Григорий Канович - Местечковый романс
Как ни пугал реб Эфраим приходом немцев, отца мучил другой страх — страх за деда Довида. Уговоры поехать в Каунас, в больницу, не помогали — старик и слышать об этом не хотел. Дома, мол, и стены лечат.
Даже угрозы Рохи, которую дед Довид слушался беспрекословно, не смогли его переубедить.
— Есть ботинки, которые можно ещё починить, а есть такие, которые, как ни старайся, починить невозможно. Их надо выбросить на свалку, — с улыбкой отражал дед Довид атаки родных. — Я здоров, пока держу в руке молоток и слышу, как он стучит.
Бабушка Роха перестала с ним разговаривать, говорила, что, будь она помоложе, подала бы в раввинский суд на развод и вышла бы не за того, кто день-деньской стучит молотком, а за того, у кого на плечах вместо кочана капусты голова.
Отец написал брату Айзику в Париж подробное письмо, рассказал о болезни родителя, срочной почтой переслал ему выписанные доктором Блюменфельдом рецепты и попросил как можно скорее прислать необходимые лекарства — дело не шуточное, у отца не прекращается легочное кровотечение.
Дед Довид ни о каких рецептах и ни о какой переписке с Айзиком ведать не ведал, уходил от болезни, как от погони, в работу, продолжал стучать молотком, меньше кашлял и на удивление реже харкал кровью.
Может, работа и есть лучшее лекарство, подбадривали друг друга домочадцы.
Ничто, казалось, не предвещало печальной развязки.
И вдруг дед Довид стал работать медленнее, стучал молотком не так резво, как прежде. Чувствуя приближение приступа, он выходил во двор, где рос тенистый клён, прислонялся к его корявому стволу и, стараясь не мозолить Рохе глаза, подолгу смотрел на проплывающие облака, которые напоминали ему собственную жизнь. Проплыли и растаяли за горизонтом. Так и жизнь, когда придёт его час, растает, как облако в небе.
Неожиданные самовольные вылазки деда Довида во двор не ускользнули от бдительного ока бабушки Рохи.
— Славу Богу, хоть во двор с собой молоток и шило не берёшь, — похвалила она мужа.
— Пора и свежим воздухом, Роха, подышать. Не кожей, не ваксой, не клеем, не тем, чем, прошу прошения, чужие ноги пахнут. Зловонием за свою жизнь я вдоволь надышался.
— Что я слышу? Ты бы так давно заговорил, взял бы жену под руку и прогулялся с ней по главной улице, чтобы все видели, что ты когда-то не на дырявой туфле женился! А вместо этого ты столько лет — с ума сойти сколько! — со своего табурета не вставал.
— Дурак был, — согласился Довид, — на самом деле, круглый дурак! — Он покрутил указательным пальцем у виска и воскликнул: — Какая благодать — ветерок душу обвевает, пичуги друг дружке в любви клянутся, облака белыми гусями плывут! Смотришь на эти чудеса, и так не хочется… — дед Довид вдруг замялся, пытаясь найти нужные слова. — И так не хочется своим кашлем и харканьем портить эту красоту.
Он замолчал.
Чудодейственные лекарства от сына Айзика из Франции шли до Йонавы больше месяца, и вечный труженик Довид Канович их не дождался.
В тот ясный солнечный день, воспетый птицами, опьянёнными свободой и теплом, бабушка Роха, как обычно, отправилась с приготовленным обедом к Шлеймке, чтобы покормить не только сына, но и беженцев — Мейлаха и его невесту, которую она почему-то упорно называла не по имени, а «полька» да «полька».
Младшая дочь Хава не так давно уехала в Каунас учиться на маникюршу, и дед Довид остался дома один на один со своими молотком, шилом и колодкой.
В комнате, кроме кошки и жестяной кукушки, отсчитывающей часы, никого не было.
Дед Довид сидел на своём троне — трехногом табурете, заботливо устланном войлоком, мурлыкал любимую песенку «Идл мит зайн фидл, Шмерл мит зайн бас»[43] и постукивал в такт весёлой мелодии молотком. Стук сначала был гулким, но постепенно становился всё реже и тише, пока совсем не прекратился.
Только кошка, всегда ластившаяся к хозяину, увидела, как он с молотком в руке беззвучно сполз с табурета на пол, как вокруг него вдруг сомкнулись разбросанные по полу непочиненные ботинки, смахивавшие на вылезших из нор грызунов. Кошка вытаращила на Довида зеленые лучистые глаза, призывно замурлыкала и бросилась к нему. Старик на ласку всегдашней нежностью не ответил, но и не прогнал её. Тогда кошка ткнулась мордой в неподвижную руку Довида, а потом лапкой потрепала его редкие волосы, обрамлявшие лысину. Казалось, волосы ещё были живы и неуловимо шевелились.
Владыка молотка и шила до самого вечера пролежал на полу среди чужих сапог, ботинок, штиблет и туфель.
Над ним каждые полчаса на стене куковала жестяная кукушка, но он её уже не слышал. Преданная кошка тёплым, пушистым боком терлась о рубаху хозяина, но он впервые не взял её на руки и не посадил на свои бугристые колени, как делал это в редкие минуты отдыха, чтобы безмолвно поделиться с ней тем, что всю свою жизнь скрывал от жены и от детей.
Вечером, не подозревая ни о чём дурном, на Рыбацкую пришли бабушка Роха и мой отец. Он решил проводить мать до дому и ещё раз, пока не поздно, попробовать уговорить своего упрямого родителя: заканчивай, мол, сопротивляться и отправляйся к докторам в Каунас.
Не успели они войти в комнату, как безумный вопль Рохи так напугал сторожившую хозяина кошку, что та опрометью бросилась прочь.
— Вей цу мир! — заголосила бабушка. — На кого ты меня оставил? — На её длинное чёрное платье капали слёзы. — Кому теперь я нужна? Я только тебе была нужна, Довид!.. Все меня покинули. Все. И ты, и ты! Господи, чем он перед Тобой так провинился? Ведь у него был только один грех — молотку и шилу молился чаще, чем тебе, Господи!
Отец обнял её за плечи, прижал к себе, стараясь хоть немного успокоить и вывести из состояния, близкого к помешательству, но бабушка вырвалась из его объятий и, как подкошенная, упала рядом с мёртвым мужем.
— Встань, Довидл, — умоляла она покойника, глотая обильные слёзы, и, как в далёкой юности, задолго до женитьбы, называла его ласковым уменьшительным именем. — Встань, пожалуйста, Довидл, встань! Прошу тебя!
— Мама! Пожалей себя! Ему уже не поможешь, ты только себе навредишь, — задыхаясь от её заклинаний и ненавидя себя за эти жалкие, вымученные поучения, упрашивал сын. — Так уж на свете заведено — кто раньше, кто позже. Ты же не маленькая, сама прекрасно знаешь: туда вместе под руку не уходят. Саван на двоих не шьют, и постель из глины двоим не стелют.
Оглушённая горем Роха не слышала его слова. Она не переставала судорожно гладить голову мужа и, как в бреду, сквозь слёзы повторяла:
— Какой ты, Довидл, был кудрявый! Какой кудрявый! За лысого я бы никогда не вышла! Никогда!
Подавленный бедой, беспомощный сын сам не знал, чем ей помочь. Все утешительные слова обессмыслились, обесцветились и вызывали лишь раздражение.
Но тут, обеспокоенная долгой задержкой Шлеймке, на Рыбацкую прибежала Хенка.
Увидев распластанного на полу свёкра, она кинулась к Рохе и зарыдала вместе с ней.
— Как я без него буду жить? — неизвестно от кого настойчиво требовала ответа Роха. — Как?
Что могли ей сказать на это сын и невестка?
— Будем жить вместе, — мама наконец вытерла слёзы, не уверенная, что свекровь ждёт от неё именно такого простого ответа. — Мы вас в беде не оставим.
— Ты хорошая, Хенка, но ещё очень молодая, — совладав с рыданиями, прошептала свекровь. — Когда состаришься, тогда, может, поймёшь, как страшно просыпаться, когда в доме кроме кошки не с кем поздороваться и некому сказать: «Солнце ещё не встало, а ты уже, старый дурень, стучишь, как дятел».
Они не зажигали керосиновую лампу. Густая темнота невесомым пологом накрывала их измученные лица и поглощала утратившие значение слова, слышны были только невнятные причитания и стоны исстрадавшейся Рохи и бойкая считалка кукушки на стене, хотя чудилось, что время давно остановилось, превратилось во мрак, и рассвет уже никогда больше не наступит.
Он всё-таки забрезжил, и мама вернулась домой, чтобы, когда я проснусь один в пустой комнате, уберечь меня от ненужного страха.
— Сегодня ты в школу не пойдёшь, — сказала она. — У нас большое несчастье. После обеда будут похороны.
— Похороны?! — я обомлел.
— Дедушка умер.
— Дедушка Довид?
— Когда ты спал, у него внезапно остановилось сердце. Папа сейчас с бабушкой, ни на шаг от неё не отходит.
Мне было десять лет. Ещё годом раньше я думал, что смерть не имеет никакого отношения ко мне и к моим близким, что умирают другие, такие, как нищий Авигдор Перельман и вероотступница Ривка Бергер, мама Леи. И вдруг — бабушка Шейна и дед Довид. А следующий кто? Неужели когда-нибудь и обо мне кто-то скажет: «Слышали? Гиршке умер, сердце остановилось».
— Мама, — спросил я, — скажи, только честно, я тоже умру?
— Не думай об этом. Делай свое дело — хорошо учись. Тот, кто много знает, реже болеет и дольше живёт.
