Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
— Уж будто все? — усомнился майор.
— Ну, может и не все…
— И что же?
— И ничего. Известно — старуха!
— А зачем нам терять драгоценное время? — замогильным голосом, как бы произнося: memento mori, напомнил аптекарь.
— Э, батюшка! успеете еще! — заметил Евгений Нилыч не без резкости. В его обращении стала обнаруживаться двойственность. Он был любезнее обыкновенного с майором и профессором (так звали надзирателя, если не было более важных представителей гимназической администрации) и холоден к польской партии.
— Еще успеем, пане коморнику! — успокоил его полковник, посылая в рот кусок колбасы.
— Мы в совете решили обыск сделать, по-домашнему…
— Пани Стецкая в эту ночь родила, — сообщил майор, — ничего, никаких знаков нет…
— Это каких же знаков? — полюбопытствовал профессор.
— У ребенка на теле. Должно быть, не знала, а то непременно знаки были бы… Но вот что любопытно: какие у него были бы знаки? Говорят, к одной даме медведь в окно заглянул — так на ребенке медвежья лапа обозначилась… Правда это, пане консыляжу?
— Не знаю, чи правда, чи неправда… Говорят, бывает.
— Однако священник-то! — заметил полковник. — Вот, должно быть, убивается! Говорят, с ума сошел!
— Это с какой же стати, позвольте узнать? — вмешался Евгений Нилыч.
— Как, с какой стати? Да ведь это — его сына…
— Ну уж извините, неправда! Не поверю!
— Как, генерал, неправда? — крикнул полковник такой нотой, что Евгений Нилыч сразу смягчился.
— Вы, пожалуйста, извините, полковник… Я, понимаете, вообще о слухах… Ну, скажите на милость, при чем тут может быть священник?
— Однако это видели…
— Если б даже я сам видел, то и тогда не поверил бы!
Полковник закусил тартинкой с икрой и не возражал.
— Я одержал письмо из Петербурга… — заговорил коморник.
— Э, пан консыляж! — перебил его Евгений Нилыч. — Одержал письмо! В России живете, русским подданным считаетесь — и говорить не выучились!
— Ха-ха! Ничего, ничего, пане коморнику! — утешил его полковник. — Но вы сегодня не в духе, генерал! Так что ж в письме сказано?
— Ежели б пан советник не говорил по-русски, то это было бы странно, а для меня вполне извинительно…
Аптекарь склонил голову набок и медленно отрезал тоненький ломтик сыра.
— Но что же в письме?
— Что будто всё — Англия…
— Ну, старая история! Нечего далеко искать, — заключил советник.
— А знаете, господа? — начал майор после небольшого молчания вообще и рюмки водки в частности. — Моя жена была вчера у жены станового; и та под строжайшим секретом передала, что получено тайное предписание разыскать… Как его? Какого-то, видите ли, Псев… Томашев… Вот никак не могу вспомнить!
— Что вы говорите?
Евгений Нилыч сделал такие глаза, что все невольно переглянулись, а майор даже струсил.
— За что купил, за то продаю… — произнес он скромно.
Евгений Нилыч беспокойно завертелся на стуле, залпом выпил две рюмки водки и уже не слушал говоривших.
— Что вы, майор? — очнулся он минут через пять. — Какое пламя?
— Не пламя, а два столба… Сначала прямо стояли, потом сошлись и расплылись…
— Ну уж позвольте, это вашей супруге приснилось, — возразил полковник, который был скептик по натуре.
— Мы думаем, что это северное сияние…
— Ну нет, господа! — горячо заговорил Евгений Нилыч. (Все заметили в нем большую перемену к лучшему, в смысле приятности.) — Нет, бывает… Я сам могу вам засвидетельствовать такие необыкновенные явления, что вы, пожалуй, не поверите!
— А не будет ли пан советник так добр рассказать нам об этих явлениях? — любезно предложил аптекарь. Он был вообще склонен к мистицизму и притом хотел загладить свои неловкие отношения к хозяину.
Евгений Нилыч допил последний глоток чаю, склеил огромную папиросу, закурил и, не дожидаясь дальнейших приглашений, откашлялся и начал:
— Служил я, надо вам заметить, становым в П-ском уезде, и было это в самый разгар польского мятежа… «До лясу!..» Хе-хе… Вы извините, полковник… Ну-с, хорошо. Вот призывает меня раз исправник и говорит: «Послушайте, Евгений Нилыч!..» Я всегда умел уважение к себе внушить. Он другим становым часто даже «ты» говорил; ну а мне — никогда… «Послушайте! если вы мне его изловите, озолочу, говорит; а если как-нибудь того… наглупите…» Ну, тут он мне пожал руку, дал папироску и отпустил. Мерзавец, сказать вам откровенно, такой был, что не приведи Бог! Агафон Ермолаич — может, слыхали? Он теперь имение купил, кажется, в Курской губернии. Очень, рассказывают, хорошее имение… Понимаете? И хоть бы копеечку! Где денежки — всё сам, а где опасность — всё меня да меня… Ладно, думаю себе, изловить-то я изловлю, но уж тебе и понюхать не дам! Не-ет, шалишь!.. Хе-хе! Ну-с, приезжаю я домой и сейчас же — за Янкелем. Продувной, шельма, жид был! То есть, поверите, отца родного, кажется, за рубль продал бы, ей-богу! Помахал я ему этак красненькой под носом — и послал на розыски. На следующий день вечером возвращается. Глаза горят, сам бледный, дрожит весь — нашел, значит! «Видел?» — спрашиваю. — «Ис шопственными глазами видел!» — «Где?» — «Ув лесу». Хорошо. Позвал я рассыльного — Антошкой звали; здоровяк, скажу вам, до невероятности был — дал ему полтинник в зубы, знаете, для поощрения, велел одеться мужиком, сам тож переоделся — и гайда!
Здесь Евгений Нилыч остановился, обнаруживая этим большой беллетристический такт, несколько минут усиленно сосал янтарный мундштук папиросы и скрылся в дыму, как интересная интрига длинного романа, а потом уловил момент, когда любопытство слушателей возросло до самой выгодной для рассказчика степени, и продолжал:
— Проехали мы, господа, с Антошкой верст пятнадцать, остановились у корчмы, бросили лошадей и пошли пешком к лесу, якобы, понимаете, прохожие. А солнце уже зашло, и большая черная туча этак тарелкой повисла над лесом. Вошли мы в лес, и вдруг, откровенно вам скажу, такая на меня грусть нашла, что и выразить невозможно! Так вот что-то под сердцем и сосет, так и сосет… Даже как-то ноги подкашивались, право! Отошел я немножко от тропинки, сел на какой-то обрубок и думаю себе: что за причина? А уж, надо вам сказать, совсем темно стало; ветра не было, деревья как каменные стояли, и душно было, как обыкновенно перед грозой. Не помню, долго ли, коротко ли я так сидел, только открываю глаза и… Вот вам, как перед истинным Богом!.. стоит прямо предо мною дева… Вся в белом, лик такой божественный… Вверху что-то вдруг пронеслось, прошумело, и… что вы скажете?… ясно — вот как если бы кто из вас сказал — слышу слова: «Не ходи, не ходи…» И всё скрылось. Страшно мне стало, господа, что и сказать вам не могу! «Антошка!» — шепчу. А Антошка, можете себе представить, стоит возле да зубами стучит. «Видел?» — спрашиваю. — «Видеть, говорит, ваше благородие, не видал, а слышал, будто прошел кто-то…» А? как вам это покажется? Тут загрохотал гром, и дождик начал накрапывать. Ну-с, поднялся я, перекрестился, взял Антошку за руку и пошли мы по тропинке дальше. По-настоящему, мне бы следовало назад вернуться; но, вообразите, такое искушение овладело, что я даже сомневаться начал: думал, что ничего и не было, а так, фантазия разыгралась. Это, надо вам объяснить, всё равно что на охоте бывает. Станет, представьте себе, цепь стрелков, вдали послышится сигнальный выстрел загонки — г и замрет всё вдруг в надежде и ожидании… Дохнуть не смеешь, сердце как будто из груди выскочить хочет; приготовишь ружье и ждешь… И вдруг послышится легкий-легкий треск, листок это сухой под лапкой зашумел… А, господа? Кто тут не забудется! Вот выходит осторожно зверек — лисичка там, либо волк — озирается, поводит ушами и приближается прямо на вас… Ага, злодей! Ага, голубчик! Миленький! еще, еще чуточку! Не поверни на другого! Поверите? Любил я в таких случаях этого зверя, как не знаю кого! Просто, кажется, расцеловал бы бестию, ей-богу! Хорошо-с. А повстанец-то, которого мы ловили, должен был один в пустой хате, где прежде полесовщик жил, ночевать. Это Янкель доподлинно узнал. Сам слышал, как он еще троим свиданье в этой хате назначал. «Вы, Панове, говорит, отправляйтесь да старайтесь хорошенько дела устроить, а я вас к утру в хате буду поджидать». Понимаете? Банда еще только собиралась, и он ее предводителем назначался… Вот вышли мы на полянку — темно, хоть глаз выколи; только дождь по листьям и траве шумит. Где же хата? думаю. Вижу — Антошка тоже недоумевает. Поверите, раза три вокруг обошли — не нашли! А в ушах вот так и стоит: «Не ходи, не ходи»… Только в сторонке огонек этак блеснул, словно кто спичку зажег. Подходим — хата, ей-богу! Несколько раз на этом месте были и не видали!.. Тихо, всё как будто пусто, но в окне маленькая щелочка светится. Приложился я глазом — есть! Лежит это он, знаете, на полу и спит, как есть в одеже. Ну, известно, ботфорты это, свитка, panie dobrodzieju… Хе-хе! Хорошо. Смотрю я и, скажу вам откровенно, насчет оружия соображаю, как и что, потому у нас с Антошкой только по одному пистолету под бурками было. Вижу — ничего! На стене висит ружьецо в чехле, на полу — седла, уздечки, арапники, словно на зайцев выехал… Я этак легонько окно рукою пробую, а Антошке мигнул к двери стать. Такая, надо вам сказать, мне тактика в голову пришла, чтобы врасплох напасть. Малого-то я хорошо знал. Богатейшего помещика сынок и, так сказать, молоко на губах не обсохло: испугается, думаю. Вот взялся я за раму — только тень этак будто мелькнула. Посмотрел еще раз в щелку. Ну, что вы на это скажете? Вот вам как угодно побожиться готов! — она! Вижу ясно — вот как вас, профессор, или вас, майор, — сидит она и кротко-кротко на него смотрит… А?… Тут уж такой на меня, с позволения сказать, страх нашел, что я готов был убежать куда глаза глядят, да ноги не слушались…
