно. И вдруг сказал, совершенно, как Вива:
— Какая ты стала…
Инга не пошла к морю. Побежала обратно домой, кусая губы и злясь. Какая? Ну, какая? В зеркале все та же Инга, среднего роста, ноги не выросли, ну ладно — с мускулами, а побегай каждый день в гору, в лесничество и обратно, да школа, да в Судак по серпантину. То же темное лицо и подбородок такой же квадратный. Заладили.
Пролетела мимо Вивы и Саныча в дом. С треском хлопнула дверь спальни. Саныч осторожно вздохнул. Сказал сокрушенно вполголоса:
— Это если б моя, значит, тут росла. Такое было б. Дела…
— Страшно, Саша?
Он собрался кивнуть, но увидел — Вива смеется. И заулыбался сам.
— Валера-янна, — певуче закричала через два двора Валя Ситникова, — Валерочка-янна, где там Иночка, ее к телефону.
Вива подняла палец, вставая и волнуясь.
— Вот! Началось, Саш. Ну, слава Богу, само началось.
— А? — сказал Саныч, не успевая поворачивать голову за исчезнувшей Вивой и мелькнувшей мимо Ингой, которую бабушка тащила к калитке. Подпихнула, перекрестив спину. И вернулась, уселась, откидываясь на спинку стула.
— И кто звонит? — поинтересовался Саныч.
— Не знаю, — Вива быстро откусила бутерброд и, жуя, рассмеялась, — какая разница, главное, все движется.
— Але? — голос внезапно охрип. За спиной вертелась Валя, стараясь не шуметь, и Инга прикусила язык, вот же дурочка, чуть не крикнула в трубку, Сережа, это ты, Серенький?
— Аллоу, — спел в ухо хорошо поставленный звонкий женский голос, — это Инга? Инга Михайлова?
— Да. А кто…
— Деточка, — обрадовался голос, — ах, как славно, что это ты!
— Да? — удивилась Инга, поворачиваясь спиной к Вале.
— Слушай. И пожалуйста, не перебивай и не переспрашивай. Поняла? Скажи, да.
— Да… а что…
— Ох, Господи. Да слушай. С Сережей все в порядке. Он тебя любит, деточка, и очень, очень сильно скучает. Если бы не он, мы с Ваней, два старых дурня, пропали бы в первую же неделю. Ты слышишь?
— Да, — голос пискнул и сел, Инга прокашлялась и повторила громче, чтоб перекричать стук сердца, — Да. Да!
— Теперь скажи мне, милая. У тебя сейчас много дел? Может быть, работа или еще что?
— Нет! Я…
— Чудесно. Молчи. И пожалуйста, сделай так…
Валя с досадой бросила тряпку, которой протирала блестящие безделушки на полках, и ушла во двор. Закричала сердито, замолкая и все-таки прислушиваясь:
— Цыпа, цы-ыпа-а-а, цы-ыпа!
Из открытого окна слышались то да, то нет, сказанные с разной интонацией. Когда Инга вышла, кивая и прижимая к груди кулаки, Валя заторопилась рядом, одергивая линялый халат.
— Иночка, то не гости, нет? Ты ж знаешь, у нас заняты комнаты, но через неделю новосибирцы едут, будет свободна. А потом и другая.
— Да, — отрывисто сказала Инга, исчезая за калиткой.
* * *За полтора месяца пакет с лекарствами, который вручила Горчику Лика, ни разу не пригодился. Он лежал на дне старого рундука, где тонкое дерево прижималось к земляному полу. Это было самое прохладное место в лагере, и Горчик надеялся, что таблетки и ампулы не испортятся. А еще больше надеялся — не понадобятся совсем. Иван загорел и похудел. Круглый живот стал меньше, руки окрепли, наливаясь под рыжей кожей мягкими округлостями. Дышал легко, радуясь, и вкусно глотая жаркий дрожащий летним маревом воздух. И все шло хорошо, медленно и как надо, если, конечно, не считать ночных приступов тоски. Но то была тоска Горчика, и он, плавая в ее темном киселе, утешал себя — зато Ивану их одинокое сидение на заброшенном хуторе помогло, кажется, лучше, чем стерильная клиника в Варне.
