Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
— Генрих, — прошептала я, — неужели ты хочешь, чтобы я на коленях молила тебя пощадить этого ребенка?
Он молча покачал головой, и я вдруг испугалась: неужели он не хочет, чтобы я вмешалась и попросила помиловать мальчика, потому что твердо намерен его казнить? Я стиснула плечо мужа:
— Генрих!
Услышав мой возглас, мальчик поднял голову и посмотрел на меня. У него были ясные глазки орехового цвета, в точности как у моего братишки.
— Вы ведь простите меня, сир? — спросил он, умоляюще глядя на короля. — Вы будете так милосердны? Мне ведь всего десять лет! И я понимаю теперь, что ни в коем случае не должен был на это соглашаться.
Повисла ужасающая тишина. Генрих, так и не посмотрев на мальчика, повернулся и отвел меня обратно на возвышение, где стоял трон. Затем он уселся, и я тоже села с ним рядом, отчетливо чувствуя, как в висках моих пульсирует боль, мешавшая мне собраться с мыслями и придумать, как спасти этого несчастного маленького обманщика.
Генрих довольно долго молчал, потом громко заявил, указывая на Симнела:
— Ты, пожалуй, мог бы работать на кухне. Уж больно ты тощий. Думаю, работа там пойдет тебе на пользу. Ну что, согласен работать на королевской кухне?
Мальчик вспыхнул, глаза его от внезапно испытанного облегчения наполнились слезами, которые тут же ручьем потекли по разрумянившимся щекам.
— Ой, конечно, сир! — воскликнул он. — Вы так добры! Так милосердны!
— Делай, что тебе велено, и, возможно, сумеешь дослужиться до настоящего повара,[48] — посоветовал ему Генрих. — Ну, ступай да делом займись. — Он щелкнул пальцами, подзывая слугу. — Отведи мастера Симнела на кухню. Скажи, что я велел его к делу приставить.
В толпе придворных раздались аплодисменты, а потом разразился настоящий шквал смеха и радостных восклицаний. Я схватила Генриха за руку, смеясь от невероятного облегчения, вызванного столь милосердным решением. А Генрих с улыбкой посмотрел на меня и спросил:
— Неужели ты могла подумать, что я стану воевать с малым ребенком?
Я покачала головой, и слезы так и хлынули у меня из глаз — но то были слезы радости и облегчения.
— Я так боялась за этого малыша!
— Он же ничего не сделал! Они просто использовали его в качестве своего боевого штандарта. А вот тех, кто за всем этим стоял, я прямо-таки обязан наказать. Тех, кто выставил мальчика вперед и прикрывался им, следует отправить на плаху! — Глаза Генриха так и впились в лица придворных, которые беспечно болтали друг с другом, испытывая явное облегчение оттого, что король сменил гнев на милость. Моя тетка, Элизабет де ла Поль, в последнем сражении потерявшая сына, стояла рядом с Мэгги, крепко сжимая ее руки; обе они плакали. — Настоящие предатели так легко не отделаются! — с угрозой сказал Генрих. — Кто бы они ни были.
Дворец Гринвич, Лондон. Ноябрь, 1487 год
Одеваясь для коронации, я размышляла о том, сколь сильно подготовка к тому, чтобы стать королевой, отличается от подготовки к тому, чтобы стать женой короля. На этот раз, затянутая в белое платье с золоченой шнуровкой и каймой и с опушкой из королевского горностая, я отнюдь не дрожала и не чувствовала себя несчастной. Я прекрасно знала теперь, чего могу ожидать от своего мужа; мы с ним сумели найти такой способ совместного существования, который не заставлял нас вспоминать о тайнах прошлого и одновременно как бы заслонял наш взор от неуверенности в нашем будущем. То, что для королевы-матери ее сын превыше всего на свете, я стала воспринимать гораздо спокойнее; я также научилась как-то мириться с тем, что всех моих родных она ненавидит лютой ненавистью. Загадочное исчезновение моих братьев и страх Генриха перед оставшимися в живых Йорками — все это также стало неотъемлемой частью нашей повседневной жизни.
Я научилась распознавать, в каком мой муж пребывает настроении; научилась мириться с его внезапными приступами гнева. Я стала понимать, что приступы эти почти всегда вызваны страхом, таящимся в душе Генриха, ибо он, несмотря на одержанные победы, несмотря на постоянную поддержку матери, несмотря на ее заверения в том, что Господь всегда на стороне Тюдоров, все-таки очень неуверен в себе, и ему кажется, что его могут подвести даже мать и Бог, что в один миг ему могут отрезать путь к трону столь же несправедливо и жестоко, как и тому королю, которого убили у него на глазах.
Узнала я также, что Генрих способен на невероятно нежное, любовное отношение к нашему маленькому сыну; что он отчетливо сознает свой долг перед государством и упорно, даже как-то покорно, стремится непременно его исполнить; что он, несмотря на абсолютное подчинение матери, с каждым днем все более тепло и доверительно относится ко мне. Когда ему казалось, что я его разочаровывала, когда он начинал в чем-то меня подозревать, даже мне было заметно, что у него будто весь мир пошатнулся под ногами. Я чувствовала в нем растущее желание любить меня, доверять мне и с удивлением обнаружила, что и сама все сильнее хочу того же.
Так что сегодня уже многое приносило мне радость. В детской у меня был любимый сын, а мой муж теперь вполне уверенно чувствовал себя на троне. Моим сестрам больше не грозила опасность, меня больше не преследовали мучительные сны, после которых я чувствовала себя совершенно больной от горя. И все же мне было о чем сожалеть. Даже сегодня, в день моей коронации, я сознавала, что моя семья потерпела поражение; моя мать заперта в Бермондсейском аббатстве; мой кузен Джон де ла Поль погиб; мой дядя Эдвард хоть и занимает высокое положение при дворе, хоть и пользуется доверием Генриха, но находится сейчас очень далеко, в Гранаде, и участвует в крестовом походе против мавров; а мой сводный брат Томас Грей настолько напуган, что ведет себя чересчур осторожно, прямо-таки на цыпочках перед Генрихом ходит, чтобы уже ни в коем случае не вызвать его подозрений. Мою сестру Сесили можно было больше не считать членом нашего семейства: она, выйдя замуж за родственника моей свекрови, безоговорочно поддерживающего Тюдоров, никогда и слова не решалась сказать без разрешения мужа; да и всех моих сестер королева-мать словно пометила своим тавром, отнеся их к числу лиц, особо преданных Тюдорам; она не желала рисковать, допуская хотя бы малейшую возможность того, что одна из них окажется очередным центром притяжения мятежников. Хуже всего было то, что мой кузен Тедди до сих пор находился в Тауэре; даже тот прилив уверенности, который Генрих испытал после сражения при Ист-Стоуке, не позволил ему освободить мальчика, хотя я очень просила его об этом и даже предложила ему освободить Тедди в качестве подарка по случаю моей коронации. Мэгги по-прежнему находилась в числе моих фрейлин, и ее бледное напряженное лицо служило мне вечным упреком. Ведь я сама предложила ей и Тедди приехать в Лондон и обещала, что здесь они будут в полной безопасности, поскольку моя мать вполне сможет о них позаботиться. Я обещала стать опекуншей Тедди, но, увы, оказалась совершенно бессильна; моя мать вскоре была отправлена в монастырь, а опеку над Тедди взяла миледи королева-мать, она же наложила руку и на все его состояние. Я тогда не приняла во внимание тайных страхов Генриха. Мне и в голову не приходило, что король станет преследовать мальчишку.
Дом Йорков не раз знавал славные победы. А Генрих, может, и победил при Ист-Стоуке, но не такая уж это была героическая победа. Да, большинство его лордов привели свои войска, но лишь очень немногие из них действительно участвовали в сражении. Вызывало подозрения и то, что многие из них и вовсе при этом не присутствовали. Корона в данный момент действительно была на голове у Тюдора, и в детской у него уже имелся законный наследник престола, и все же положение его не казалось достаточно прочным: одно из подвластных Генриху государств предпочло ему какого-то неизвестного мальчишку, которому и предложило королевскую корону; да и в народе не смолкали слухи о каком-то ином наследнике престола, который где-то скрывается, ожидая своего часа.
В день коронации не мать, а кузина Мэгги расчесала мне волосы, красиво распустив их по спине до самого пояса. А потом Сесили убрала мои волосы под золотую сетку, поверх которой мне следовало надеть золотой обруч с бриллиантами и рубинами. Рубинов было очень много, ибо они означают женскую добродетель; именно эту роль — добродетельной женщины и королевы Тюдоров, чей девиз «смиренная и раскаявшаяся», — мне отныне предстояло играть всю жизнь. Не имело никакого значения, что я обладаю страстным и независимым характером. Мое истинное «я» отныне не должно было появляться на поверхности; и в истории обо мне навсегда должны были остаться упоминания как всего лишь о жене одного короля и матери другого.
Королевский барк был уже готов; на нем меня должны были отвезти вверх по реке в Вестминстер; следом за ним на разукрашенных судах с музыкой и пением предстояло плыть мэру Лондона и представителям всех гильдий. И я подумала, что моя мать в очередной раз будет смотреть из окна своей кельи на неторопливо проплывающий мимо королевский барк, направляющийся на торжество по случаю коронации, только на этот раз на палубе судна она увидит свою дочь. Я знала, что мать непременно выглянет в окно, чтобы меня увидеть, и очень надеялась, что она порадуется хотя бы тому, что ее план с моим замужеством полностью осуществился и уже дал плоды. Это она посадила меня на английский трон, и хотя позолоченный барк благодаря усилиям гребцов проплывет, сопротивляясь течению, мимо ее окон, все сделают вид, что ее самой там нет. И это будет уже четвертая коронационная процессия, в которой она не будет принимать участия. Но на этот раз на палубе пышно украшенного судна на золотом троне будет сидеть ее дочь, и люди, выстроившиеся по берегам реки, чтобы приветствовать новую королеву, станут выкрикивать: «За Йорков!»
