Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
Они кликнули лошадей, разместились с комфортом сельдей в бочонке и крупной рысью поехали в Дубовки.
— Вот здесь мы снова пешком пойдем, — скомандовал Евгений Нилыч, саженей двадцать не доезжая до околицы. — Впрочем, вы лучше тут подождите; я прежде один схожу.
В селе было всё тихо и спокойно, как в Уфимской губернии, пока ее не замутили газеты, только мягкое кваканье доносилось с пруда, как отдаленные раскаты барабана, да перекликались петухи, бодрствуя над людским сном и оберегая его от адских шалостей. Мужички наслаждались тем сладким отдыхом, который доступен только людям, совершившим большой моцион, почти не знающим мук ревности (в особенности если не имеется «постояльцев лихих») и не занимающимся политикой и биржевой игрой. Впрочем, не будем им завидовать: они, может быть, плохо поужинали. Евгений Нилыч подошел к поповой избе, рельефно выделявшейся своими белыми стенами на темном фоне сада, и остановился у ворот: они были заперты висячим замком. Две дворняжки бросились на него с громким лаем; соседние собаки присоединили сочувственные голоса, и скоро вся окрестность наполнилась тревожной музыкой. Сторож, дремавший у церкви, проснулся и заколотил в доску. Евгений Нилыч повернул к нему. Седой, тщедушный старичок, в нахлобученной на уши бараньей шапке и в рваном зипуне, встретил его робкими, недоумевающими глазами.
— Здоров, старый!
— Дай Боже здоровья!
— Ты где живешь?
— Як.
— Ты не у попа живешь? — поправился он.
— Нит…
— И не был у попа?
— Як же? Цiлий день був, садок розчищав.
— Не хочешь ли горилки выпить? а? Вот тебе гривенник.
— Спасiбi! — как-то сконфуженно поблагодарил тот и нерешительно взял монету.
Евгений Нилыч присел на камень и начал собирать сведения.
У попа была какая-то панна да ушла — домой, должно быть. А панича никакого не было. Нет, не было. На кухне знали бы. Панна несколько раз приходила, но сидела недолго. Всё на хутор бегала. Придет, поест чего-нибудь да еще с собой возьмет — и снова убежит. Версты две отсюда хутор, тоже поповский. Там теперь старуха Марья живет в избе, а дом пустой стоит. С сыном она живет, но теперь сын на работу ушел.
Евгений Нилыч поднялся, кивнул старику головой и вернулся к остальной компании.
— Что? — встретил его Василий Евлампьич задыхающимся шепотом.
— Ладится! — кратко отвечал он, садясь в телегу и делая пригласительный жест. — Назад и потом налево! (кучеру).
В глубоком молчании они доехали до маленького мостика, в виду трех одиноких крыш на косогоре, и снова пошли пешком.
— Вот вам! Идите! — Евгений Нилыч указал рукою на дом, и рука эта дрогнула… Сам он остался и опустился на землю, у ствола черешни, при дороге. Он был так взволнован, что не мог принять участие в дальнейшем ходе дела, но хотел доставить себе удовольствие — взглянуть в лицо побежденного врага.
Анна Павловна прождала дочь до позднего вечера и наконец легла в постель. Но ей не спалось. Она поминутно поднимала голову и прислушивалась. Удары собственного пульса казались ей звуком отдаленных шагов; лай собаки возбуждал такую тревогу ожидания, что она невольно хваталась за сердце; промежутки мертвой тишины тянулись целую вечность и производили впечатление безвоздушной пустоты. Она встала, оделась впотьмах, вышла из комнаты и остановилась у калитки. «Если б знать по крайней мере! — подумала она с внутренним плачем. — Что бы ни случилось, ничто не может быть страшнее этой пытки неизвестности»! Такое чувство — нет, слабейшее, но все-таки ужасное — она испытывала только раз в жизни, тогда. Это было в лесу, ночью. Первая ночь в такой страшной обстановке. Вся природа, казалось, превратилась в один громадный, чудовищный глаз и смотрела на нее с зловещим выражением… Везде была опасность, каждая минута угрожала смертью. Никто, кроме его и старика, не знает этой тайны; но теперь…
Анна Павловна решительно вышла на улицу и торопливой походкой направилась по дороге в Дубовки. Через две версты дорога раздвоилась. Анна Павловна остановилась в нерешительности: местность была мало ей знакома. Она выбрала наудачу, но через десяток шагов остановилась снова. Вдали послышался стук колес, и, минуту спустя, быстро пронеслась тележка парой. Там, насколько можно было заметить, сидело человек пять, и между ними одна женская фигура. Белелось что-то, вроде откинутого платья. Ехали по другой дороге и повернули на город. Не Катя ли? Ах, дал бы то Бог!.. Вероятно, Катя! Пикник, значит, устроили знакомые, засиделись и теперь отвозят домой… А что, если не она? — подумала вдруг Анна Павловна, холодея. — Боже праведный! но что же с нею могло случиться?… Узнать! скорее узнать!
Но довольно! Чье перо может описать всё величие материнского горя? Будем излагать только факты.
Колеблясь между надеждой и отчаянием, Анна Павловна свернула на дорогу, по которой проехала тележка, и почти побежала к Дубовкам (как ей казалось), чтобы собрать справки. Она решилась не возвращаться в город, пока не узнает наверное, что Катя дома. Вдруг ей послышался какой-то стон. Она остановилась, прислушалась, потом, дрожа от страха, сделала несколько шагов и почти наткнулась на лежавшую ничком фигуру человека. Он глухо стонал, царапал пальцами землю и ерзал ногами…
— Сын мой! сын мой!.. — вырвался у него крик страшный, как отчаяние. То был Евгений Нилыч.
1881
ИСТОРИЯ
(Рассказ)
— Коснулось, милостивый государь!.. И над нашим углом пронесло!.. Как же! подите-ка походите между нашим простым народом: он вам прямо и в глаза не посмотрит, всё рыло норовит в сторону отворотить, потому что у него мысли против вас есть. А откуда всё это взялось, позвольте спросить? Вот то-то и есть! За ваше здоровье!..
Так резким баском начал свой рассказ г. Живучкин и налил из бутылки два стаканчика водки. Собеседники чокнулись, осушили залпом скверную зеленоватую влагу, крякнули и на минуту замолчали. В окно барабанил частый дождь; тусклый свет с трудом пробивался сквозь загрязненные стекла и скупо освещал неровные стены корчмы, темные, как мысли пьяницы, грязный земляной пол, кухонную печь в одном углу и деревянную решетку, за которою помещались бочки с водкою, — в другом. Пространство у свободных стен было занято дубовым столом и врытыми в землю скамейками. Мокрая бурка висела на решетке стойки. На дворе стояли две подводы: почтовая тележка и обыкновенная бричка. Из другой горницы, поменьше, выглядывало несколько жиденят; шинкарь, седой еврей, юркий и тщедушный, стоял у двери.
— Ведь экая слякоть-то! — начал г. Живучкин после паузы, поворачивая к окну свое чрезвычайно худое загорелое и скуластое лицо, почти без растительности. — Вы далеко изволите ехать? — обратился он затем к товарищу по заключению. Но тот ответил что-то чрезвычайно невнятное и вообще довольно ясно показал, что не намерен принимать в данном рассказе никакого участия и желает остаться в тени, личностью «без речей».
Г-н Живучкин бросил на него беглый взгляд и, по-видимому, сразу примирился с своим, так сказать, односторонним положением; по крайней мере он расстегнул свою серую куртку с зелеными лацканами и обшлагами, широко расставил длинные и худые ноги в больших сапогах, уперся руками в колени и долго глядел в землю, очевидно обдумывая план изложения. Потом поднял голову и начал:
— Да-с! Я перед вами не утаю… Нужно вам знать, что я человек откровенный, кого хотите спросите. Здесь всю нашу семью знают. Некоторые даже отца покойного помнят. Заслуженный капитан, был в венгерской кампании, имеет Анну, Станислава и Владимира с мечами. У меня два брата: один уже капитан, а другой скоро поручиком будет; в пятнадцатом Залихватском пехотном полку. Полк теперь в Херсонской губернии стоит, а семья с братьями живет: мать, сестры и еще брат поменьше. Ах, постойте, я вам расскажу! Петрушка — это брат капитан — стоял с ротой (потому что он ротный командир) в Израилевке, жидов защищал. Все пархатые, извините за выражение, чуть его в задние пуговицы не целовали, так боялись… Вина ему понатаскали, сахару, чаю — ешь, пей и веселись! Овса для лошадей — сколько угодно. А у него — не то что, а прямо вам сказать, на вожжах, вот какие лошади! Тройка, в дугу. И кучер в армяке. Я тогда к нему и приезжал повидаться. Согласитесь — приятно взглянуть, как там какой-нибудь Петрушка и вдруг таким князем! А! я ценю братское чувство, милостивый государь! Прекрасно. И уж угощал же он меня, скажу вам — вот! — г. Живучкин поцеловал кончики пальцев. — Вы понимаете? всё! Он как-то в Петербург на полгода в отпуск уезжал — так что вы думаете? Все фрейлины в него влюбляться стали… Хи-хи!.. Должен был потихоньку да полегоньку стрекача задать, потому, сами знаете, чем это пахнет. И таился, шельма, долго таился, отчего так скоро вернулся (он хотел в образцовый батальон поступить), наконец во всем признался… А? каков? Какая-нибудь там этакая барыня — фу ты, унеси ты мое горе, подступиться, кажется, страшно — и вдруг тово…
