Арман Лану - Пчелиный пастырь
— Я был подавлен, когда узнал о германо-советском пакте. Сперва я подумал, что это ложный слух. Я кричал об этом на всех перекрестках! Но старшие заставили меня замолчать. Сталин знал, что делал! Каждое слово старших пронзало мне сердце. Сто раз я вертел в руках партбилет и готов был разорвать его. Ах, все это не так-то просто! — Внезапно он помрачнел. — Политика, видишь ли, — это прежде всего определенная мораль. Этика. Мы — целая партия. Но вот когда партии с ее аппаратом нет, когда ты безнадежно одинок… И порой я с полным основанием говорю себе, что быть членом партии — это значит, даже когда ты один, даже когда отрезан и от массы, и от руководства, ты, партизан, все равно каждое мгновение должен олицетворять партию!
Странный огонек засветился в его глазах — возбуждение и усталость одновременно. Он повторяет, без сомнения, для самого себя:
— Постоянно быть партией… А потом я думаю, что я либо гордец, либо сумасшедший. А с другой стороны, как прикажешь действовать иначе? Да еще здесь! Уж не думаешь ли ты, что кто-нибудь объяснит мне, что я должен делать?
На этот раз смущен Эме. Он прерывает Пюига:
— Тогда прекрасно подойдет Матар.
— Вовсе нет. Он любит убивать. Потому-то его и зовут Матаром.
Солнечный свет растекается по комнате. Снова слышен рокот самолета. Это вызывает тревогу. Кукушки сорокового года. Может быть, воздушный наблюдатель? В этом районе самолетов немного: несколько испанских, которые следят за границей, да немецкие. Будничные полеты.
Лонги все больше и больше становится не по себе. Разговор не принес ему того, на что он надеялся. С одной стороны, это отвращение к активным действиям, как если бы в 1940 году война повернулась по-иному и ему пришлось бы ходить в штыковую атаку, драться врукопашную под спиртными парами или ножом с двумя остриями, или кулаком в лицо добивать тех, кто оставался в захваченных траншеях, как это проделывали отцы нынешних солдат. Его отец, принявший французское подданство, сержант-пехотинец Лонги, по прозвищу Спагетти, добивал противника в траншеях сенегальским ножом точно так же, как его бабушка-фламандка убивала кроликов: она подвешивала их за задние лапы и ударяла дубинкой по затылку, а потом вырывала у них глаза и подставляла миску, в которую стекала кровь; из передней части она приготовляла рагу, а заднюю тушила в кастрюле. Заднюю часть можно приготовить также под горчичным соусом. Самым вкусным блюдом было рагу, хотя оно и получалось черным. Это из-за крови. А курам, когда они переставали нестись, она, крепко зажав их между колен, вспарывала горло портняжными ножницами! Не так уж далеко мы ушли от первобытного человека!
С другой стороны, существует необходимость, неумолимая стратегия Пюига, которая побеждает угрызения совести и все его переживания, которых он не скрывает, — все то, что некогда немцы справедливо назвали «филантропическими теориями войны».
Итак, Эме выследили, его опознали, на него донесли, его сфотографировали. Пятьдесят свидетелей могут его узнать. Область, где он может жить, сузилась, поднялась на 2000 метров. Он берет газету и внимательно разглядывает фотографию — он должен был бы рассмотреть сразу же. Фотография переснята с любительского снимка. Он смутно припоминает карточку 1938 года. Тогда у него были довольно толстые щеки… Видны пальмовые ветви… Это Маренда, Баньюльс. Этот снимок был у Анжелиты.
Пюиг замечает его смятение. Он встает, кладет ему руку на плечо.
— Слишком уж ты впечатлителен. Это пассивный баланс. Я им отнюдь не пренебрегаю. Я повторяю свое предложение. А ты вовсе не обязан отвечать. Хочешь, поговорим об этом еще раз?
— Да.
Эме нервно отшвыривает газету.
— В Лас Ильясе между нами не было согласия. Однако твой голос мы учли. Я знаю все — все, в чем ты меня упрекаешь, все, о чем ты думаешь. И однако, у нас с тобой одна дорога. Просто я начал тремя годами раньше, вот и все. Эти годы у тебя украли в Померании. Я говорю, что не было согласия между нами — между Фернаном, Люсьеном и мной. Между нами. Не только по поводу данной операции, но вообще по поводу способов ведения войны. А это, пожалуй, даже еще серьезнее…
Он говорит как будто против воли, тихо, словно произносит кощунственные слова. Поразительно проявление религиозных чувств у этих людей, доктрина которых — атеизм.
— У нас тоже есть сердце, Эме. Когда Люсьен цитировал Кашена — помнишь? — «Ползите, цельтесь, убивайте, истребляйте врага!» — я догадался, о чем ты думаешь. Возьмем, к примеру, этого испанца, убийцу Матара. Он тебе отвратителен. Что ж, прекрасно. А знаешь, сколько человек было у него в семье в тридцать шестом году в Лериде? Семнадцать. А теперь он один на свете. Вот он и убивает! О да, я знаю: «Мы вступаем в заколдованный круг террора и репрессий». Нет, не вступаем. Мы уже в нем находимся. Из всех нас ты самый опытный в военном деле! Ты офицер запаса, и вряд ли это вызвало такой уж восторг в твоей партии!
— Да уж, натерпелся я из-за этого!
— Но прав оказался ты. Ленин говорил: если буржуазия дает возможность научиться владеть оружием, овладевай этой наукой. Антимилитаристы — это уже остриженные бараны. А я не люблю баранов, Лонги! — Внезапно Пюиг взрывается. — Черт побери! Да неужели ты думаешь, что мы получаем удовольствие, убивая этих бошей, которым незачем было сюда соваться и из-за которых нам на шею свалилось две войны! Ослы вы все там, в низинах! Да, я террорист!
Он встает, поднимает газету, разглаживает ее и кладет на стол.
— И рожа у меня бандитская! И у них бандитские рожи! И у тебя… нет, у тебя не бандитская рожа! Уж не думаешь ли ты, что легко было объяснить людям, что убивать необходимо? Об это спотыкались все! Кроме испанцев. Но и испанцы шли той же дорогой, что и мы. Шли впереди меня, так же как я иду впереди тебя! И другие тоже убивали. Теперь они научились убивать. И ты тоже!
Эме получает удар под вздох. Пюиг понимает это. Он смягчается и говорит почти ласково:
— Я люблю мир не меньше, чем ты, Лонги. Мало кто любит мир так, как я, и отдает ему столько, сколько отдаю я. Только видишь ли, еще больше я люблю свободу.
Лонги весь сжимается, мысль его напряженно работает. То, что он сейчас услышал, просто ужасно. Самолет стих.
— Ты любишь пчел, Лонги. Так вот, я прочитал в одной подпольной газете такие слова: «Ты можешь сдавить пчелу в кулаке так, что она задохнется. Но прежде чем задохнется, она тебя ужалит. Это немного, скажешь ты. Да, это немного. Но если бы она тебя не жалила, на свете скоро не осталось бы ни одной пчелы»[116].
Вдруг он вскакивает.
— Черт! Самолет!
Самолет пролетает над ними совсем низко. Сквозь разбитое стекло видна крошечная головка летчика. На машине черные кресты империи «Мертвая голова».
VIII
Целый день воздух дрожал от гула самолетов, чертивших в небе над сожженными солнцем скалами свои узоры. Эме и Анхель проделали заново, только по-иному, нескончаемый путь отца Пюига от Корсави до Пи. Под укрытием пихт они наблюдали в бинокль за Заброшенной Мельницей. Все казалось спокойным сквозь двойные стекла, которые придавали предметам некоторую театральность. Датчанин льет воду из запасного бака, подвешенного на сук. Время от времени пролетающая птица закрывает от них панораму.
Анхель снова начинает свои бесконечные чисто испанские излияния. Но как далек он от Лонги, куда более далек, чем датчанин! Дорогой Анхель все время болтал, полагая, что Эме его понимает, ибо тот через определенные промежутки времени произносил либо «да, да», либо «так, так» — последнее звучало еще более убедительно. Анхель говорил о том, что он станет делать в Малаге после войны. Он завел бы автозаправочную станцию, выкрашенную в красный цвет, а его жена отпускала бы клиентам бензин. Только вот уроженец Малаги не объяснил ему, куда в этой ситуации он денет Франко. И все же одна фраза поразила Эме Лонги. Она могла бы принадлежать Лорке или Мачадо. «Amigo[117], действовать нас побуждают не слова, которые уносятся подобно ветру, а наше сердце». Анхель повторял это до тех пор, пока Эме не понял, а когда понял, это поразило его в самое сердце.
Двое пасечников надели сетки. Они были похожи, на туарегов; они наклоняются и выпрямляются, бичуя землю. Быть может, они наказывают луг, как некогда великий персидский царь Ксеркс велел высечь море? Один из этих пасечников — Капатас. Двое других возятся в кустах. Рыжик яростно лает. Его голос доносится до них медленно и слабо. Это зрелище, которое они видят сквозь линзы бинокля, как бы ускользает от времени. Быть может, бинокли обращены в прошлое? Действие, практический смысл которого остается непонятным, представляется особенно загадочным. Вся эта сцена приобретает цвет темного меда. Сумерки быстро сгущаются.
