Айи Арма - Избранные произведения писателей Тропической Африки
— Черт! Чем они отличаются… Чем они отличаются от меня? Не понимаю, чем они отличаются от меня? — стонала Софи.
Город остался позади. Пикап мчался мимо первых деревень. При виде маленького трехцветного флажка негры в ярких набедренных повязках удивленно воздевали руки. Иной раз толпа выходила из хижины-часовни, на веранде которой висел вместо колокола обломок рельса. Совсем голенькие девочки выбегали из приоткрытой двери и садились на Корточки у дороги, возле ствола мелиссы. От резкого поворота мы чуть было не вылетели из машины.
— Боже мой! — воскликнула Софи. — Но чем же они отличаются от меня?
Она повернулась ко мне. Две крупные слезы катились у нее по щекам. Я дотронулся до ее руки. Она вытерла нос краем набедренной повязки.
— Если белые хорошо воспитаны лишь промеж себя, тогда черт с ними! Зад у меня такой же нежный, как у их дам, а ведь они усаживают их в кабину…
Софи снова засопела. Она закрыла глаза. Ее длинные влажные ресницы уподобились двум черным кисточкам. Через заднее стекло кабины зеленые глаза инженера встретились с моим взглядом. Он тотчас же отвернулся.
Мы оставили позади себя район, обильно политый вчерашними дождями. Пикап трясся теперь по каким-то странным дорогам, не то тропинкам, не то просекам. Порой это была длинная вырубка с кучами щебня, свидетельствовавшими о начатых работах. Но буйная растительность уже пробивалась между камнями этого подобия шоссе. Плоды зонтичных пальм устилали землю. Непрестанное дрожание машины говорило, что мы едем теперь по болоту, через которое проложили дорогу из жердей и латерита, превратившегося в месиво, желтое, как разведенная охра. Пикап ржал, трещал, рычал и вылезал из этих вязких лощин, чтобы тут же вихрем взлететь на отвесные склоны. Сидя в кузове машины, мы словно участвовали в волнообразном танце, и головы наши раскачивались, как головы больных сонной болезнью. От толчка, подобного судороге, мы подпрыгнули и тут же больно ударились о ящик.
Софи больше не жаловалась. Она молчала. Слезы высохли, оставив на щеках два потека невообразимого цвета.
Становилось жарко. Пикап только что миновал огромный термитник, на котором кто-то неуклюже вывел каменноугольной смолой «60 км». Мы спускались по бесконечному склону, рискуя свернуть себе шею. Дорога стала ровнее. Тряска прекратилась, словно мы ехали по Дангану. Я увидел над головой свод сплетенных пальмовых ветвей. Мы приближались к месту назначения. Машина замедлила ход. Комендант высунул голову. Он, видимо, восхищался чистотой, неожиданной среди джунглей, более чем в шестидесяти километрах от города. Не было больше рытвин, травы, навоза. В канавах исчезли кучи нечистот. Все было прибрано. Такая чистота казалась странной, очевидно, она была наведена совсем недавно.
Вдалеке раздались звуки тамтама. Нарастал смутный гул. Нас явно ожидала торжественная встреча. Наконец показалась деревня. В ней царило необычное оживление. Человеческое море залило площадь. Слышались пронзительные крики женщин. Они кричали, приложив руку ко рту. Можно было подумать, что воет сирена на американской лесопильне в Дангане. Толпа расступилась, чтобы пропустить машину которая остановилась под пальмой, недавно очищенной от ветвей, на макушке которой развевался французский флаг.
Дверцу машины открыл согбенный старик с лицом морщинистым, как зад черепахи. Комендант пожал ему руку. Инженер сделал то же. Женщины принялись кричать еще пуще. Рослый детина в красной феске крикнул: «Тише!» На нем была лишь набедренная повязка, но феска свидетельствовала, что это телохранитель вождя.
Вождь носил доломан защитного цвета, к рукавам которого, очевидно наспех, прикрепили красные нашивки с серебряными галунами. Конец белой нитки свешивался с каждого рукава. Неопределенного возраста мужчина в пижамной куртке, надетой поверх набедренной повязки, крикнул: «Смирно!» Человек тридцать мальчуганов, которых я сперва не заметил, встали навытяжку.
— Ша-а-гом, марш! — скомандовал наставник.
Ученики приблизились к коменданту. Наставник опять крикнул: «Смирно!» Дети, казалось, совсем обезумели. Они жались друг к дружке, как цыплята, увидевшие тень грифа. Наставник дал тон и стал отбивать такт. Ученики запели, не переводя духа, на каком-то языке, который не был ни французским, ни их родным. Местные жители приняли этот странный говор за французский, французы приняли его за туземное наречие. Все зааплодировали.
Вождь пригласил белых в отведенную для них хижину. Пол был чисто выметен, стены, вымазанные белой глиной, еще хранили следы кисти. Крыша, недавно крытая рафией, приятно зеленела. Когда стоит жара, испытываешь настоящее блаженство, входя в такую хижину.
— Она восхитительна, эта соломенная хижина! — сказал комендант, обмахиваясь шлемом.
— Это глинобитная хижина, — поправил его инженер, — взгляните на стены. Впрочем, соломенные хижины встречаются теперь только у пигмеев.
Белые продолжили разговор на веранде, где вождь приказал поставить два шезлонга. Софи помогла мне разложить две складные кровати, которые мы привезли с собой. Мы натянули сетки от москитов. Когда все было готово, я спросил коменданта, нуждается ли он в моих услугах.
— Пока нет, — ответил он.
Софи слово в слово задала тот же вопрос инженеру.
Слово в слово она получила тот же ответ. Инженер пристально рассматривал кончик своего ботинка.
Телохранитель вождя ожидал нас. Опахалом он отгонял мух от своих голых плеч. Он попросил нас следовать за ним.
— Вы будете спать в хижине моей второй жены, — сказал он самодовольно.
Это была лачуга, фасад которой побелили ради приезда коменданта. Никаких окон. Свет проникал через низкую дверь, освещая старый таз, в котором наседка высиживала цыплят.
— Вот хижина моей второй жены, — повторил стражник, широко улыбаясь. — Речка и колодец на той стороне двора. А что до уборной, вы отсюда чуете запах…
— Всем известно, где гниет слон, — сухо ответила Софи.
— Вот именно, — сказал стражник уже за дверью.
Отойдя довольно далеко, он крикнул:
— Скоро вам пришлют все, что нужно, чтобы приготовить еду.
Софи щелкнула пальцами и провела рукой по губам[27]. Затем она тряхнула головой, как бы говоря: «Надо набраться терпения». Мы вошли в хижину. Хотя на улице было светло, мы очутились во тьме.
Софи наклонилась над очагом. Она сложила головни и стала дуть на них. Наконец вспыхнул огонь. Пламя озарило грозди бананов, сложенные на бамбуковых полках. Я хотел было взять банан, но тут на меня напал безудержный смех.
— Что с тобой? — спросила Софи.
— Ничего… Ты не поймешь… Я вспомнил про Птичью Глотку…
В деревне празднество было в полном разгаре. Белые смотрели на танцоров, исполнявших билабу[28]. Однообразный танец вскоре надоел гостям. Наступил полдень. Они удалились в свою хижину. Я принес им продукты, привезенные из Дангана. После обеда они отослали чересчур шумных танцоров. Те ушли, притворяясь, будто очень огорчены. Несчастные были в пыли и поту.
После обеда вождь сам принес белым предназначенные им дары — кур, козу, корзину яиц и плоды папайи. Гости пригласили его выпить виски. Видимо, вождь был очень горд тем, что сидит среди белых. Затем все отправились в хижину для собраний.
Вечером белые с ног валились от усталости после долгого пути и нескончаемых разговоров. Они почти не притронулись к ужину. Комендант растянулся поперек кровати. Я встал на колени, чтобы снять с него сапоги. С веранды доносился шепот инженера и Софи.
Я пожелал спокойной ночи коменданту. Не успел я переступить порог, как меня окликнул инженер, смаковавший виски. Стемнело. Я подошел к нему, руководствуясь красной точкой его сигареты.
— Ты ночуешь в той же хижине, что и Софи? — спросил он.
— Да, господин коменд… да, господин.
Он помолчал.
— Я пошлю ее в больницу, как только мы вернемся в Данган, я пошлю ее в больницу… — сказал он.
Он встал, затем добавил:
— Заботиться о Софи мне поручил ее отец… Впрочем, не знаю, зачем я говорю тебе все это! Софи я пошлю в больницу… А тебя всюду найду…
Он ущипнул меня за ухо.
— Ты от меня не уйдешь… А теперь ступай.
Он отпустил меня. В темноте я различал его белые руки, он отряхнул их, словно прикоснулся к чему-то нечистому.
Софи ждала меня во дворе. Мы молча дошли до хижины. Софи отворила дверь. Курица закудахтала. Софи собрала головни и раздула их. Мерцающее пламя осветило комнату. Я растянулся на бамбуковой постели. Софи подошла к двери и затворила ее, затем растянулась на другой постели. Огонь в очаге мало-помалу погас. Комната потонула во мраке. Софи повернулась на другой бок. Бамбук затрещал.
— Давно я не спала на бамбуковой постели, — сказала она. — Это напоминает мне детство… Давно я не спала рядом с соплеменником, в одной хижине, — продолжала она.
