Ирвин Шоу - Хлеб по водам
— Да, совсем забыл. Вы же не курите. С моими идеями… Ну, прежде всего с той, что на свете нет ничего постоянного. Эти древние римляне, они вообразили, что держат весь мир за глотку, что господствуют везде и всюду. И не переставали доказывать другим, какие они замечательные, и считали, что делают всем людям в других странах великое одолжение, нарекая их гражданами Рима, и воображали, что страшно крутые и что будут царствовать вечно. Но по-настоящему крутыми оказались совсем другие — варвары, готы. Они не купались в ваннах с розовыми лепестками, не принимали рвотных, не читали стихов, не тратили время, бросая людей на съедение львам, не произносили пышных и долгих речей, не возводили для себя же триумфальных арок и не носили пурпурных тог. Они явились бог знает откуда, из болот и диких степей, и единственное, чего хотели, — это стереть Рим с лица земли. То были звери моей породы, и я согласен с ними на все сто процентов. И этот мистер Гиббон пишет не просто исторические книжки. Два столетия назад он написал примерно то же самое о Британской империи, где якобы никогда не заходит солнце, и о толстозадых ублюдках американцах, и это заставило меня понять, что, когда пробьет час, я буду на стороне варваров. И еще множество людей, которые живут в моем районе и в других районах, подобных этому, тоже рано или поздно поймут, что они — самые что ни на есть крутые варвары, и тоже начнут стирать с лица земли всех и вся. Даже пусть некоторые, подобно мне, притворятся к тому времени благородными римлянами, облаченными в пурпурные тоги из «Брукс бразерс».
Это была самая длинная из речей Ромеро, которую когда-либо довелось слышать Стрэнду, но он не мог сказать, что был от нее в восторге, несмотря на то что в ней присутствовали логика и убежденность. И несмотря на то, что многие люди куда как старше и образованнее Ромеро писали приблизительно то же, что и Гиббон, хотя в более осторожных выражениях.
— Знаешь, что я посоветую тебе, Ромеро? — сказал он. — Держать все эти идейки при себе и пускать их в ход, ну, разве только при написании сочинений по истории.
Мальчишка злобно ухмыльнулся:
— Не беспокойтесь, профессор, буду носить свою пурпурную тогу, не снимая. Ведь мне вовсе не хочется, чтобы вас вышибли с работы.
Стрэнд поднялся, заплатил по счету и сказал, что увидятся они теперь в новой школе и что, кстати, согласно правилам, курить там дозволяется только в подвальном помещении главного здания. И за этим очень строго следят старосты.
«Помоги тебе Бог», — подумал Стрэнд.
И вышел в теплую и душную ночь.
По приезде в Данбери он заметил, что служанка, которой он до сих пор в глаза не видел, побывала в доме, повесила шторы и застелила две кровати. Надо проследить, чтобы Лесли наряду с прочими вещами не забыла перевезти их большую двуспальную кровать. После той ужасной ночи в Туре они спали вместе. И он не собирался привыкать спать в одиночестве, в этом-то возрасте.
Итак, Стрэнд уселся за письменный стол, освещенный лампой с зеленым стеклянным абажуром, взял студенческую тетрадь, которую купил в городе, и начал писать.
Я начинаю новую жизнь и собираюсь отныне вести дневник. Возможно, если буду записывать все или хотя бы часть того, что происходит, это рано или поздно сложится в определенную картину. Что со временем поможет лучше понять происходящее. Все меняется, вот и меня захватят и несут куда-то события и перемены. Время поджимает, и я начал чувствовать свой возраст. Если история есть инструмент к пониманию прошлого, то эти небольшие каждодневные записи настоящего могут помочь угадать будущее.
Настал сезон расставаний. Сперва Элеонор: она счастливо уплывает к новому мужу и новой профессии, оставляет город, в котором родилась, и удаляется, наспех поцеловав в щеку и махнув рукой на прощание. Затем мы говорим прощай Кэролайн — правда, тут особого счастья не наблюдается. Нет, врач уверяет, что прогресс налицо. Но какой прогресс? Поскольку девочка до сих пор еще носит повязки, невозможно сказать, как она будет выглядеть, когда их снимут. Вообще она перенесла все это очень мужественно, и как-то раз я даже слышал, как она весело мурлыкает что-то под нос, складывая вещи и готовясь к переезду в Аризону. Лесли собирается ехать с ней и помочь устроиться на новом месте, хотя Кэролайн воспринимает эту идею очень болезненно.
Хотя сам я вовсе не в восторге от того, что пока мне пришлось переехать в Данбери одному, убежден, что Кэролайн нельзя на первых порах оставлять одну, и так ей и сказал. Это ее напускное спокойствие и вымученное мурлыканье с самого начала показались мне фальшивыми. Как-то раз, когда Лесли не было дома, я проходил мимо двери в ее комнату и услышал рыдания. Отворил двери и увидел: девочка забилась в уголок, сидит на полу, бьется головой о стенку и рыдает. Подбежал к ней, присел рядом, обнял, и вскоре она успокоилась. Вытерла глазки тыльной стороной ладони и выдавила улыбку. «Это иногда со мной случается, папа, — сказала она. — Находит что-то такое — наверное, из-за дождя».
И Лесли меня тоже очень беспокоит. Хотя с виду она все такая же и полностью владеет собой, в ней произошли кое-какие небольшие изменения. Она всегда была так уверена в себе, но в последние дни пребывания в Нью-Йорке я порой заставал ее в полной растерянности. Рассеянная, притихшая, она бесцельно блуждала по комнатам, то с какими-то книгами в руках, то с нотами, точно не зная, что с ними делать. И совала их в разные неподходящие места, а потом принималась искать — столь же рассеянно — лишь для того, чтобы переложить в не менее странное место.
Ни с Лесли, ни с Кэролайн я ни разу не заговорил о том, как получилось, что у девочки сломан нос. Мне кажется, Кэролайн хочется поскорее забыть об этом. И о том, что она нам солгала. И мне даже страшно подумать о том, что будет с Лесли, если она узнает правду. Я сам порой не хочу в это верить. Если бы я стал свидетелем того, как этот мальчишка ее избивает, и под рукой оказалось бы смертоносное оружие, то, боюсь, я бы его убил.
Рука у Стрэнда дрожала, и он перестал писать и сидел, тупо уставившись на последний абзац. Обычно аккуратный и четкий почерк изменился, превратился в почти не поддающиеся прочтению каракули. Он отложил ручку и отодвинулся от стола. Время, только что понял он, не смогло излечить от почти невыносимых приступов ярости, первый из которых он испытал тогда, в больничном коридоре, когда Хейзен рассказал ему о том, что произошло с Кэролайн.
Джимми бы сказал, что он слишком болезненно реагирует. Но родители и созданы для того, чтобы болезненно реагировать на все происходящее с их детьми.
Стрэнд поднялся и подошел к стеклянным дверям, открывающимся в сад. Распахнул их, вышел и глубоко и жадно вдохнул ароматный ночной воздух, пытаясь успокоиться. Жаль, подумал он, что не догадался купить в городе бутылку виски.
Он поднял голову и взглянул на небо. Звезды на темном бездонном фоне казались такими яркими. Над горизонтом поднимался узенький серп луны; листва больших деревьев в дальнем конце сада тихо шелестела под слабым ветерком, отбрасывая неровные мигающие тени на влажную от росы траву. «Если бы я мог забыть прошлое, — подумал он, — или хотя бы как-то смириться с ним, я был бы здесь счастлив».
Наутро он проснулся рано, позавтракал в столовой главного здания вместе с другими преподавателями, не испытывая ни малейшего желания примерить полсотни слышанных вчера имен к новым лицам. После завтрака пошел в город, наслаждаясь свежестью утра и любуясь ребятишками, что играли с собаками на лужайках возле аккуратных маленьких домиков, мимо которых он проходил. В городе он купил «Нью-Йорк таймс», но первого же взгляда на заголовки оказалось достаточно, чтобы отказаться от чтения. И он сложил газету, решив прочесть ее позже. Утро, такое солнечное и свежее, вселяло в сердце надежду, не хотелось портить его скверными новостями. Вот вечером, в меланхолично надвигающихся сумерках, таящих намек на бренность и непостоянство всего живого, самое время узнать, что происходит в Вашингтоне, Иране, Москве, Иерусалиме, а также странах южного полушария.
Изо всех сил стараясь следовать совету доктора Принза и ничего не принимать близко к сердцу, Стрэнд вернулся к своему дому в кампусе. И увидел, что на ступеньках перед запертой дверью сидит огромный чернокожий мужчина. Мужчина — нет, подумал Стрэнд, ему ведь не больше восемнадцати, несмотря на внушительный рост, — вежливо поднялся навстречу.
— Мистер Стрэнд? — спросил он.
— Да.
— Я Александр Роллинз, — сказал юноша. — Приписан к этому дому.
Они обменялись рукопожатием, и Роллинз застенчиво улыбнулся.
— Вообще-то я член футбольной команды и обычно ночую с ребятами в Вортингтоне, но тут подумал, если вы не возражаете, конечно, что лучше переехать загодя. А то в день приезда, мне говорили, тут начинается такая суматоха, кругом снуют мамы и папы…
