Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
В этом месте Евгений Нилыч сделал новую паузу, как бы в интересах читателей, чтобы дать ему время успокоиться в виду заключительной драмы, подкрепился рюмкой водки и продолжал:
— Вот какое положение!.. Чувствую я — плохо дело. Хотел молитву сотворить, уста не повинуются. Холод, знаете, такой по спине пробежал, скверность такая… врагу не пожелаешь! Собрал я кое-как все силы, повернулся к двери и шепчу потихоньку: «Антошка!» А тут меня кто-то сзади за руки — цап-царап! «А, psia kre!l…» Только я и помнил. В голове этак завертелось, кругом всё пошло, и впал я, можно сказать, в бесчувственное состояние. Да!.. Ну-с, очнулся я, господа, в сенях, на полу. Руки и ноги связаны, тело всё ломит, боль от веревок нестерпимая! Но как вспомнил я всё и представил себе свое положение, так холодный пот всего и облил. У них ведь, сами знаете, дело было просто: веревку на шею и тово… И такая, откровенно вам скажу, меня вдруг жалость взяла, такое умиление нашло, что и выразить невозможно! Вся жизнь этак в голове промелькнула, с того самого времени, когда я еще вот таким карапузиком без панталон бегал. И матушка-покойница — царство ей небесное! — предстала, и отца вспомнил, и братишку, что лет двадцать уж как умер… Замечаю — лицо у меня всё мокрое, слезы, значит, текут… И вдруг, можете себе представить: «Папаса, мамка цай зовет пить!» Это мой Андрюша так меня к чаю звал каждый день… Как прислышался мне этот голос, как представился, знаете, дом, жена и всё такое, так я, прямо вам сказать, словно ужаленный, подпрыгнул, стал на колени и тово… разрыдался! И не то чтоб я какую молитву говорил, а так от себя, что сердце на уста посылало…
Хорошо мне потом сделалось; спокойно… Лег я и, поверите, заснул как младенец. А во сне всё она являлась. Прошла будто раз, остановилась, нагнулась и вышла… Легкий-легкий будто шорох от платья, как мечта этакая, слышался. Потом снова пришла и будто веревку разрезала… Коротко вам сказать — сподобился, грешный… Проснулся я — день уж начался; солнце во все щели так и светило. Попробовал руками пошевельнуть — развязаны… Так вот какие оказии бывают, господа! — закончил Евгений Нилыч и обвел глазами свою аудиторию. Полковник, скептик по натуре, спал сладким сном, подперев щеки обеими руками и слегка всхрапывая носом; майор, которого дома давно ожидала суровая жена, сидел с постной физиономией и с тоской взирал на рассказчика; профессор флегматично играл часовою цепочкой и явно выражал, что остается «при своем особом мнении»; один только пан коморник смотрел большими потемневшими глазами, склонив голову набок, и был весь — слух и внимание.
Гости встрепенулись («Что вы толкаетесь, майор?» — проворчал полковник, раскрывая глаза), каждый задумчиво протянул: «Да-а!..», посидели еще несколько минут для приличия и наконец распрощались. Евгений Нилыч остался один на своей галерее.
Какая ночь! Теплая, душистая, с чудными, невыразимыми звуками, светом, темным небом и мириадами звезд, более яркими, чем самые новенькие двугривенные… Но прочь пошлое сравнение! оно в этот час не могло прийти в голову возбужденному «советнику». Он, кажется, с удовольствием взял бы весь свой собственный запас двугривенных, все свои деньги — и вышвырнул бы их к черту. К чему они ему? Что они ему дали? Что он может купить на них для души? Благосклонность Марфы? Ах, канальство! Ведь бывает же такое несчастное стечение обстоятельств! И зачем ей этот пенсион в пятнадцать рублей? Гораздо бы лучше без пенсиона… «Ах, дорогой, добрый Евгений Нилыч! мое сердце пылает к вам благодарностью за ваши благодеяния…» Тьфу ты! заговариваться начал! Плюнуть, и больше ничего. Эка важность, в самом деле! Жил же до сих пор без нее… Ах, неправда! не жил, решительно не жил! Жизнь началась только со встречи с нею. Когда это было? Странно: и очень давно, и очень недавно. Он ее, можно сказать, на руках носил (заболела раз она, так мать за ссудой обращалась; тогда и познакомились) — и словно не больше месяца, как впервые увидел. Сидел себе на диване, случайно повернул голову и встретился глазами… Так она ему в этой позе и представляется. Смотрит, и глазенки смехом блестят… «Милый, добрый Евгений…» Ах, Господи! сейчас бы сто рублей дал, чтоб на самом деле услыхать от нее такие слова! хоть так, для шутки чтоб проговорила… «За вас, Евгений Нилыч, всякая девица с охотой замуж пошла бы…» Кто это сказал? Да; мать. Гм, девица… Но она, может быть, к нему неравнодушна! Кто знает! Равнодушна или нет? Вот как в этом можно убедиться: если на расстоянии трех домов на него не залает ни одна собака… Это почти невозможно, но надо нарочно выбрать самое трудное. Однако не мешает идти потише. Ну… Один… другой… Неравнодушна!
Евгений Нилыч, вышедший на улицу без шапки, машинально продолжал путь дальше и незаметно очутился за чертой города, на обсаженной липами дороге в соседнее село.
Эх, старый! разволновался, как какой-нибудь молодой человек! Если хорошенько взвесить, то еще бабушка надвое сказала, кто имеет больше шансов: он ли или этот Псевдонимов, Псевдомонов тож… Да! Может же у человека так голова закружиться! А ведь в сущности никакого соперника и нет! Завтра уберут этого самого Псевдонимова или Псевдомонова — и конец! Что выгадал?… Тогда можно будет полегоньку да помаленьку… Ах, если б только убрали! Сумеют ли?…
— Кто идет?
Евгений Нилыч остановился и с удивлением оглянулся кругом. К нему из-за дерева вышел рослый джентльмен в куртке, неуклюжих штанах, блестевших при луне кожаной обшивкой по-кавалерийски, и с нагайкою через плечо. Новый такой же джентльмен вышел из-за другого дерева, и, наконец, из канавы, отделявшей дорогу от поля, показался молодой сухопарый брюнет небольшого роста, с усиками, в полуофицерской шинели. Это был становой с рассыльными. Урядников в то время еще не было.
— Евгений Нилыч!
— Василий Евлампьич!
— Что вы здесь делаете?
— Я, знаете, вышел прогуляться… Погода благоприятная — я и тово… А вы?
— Я тоже, в некотором роде…
— Ну, батенька! Нашли кому зубы заговаривать! — перебил Евгений Нилыч. — Засели! Да какой, с позволения сказать, дурак к вам в лапы сюда забредет! А хотите я вам его найду? — предложил он вдруг в порыве внезапного вдохновения. — На что идет?
— Назначьте, — недоверчиво улыбнулся Василий Евлампьич.
— Дюжину шампанского?
— Много-с! Шесть.
— Ну, идет!.. Нет, батенька! — прибавил он, меняя голос. — Я вам сам дюжину поставлю! И отыщу, и поставлю. Вы только не выпустите!
И он взял Василия Евлампьича под руку и быстро зашагал по дороге. Рассыльные последовали за ними в некотором отдалении. В стороне послышался осторожный стук кованой телеги и двигался в том же направлении.
— Да мы прекрасно и поехать можем, — сказал Евгений Нилыч.
— Ехать так ехать! — согласился Василий Евлампьич. — Уж вы командуйте… Как лоцман, в некотором смысле… Но что ж это вы без шапки?
— Да так; откровенно вам сказать — жарко…
Они кликнули лошадей, разместились с комфортом сельдей в бочонке и крупной рысью поехали в Дубовки.
— Вот здесь мы снова пешком пойдем, — скомандовал Евгений Нилыч, саженей двадцать не доезжая до околицы. — Впрочем, вы лучше тут подождите; я прежде один схожу.
В селе было всё тихо и спокойно, как в Уфимской губернии, пока ее не замутили газеты, только мягкое кваканье доносилось с пруда, как отдаленные раскаты барабана, да перекликались петухи, бодрствуя над людским сном и оберегая его от адских шалостей. Мужички наслаждались тем сладким отдыхом, который доступен только людям, совершившим большой моцион, почти не знающим мук ревности (в особенности если не имеется «постояльцев лихих») и не занимающимся политикой и биржевой игрой. Впрочем, не будем им завидовать: они, может быть, плохо поужинали. Евгений Нилыч подошел к поповой избе, рельефно выделявшейся своими белыми стенами на темном фоне сада, и остановился у ворот: они были заперты висячим замком. Две дворняжки бросились на него с громким лаем; соседние собаки присоединили сочувственные голоса, и скоро вся окрестность наполнилась тревожной музыкой. Сторож, дремавший у церкви, проснулся и заколотил в доску. Евгений Нилыч повернул к нему. Седой, тщедушный старичок, в нахлобученной на уши бараньей шапке и в рваном зипуне, встретил его робкими, недоумевающими глазами.
— Здоров, старый!
— Дай Боже здоровья!
— Ты где живешь?
— Як.
— Ты не у попа живешь? — поправился он.
— Нит…
