Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
Сперва мне показалось, что этот Симнел действительно очень похож на моего брата — примерно таким я в последний раз видела Ричарда. На вид Симнелу было лет десять; светловолосый, хорошенький, по-детски хрупкий. Когда мы с матерью тайком вывозили моего брата Ричарда из святого убежища, он выглядел примерно так же — такой же белокурый и худенький, — однако теперь, если он и впрямь остался жив, ему должно было уже исполниться четырнадцать, и этот ребенок никак не смог бы за него сойти.
— Он тебе никого не напоминает? — вкрадчиво спросил король и, взяв меня за руку, повел к противоположному концу большого зала, где стоял на коленях Ламберт Симнел. Мальчик так низко опустил голову, что была видна ямка у него на шее под затылком; казалось, он ожидает, что прямо сейчас ему отрубят голову. Все молчали. В зале было около сотни человек, и все смотрели на нас и на коленопреклоненного мальчика. Когда Генрих подошел к нему совсем близко, он еще ниже склонил голову; уши его так и пылали.
— Может быть, кто-то находит, что у этого ребенка имеется сходство с некой известной персоной? — Генрих внимательно вглядывался в лица моих родственников. Мои сестры стояли, потупившись и словно чувствуя себя виноватыми, а вот моя кузина Мэгги не сводила глаз с этого мальчика, удивительно похожего на ее брата Тедди; мой сводный брат Томас равнодушно посматривал по сторонам, явно желая показать, что все происходящее ему глубоко безразлично.
— Нет, я не вижу в нем ни малейшего сходства с моим братом, — сказала я мужу, хотя сходство определенно было — такой же худенький, стройный, светловолосый, — и хотя лицо его разглядеть было трудновато, я все же заметила, как блеснули его светлые, ореховые глаза, очень похожие на глаза моего брата; несколько мягких детских завитков волос спускались в ямку у него под затылком, в точности как у Ричарда. Я хорошо помнила, как он, бывало, сидел в ногах у нашей матери, а она задумчиво накручивала эти длинные локоны на палец, словно колечки из светлого золота, и читала ему до тех пор, пока он не начинал засыпать, а потом укладывала его в постель. Этот маленький мальчик, стоявший перед нами на коленях, вновь заставил меня вспомнить о том маленьком паже, которого мы послали в Тауэр вместо моего брата. Я думала и о Ричарде, и об Эдуарде, и об Эдварде Уорике, родном брате Мэгги, который сидел сейчас в Тауэре. Перед моим мысленным взором словно проследовала череда мальчиков из семьи Йорков — все светловолосые, очаровательные, многообещающие; вот только где все они сейчас? Живы они или умерли? А может, все они просто фантомы, плод нашей фантазии, нереальные существа, выдуманные претендентами? Подменыши, как и этот ребенок?
— Разве этот мальчик не похож на твоего кузена Эдварда Уорика? — спросил у меня Генрих. Он нарочно говорил очень громко, отчетливо произнося слова, чтобы его мог слышать весь двор.
— Нет, ничуть.
— А разве ты не могла бы, пусть чисто случайно, принять его за твоего покойного брата Ричарда?
— Никогда.
Генрих был доволен. Он отвернулся от меня — представление было окончено. Теперь всем стало ясно, что я достаточно внимательно посмотрела на мальчика, стоявшего перед нами на коленях, и твердо заявила, что это ни в коем случае не мой брат.
— Итак, пусть все, кто по-прежнему думают, что этот мальчик — сын Йорка, поймут, что их либо ввели в заблуждение, либо они сами хотели кого-то обмануть, — громко сказал Генрих. — То есть они показали себя либо глупцами, либо лжецами.
Он выдержал паузу, выжидая, чтобы каждый понял, что и Джон де ла Поль, и Франсис Ловелл, и моя мать — глупцы и лжецы, затем обратился непосредственно к мальчику:
— Итак, дитя мое, ты не тот, за кого себя выдавал. Моя жена, принцесса Йоркская, тебя не признала, иначе она сказала бы, что ты ее родственник. Ты напрасно вводишь нас в заблуждение. Ну, говори, кто ты на самом деле?
На мгновение мне показалось, что мальчик от испуга утратил дар речи. Но он все же прошептал, по-прежнему не поднимая головы:
— Джон Ламберт Симнел, если угодно вашей милости. — И он неловко прибавил: — Простите меня.
— Значит, Джон Ламберт Симнел! — Генрих покатал это имя на языке, точно грозный учитель в школе. — Джон. Ламберт. Симнел. Ты что же, прямо из детской решил сюда сбежать, Джон? Ведь это было очень долгое путешествие и очень дорогое. А уж сколько мне оно стоило и времени, и беспокойства!
— Я понимаю, сир. Мне очень жаль, сир, простите, — пролепетал ребенок.
Кто-то сочувственно улыбнулся, услыхав его тонкий дрожащий голосок, но Генрих тут же метнул в сторону сочувствующего такой яростный взгляд, что тот испуганно потупился. Я заметила, как сильно побледнела Мэгги, как она вся напряжена. А моя сестра Анна, дрожа всем телом, вцепилась в руку Сесили и прижалась к ней.
— Но как же ты мог согласиться, чтобы тебя короновали? Ведь у тебя нет на то ни малейшего права!
— Простите, сир, я был глуп и согласился.
— Согласился быть коронованным под чужим именем? Ты же знал, что ты, низкорожденный, королевской короны не заслуживаешь!
— Да, сир, знал.
— А ведь тот мальчик, именем которого ты назвался, Эдвард Уорик, верен мне. Он признает своим королем меня. Как, впрочем, и все англичане.
Ребенок совсем утратил способность говорить, и только я, находясь от него достаточно близко, могла понять, что его душат рыдания.
— Что ты там говоришь? Я не слышу! — прикрикнул на него Генрих.
— Да, сир, я знаю, — еле вымолвил мальчик.
— Значит, ты понимаешь, что все это было сплошным обманом. Или ты все же считаешь себя коронованным правителем Англии?
Очевидно, что маленький Симнел никаким коронованным правителем себя не считал. Перед нами был просто мальчуган, заблудившийся в этом опасном мире взрослых. Чтобы не расплакаться от жалости к нему, я даже нижнюю губу прикусила. Потом шагнула вперед и нежно коснулась плеча Генриха, но его было уже не остановить.
— Значит, ты согласился, чтобы грудь тебе помазали святым елеем, хотя ты никакой не король и не имеешь никакого права быть помазанным?
— Простите! — еле слышно всхлипнул ребенок.
— А потом ты согласился встать во главе армии наемников и мерзких бунтовщиков и пойти на меня войной, но был наголову разгромлен силами моего войска и по воле Господа?
При упоминании Бога миледи королева-мать сделала маленький шажок вперед, словно ей тоже хотелось хорошенько выбранить несчастного мальчишку. А Симнел, по-прежнему стоя на коленях, еще ниже опустил голову, чуть ли пола лбом не коснулся. Ему нечего было сказать ни этим могущественным людям, ни Господу Богу.
— И что же мне с тобой делать? — задал риторический вопрос Генрих. И по озадаченным лицам придворных я догадалась: все понимают, что это пахнет повешением. За такое либо вешают, либо колесуют и четвертуют. Если Генрих предаст этого ребенка суду, то приговор, по всей видимости, будет таков: его сперва повесят за шею, а когда он от боли потеряет сознание, палач срежет веревку и вспорет ему живот от жалких маленьких гениталий до грудины, а затем — у еще живого! — извлечет внутренности, сердце, легкие и кишки и продемонстрирует их несчастному, не взирая на его стоны и вылезшие из орбит глаза; ну а потом ему по очереди отрубят ноги и руки.
Я схватила Генриха за руку и прошептала:
— Прошу тебя, будь милосерден. — И тут же перехватила взгляд Мэгги; она была в ужасе, ибо тоже прекрасно понимала, что Генрих вполне может довести эту сцену до ее смертельного завершения, если только мы вместе не разыграем другую сцену. Мэгги знала, что я вполне на это способна и, возможно, буду вынуждена к этому прибегнуть. Если я, жена короля, упаду перед Генрихом на колени и прилюдно попрошу его помиловать маленького преступника, он, скорее всего, это сделает. В таком случае Мэгги должна была выбежать ко мне, снять с меня плащ, чтобы мои волосы красиво рассыпались по плечам, и упасть на колени рядом со мной; все остальные мои фрейлины обязаны были сделать то же самое у меня за спиной.
Когда правил Дом Йорков, мы, правда, никогда такого представления не устраивали, поскольку мой отец любил раздавать наказания или помилования по своему собственному усмотрению, не желая тратить время на жестокие театральные действа. Впрочем, тогда нам бы и не пришлось подобным образом вмешиваться и просить его, горящего жаждой мести, помиловать маленького мальчика. А вот во время правления Ланкастеров такое случалось: Маргарита Анжуйская молила, стоя на коленях, своего святого[47] супруга помиловать «заблудших коммонеров». Это была общепризнанная церемония, ставшая почти традицией, и мне, возможно, пришлось бы к этому прибегнуть, чтобы спасти Симнела от невыносимых страданий.
— Генрих, — прошептала я, — неужели ты хочешь, чтобы я на коленях молила тебя пощадить этого ребенка?
