Бернар Клавель - Плоды зимы
— Треклятое племя, — все время бормотал он.
Уже на полдороге к стволу старик увидел, как в траве сверкнула рыжая полоска. Гадюка появилась из-за спины отца и обогнала его. Он сделал два быстрых шага вперед и хлестнул прутом. Однако жесткие папоротники смягчили удар, и змея уползла. Он обернулся. Если он мог пройти мимо змеи, не заметив ее, значит, и другие гады уже подобрались к самой дороге.
Отец на миг замер на месте и только поворачивал голову во все стороны, внимательно вглядываясь. Тишина, стоявшая в лесу, пугала его. Даже ветер и тот как будто стих. Ни птичьего гомона. Ничего. Грозная пустота.
Ему снова подумалось, что все это не может происходить на самом деле. Но он отбросил эту мысль. Что он, в конце концов, впервые убивает несколько гадюк зараз? Правда, такого количества змей одновременно он никогда не видал. Ему приходилось слышать, будто в старых пнях иногда собирается множество змей на зимовку, но бывает это редко… Все-таки в этом есть что-то странное! И эта тишина… Старику почудилось, что на него пристально смотрят тысячи маленьких глаз. И что полчища гадов могут внезапно напасть на него. Он поднял голову, чтобы удостовериться, не притаились ли змеи в ветвях.
Отец чувствовал, что смешон, и тем не менее не мог победить овладевший им страх.
Взгляд его снова упал на топор. Не может ведь он бросить его здесь. Это же замечательный топор, прочный, из хорошей стали. Он у него еще с той войны.
Черт побери, не оставит же он свой топор змеям, нет, не оставит!
Старик сделал еще несколько шагов. Теперь он переменил тактику и шел, ударяя каблуками по земле, — пусть уж лучше гады зашевелятся при его приближении, а то ведь можно пройти мимо, даже не подозревая, что они тут, рядом. До ствола оставалось всего несколько метров, он достиг того места, где еще валялись два деревянных клина из тех, которыми он раскалывал бревно.
А может, испуганные змеи ушли из дупла и расползлись по всему лесу?
Решив проверить это, отец взял оба прута в левую руку, нагнулся, поднял один из клиньев, прицелился и изо всех сил швырнул в бревно. Клин упал на дерево прямо возле дупла. Раздался глухой удар, и тотчас же из дупла показались две треугольные головы, а третья гадюка, свернувшаяся в клубок возле самого ствола, наполовину поднялась, высунув из пасти свой раздвоенный язык. С того места, где стоял отец, нельзя было услышать змеиное шипение, и все-таки ему показалось, что весь лес вокруг зашипел. Его испуганный взгляд перебегал с одного предмета на другой. Неужели лес и вправду кишит змеями? Или это ему только мерещится? Может, он сошел с ума и ему повсюду чудятся гадюки? Старик еще колебался с минуту. Какая-то непонятная сила тянула его к топору, а другая сила не менее властно гнала к дороге. Он закричал придушенным голосом:
— Ах, чтоб вас, проклятые!..
И пустился бежать. Когда ему казалось, что рядом что-то шевелится, он останавливался, потом снова бежал и скоро уже выбрался на дорогу.
Не выпуская из рук прутьев, отец взял свою кувалду и палку с железным наконечником. Он в последний раз оглянулся на лес, и ему показалось, что прямо на него ползут бесчисленные гады. Тогда, пришпоренный страхом, с которым он уже не мог совладать, инстинктивно избегая тропинок, хотя они и сокращали путь, он побежал по опушке леса, стараясь держаться середины дороги.
73
Всю ночь отец тщетно пытался уснуть. В спальне кишели гадюки, они были еще страшнее, чем в лесу. Холодные, немые, скользкие, они ползли прямо на него. Как только он начинал дремать, они подкрадывались ближе. Он пробовал спастись снова и снова бегством, но рыжие гадины окружали его. Он бил их. Убивал сотнями, но они все ползли и ползли. Он сразу просыпался, весь в поту, но даже если ему удавалось избавиться от этих кошмарных видений, то им овладевали другие, пусть менее фантастические, но столь же неотвязные. Старик думал о своем топоре. Когда лесорубы приедут за его дровами, они, конечно, найдут топор. Увидят убитых гадюк и решат, что он убежал, точно малый ребенок, охваченный страхом. Потом отец начинал думать о вещевом мешке, который лежал на кухне. Не притащил ли он в нем, сам того не подозревая, змею, а то и двух, которые могут напасть на него, пока он спит? Такое предположение было нелепо. Он и сам это понимал. И тем не менее страх неотступно преследовал его. Иногда он начинал даже сомневаться в себе, в своем собственном разуме. Уж не стал ли он просто жертвой усталости и не убежал ли из лесу при виде одной-единственной змеи?
Хорошо бы, подумал он, возвратиться на вырубку за своим топором, но, встав поутру, понял, что это немыслимо. Борьба с гадюками, паническое бегство — все это так потрясло его, что он совсем обессилел. Он с трудом заставил себя проглотить немного кофе с молоком. Его все время мутило, а во рту была такая горечь, что даже табачный дым был ему неприятен.
Старик по привычке возился в огороде, повинуясь постоянно жившему в нем инстинкту, который не позволял ему бездельничать, как только погода благоприятствовала. Но сердце у него не лежало к работе. И работа не спорилась. Днем какая-то тяжесть давила его и все вокруг, как если бы непреодолимая усталость нависла над землей. Весеннее небо, залитое солнечным светом, который возвращал жизнь растениям, птицам и насекомым, представлялось отцу более сумрачным, чем холодное и туманное зимнее небо. Ноги его не ослабли, руки послушно выполняли то, что на протяжении долгих лет проделывали тысячу раз, но все это совершалось словно помимо его воли.
В тот день отец съел всего лишь кусок хлеба с сыром. Едва наступил вечер, он выпил большую чашку липового отвара и сразу же лег. Накопившаяся усталость помогла ему быстро уснуть, и он спал до зари почти без сновидений. Однако силы к нему не вернулись, и следующие дни показались отцу бесконечно долгими. Работа по-прежнему не спорилась. Впервые в жизни старика мучила мысль, что его труд лишен теперь всякого смысла. Он вскапывал землю, сажал, сеял… Но что ему делать с урожаем? Доживет ли он до него? А если даже его бесцельное существование и продлится, хватит ли у него сил убрать урожай? Да и нужен ли ему этот урожай? Ведь он подписал бумаги, из которых следует, что старший сын обязан кормить его, пока не окончится эта проклятая жизнь.
Несколько раз отцу приходилось огромным усилием воли бороться с соблазном позвать Поля и сказать ему: «Делай с садом что хочешь, лишь бы мне не пришлось самому готовить себе еду, топить печку и стирать белье».
Прошлое еще посещало его, но теперь его сопровождали до странности четкие видения. Они подымались из самых глубин его памяти. Еще совсем ребенком он знал старика, который долгое время был подмастерьем у его отца-булочника, беднягу приютили у них в доме и кормили до самой смерти. Старик ютился на мучном складе позади конюшни и спал в углу, на груде пустых мешков, пропитавшихся его потом. Морщины на его лице казались черными от грязи. Он, вероятно, чувствовал, что внушает отвращение окружающим: отказывался садиться со всеми за стол и съедал свой суп в одиночестве. Летом он грелся на солнышке где-нибудь во дворе, а зимой сидел, прислонившись спиной к теплой стене, отделявшей мучной склад от пекарни. Его единственными собеседниками были тараканы да сверчки. Когда с ним заговаривали о богадельне, он впадал в неистовство, начинал громко плакать и кричал, дрожа всем телом:
— Я уйду, уйду. Освобожу вас. Лучше уж околею под каким-нибудь мостом!
Пекари говорили, что это все шантаж, но неизменно уступали и не трогали несчастного, у которого на свете осталась только одна привязанность — лошадь, он мыл ее и чистил до самого последнего дня. Отец знал о том, как умер старый подмастерье, только с чужих слов, он часто слышал, как того нашли однажды утром на куче мешков — бедняга лежал, скорчившись, в той же позе, в какой засыпал каждый вечер. Стояла зима. Была гололедица, и накануне, возвращаясь домой после обычного своего трудового дня, лошадь сломала ногу. Узнав, что ее пристрелили, старик отказался от еды, лег спать, и больше уже не проснулся.
Прежде отец не часто рассказывал эту историю, но теперь она все время приходила ему на ум. Он вспоминал ее с самого начала, стараясь восстановить в памяти забытые подробности. Лицо несчастного старика неотступно стояло перед ним. И весь его жалкий облик, даже запах, исходивший от груды мешков, на которых тот спал.
Неужели и сам он кончит таким вот образом? Неужели он и дальше будет упорствовать в своем желании жить в одиночестве? Будет отталкивать всех, кто захочет к нему приблизиться?
В конце недели два дня подряд лил дождь. Два этих долгих дня отец просидел у печки, прислушиваясь к шуму ветра в саду. Он часто смотрел в окно на тот клочок земли, где упала мать. Там еще стояло несколько испанских артишоков, замерзших за зиму, а теперь почерневших под первыми лучами солнца. Повинуясь какой-то безотчетной деликатности, отец не тронул этой грядки. Он вскопал весь огород до самого дома, а эта узкая полоска земли, точно насыпь, тянулась от плиток, которыми была обложена дорожка, до забора.
