Арман Лану - Пчелиный пастырь
Свободной рукой она сжимает запястье Эме и кладет его руку себе на грудь.
Глаза их привыкли к темноте или это звезды пронизывают мрак? А вода поет…
Тон Раисы становится серьезным.
— Завтра у меня хватит храбрости…
Она приподнимается и садится.
— …если я что-нибудь съем.
Она смеется. И он смеется. Они возвращаются. В кругу, где царила смерть, потрескивают только две лампы. Капатас стоя растирает себе поясницу. Под подошвами хрустят трупики ночных бабочек.
— Хорошо, — говорит Пастырь. — Сейчас чего-нибудь перекусим. Ночь будет короткой.
Последним вошел в Заброшенную Мельницу старик-англичанин. Он просидел неподвижно все это время. Раиса растормошила его, вывела из задумчивости. Она нежно говорит ему:
— Моше, дорогой папочка Моше… Пора возвращаться, дорогой папочка Моше…
Ее голос звучит, как арфа Сарры.
IX
Снежок присыпал траву. Кто бы мог подумать, что это будет в первых числах августа? На лимонно-желтом рассвете один за другим появляются путешественники, словно самые обыкновенные туристы. Оригинальная прогулка! Эме Лонги прежде всего смотрит на их ноги. Старик Моше обут в прочные охотничьи сапоги, подбитые гвоздями; куплены они, вне всякого сомнения, по случаю. Они еще совсем целые. У старика серые глаза. Нацистский эксперт мог бы принять его за англичанина, отправляющегося на охоту. Раиса встала с левой ноги. На ней тот же длинный жакет, но юбку она сменила на спортивные брюки, заправленные в крепкие лыжные ботинки. Она дуется, но это делает ее еще более привлекательной.
— Ну, как укусы?
Она выпячивает нижнюю губку и показывает улью язык. Сегодня ей не дашь и восемнадцати. Растекающееся по земле солнце пронзает ясени стрелами своих лучей.
Эме с неудовольствием разглядывает их багаж. У него самого только набитый до отказа рюкзак, к которому он умудрился прикрепить альбом кансоновской бумаги, обернутой клеенкой. У сэра Левина и Раисы большой чемодан и саквояж из крокодиловой кожи, который в 1900 году, должно быть, стоил целое состояние. Он застегивается на две защелки; если изо всех сил нажать на них большими пальцами, он широко разевает свою пасть.
По дороге из Пи поднимаются трое мужчин, фигуры которых похожи на японские силуэты, — Капатас, Пюиг в берете, надвинутом на лоб, и какой-то незнакомец.
Пюиг сжимает Эме в объятиях. Abrazo[118]. За Пюигом стоит угрюмый неизвестный. Первое впечатление от него: бритый Тартарен. Лет пятидесяти. Военная выправка образца 1915 года, улучшенная в 1940 году. Толстый, разбухший, важный, он весил по меньшей мере девяносто пять кило! Эме хмурится. Лагеря были полны такими вот офицерами, которые захватывали самые удобные бараки, — так называемыми «старыми капитанами», — где они наслаждались удобствами одной комнаты на четверых.
— Майор Лагаруст, командир саперного батальона. Нахожусь здесь по заданию.
Пюиг ехидно улыбается — так улыбается он в тех случаях, когда ему трудно скрыть свое ликование.
Эме Лонги щелкает каблуками.
— Лейтенант Лонги, офицер регулярных частей. Нахожусь здесь по заданию.
— Отлично, отлично, — говорит этот самый Лагаруст, проводя большим пальцем по бесконечной, как у лошади, дорожке от носа до рта.
Он сухо кивает пожилому штатскому джентльмену и склоняется перед Раисой, словно дело происходит в Спортинге.
— С добрым утром, мадам.
Скоро станет ясно (его стараниями), кто такой этот комик. Т. А. Ну да. Т. А. — Тайная Армия. Пять благодарностей в приказе (это, скорее всего, правда). Военнопленный, который был освобожден вместе с ветеранами первой мировой войны. Инженер. Высшее техническое училище. В настоящее время прикомандирован к штабу Жиро. Тут он захлебывается от восторга:
— Вот настоящий человек! Честнейший человек! Он, господа, представляет собой все, что есть хорошего в Виши, а ведь у них есть кое-что и хорошее. Добродетель, неподкупность, труд, семья, Родина. А это все хорошие вещи. Наконец, Свобода. Место немцев — у себя дома. Жиро — это именно такой человек, которого в окружении Петэна так ждали! Слишком долго ждали. И еще де Голль. Слишком долго мы их ждали, вы меня понимаете.
Он никак не может завершить изложение своей платформы.
— Он ниспослан нам Провидением, чтобы установить мир в нашей несчастной стране. Войну выиграют американцы. А вместе с ними и мы. Stars and stripes for ever[119].
У Пюига такой вид, словно он хочет сказать: «Хорош гусь, а?»
А тот заканчивает:
— Разумеется, никакой политики, господа. Мы служим единому идеалу.
Он вытирает губы, воздает должное белому хлебу и кофе с молоком мамаши Кальсин, жалеет, что нет масла, и требует штабную карту.
— Вы готовы, мсье? — спрашивает Капатас.
Майор разочарован. «Мсье»! Дожевывая кусок хлеба, он взваливает на плечо мешок, к которому прикреплено одеяло на манер скатки.
— А кстати, — говорит Пюиг, — как вы намерены поступить с теми, кто одержал победу под Сталинградом?
Майор жует сухими губами. Потом снисходит до ответа:
— У генерала свой план. А вы кто такой?
— Пюиг. Маки. Франтиреры и Партизаны.
Здоровенный детина растерян.
— Ничего не понимаю! Меня должны были связать с подразделением Тайной Армии, а я угодил к…
— Майор, ваши друзья, принимая во внимание ценность вашей особы — я бы сказал, ценность стратега, — не захотели переправлять вас через Пюигсерду. Участок границы у Ливиа уже несколько дней находится под усиленным наблюдением. Мы перевалим через высокую гору.
— Через высокую гору?
— Так будет лучше всего. Гигант на сто метров выше Канигу. Вот так.
— Вот так, — повторяет майор, внезапно согнувшийся под тяжестью своего мешка. — Ладно, ладно. Жаль, что у вас нет штабной карты. У меня с собой мой Мишлен восемьдесят шесть[120].
— Как в сороковом, — говорит Лонги.
Майор Лагаруст лишен чувства юмора. И чувства гор. И привычки к переходам. Маленький отряд ведет Капатас. За ним идет сэр Левин, кошечка Раиса, потом майор, Пюиг и Эме — эти двое чаще всего держатся вместе. Необходимо обойти Манте. Вместо того чтобы перейти через перевал и деревушку, они идут по южному склону Трес Эстеллес и по речке Манте, которую они еще перейдут ниже поселка, коим управляет Галоч.
Более часа нужно им для того, чтобы добраться до речки. Капатас не позволяет им останавливаться. Сейчас они по меньшей мере в двух лье от той хижины, где засели немцы. Они идут бодро, невзирая на протесты майора, по лицу которого ручьями струится пот.
— С этим типом мы намучаемся больше, чем со стариком, — говорит Эме, жуя укроп.
Они снова взбираются по склону горы, среди пихт. После утреннего холода жара застала их врасплох. Лонги чувствует себя хорошо. Несмотря на подъем, он обрел свой ритм — ритм пехотинца на марше — и мечтательное состояние духа, которое приноравливается к машинальным движениям ног, то рассеянное внимание, в котором запечатлевается, как, словно камень, падает на добычу коршун, как поскрипывают под ногами иглы или как устремляется ввысь из ямы огромная оранжевая лилия, протягивающая к солнцу свой золотой пестик. Эме наклоняется, срывает ее и догоняет Раису, весело опережая майора, верность которого генералу Жиро обойдется ему по меньшей мере в пять кило!
Девушка идет за дедом, тот автоматически переставляет ноги — одну, другую. Эме берется за саквояж из крокодиловой кожи и протягивает Раисе лилию.
— Не поменяться ли нам ношей?
В Раисе нет теперь ровно ничего от нервозной девицы, какою она была накануне вечером. Горы омыли ее. Она не знает этих мест. Она знает только Лазурный Берег. А этот Юг и тот — не одно и то же. Этот Юг пугает ее. Ушибаешься на каждом шагу. Они шагают след в след друг другу, и под их ботинками трещат сухие ветки, оставшиеся от прошлой зимы. Когда они миновали лес, покрывающий северный склон пика Рив Бланк, Капатас останавливается: «Qu’es bonic!» — «До чего красиво!» — говорит он по своей привычке. Открывающийся вид великолепен, охват здесь куда больше, чем в долине Манте. Скрытая от глаз местность и эти склоны господствуют над речкой Карансой и восхитительным зеленеющим каньоном, усеянным камнями, по которым низвергаются потоки воды.
Тишина стучит в ушах. Это кровь. Они жмутся поближе друг к другу — одиночество гнетет их. Пюиг на время исчезает. Он хочет все понять, прежде чем расстанется с лесом. Эме снимает рюкзак. Он не сетует на остановку. Ремни оставляют следы на лопатках. Но это не беда. Он вновь обрел себя, он ушел в себя, чего с ним не случалось со времен патрулей в снежной no mans land[121] в декабре 1939 года. Уж не убийство ли фельдфебеля излечило его?
Ухнув, словно носильщик, майор бросает свой мешок, раскрывает его и выбрасывает из него консервы, белье, фуфайку. Потом отходит в сторону. Он медлит. Может быть, ему не по себе? Лонги идет в том же направлении, которое избрал этот толстяк. Он видит его сквозь деревья и не верит глазам. Майор Лагаруст, лежа на спине, спустив штаны, наклонив голову и согнувшись, занимается какой-то более чем странной гимнастикой. Эме смотрит, чем это он занимается в позе роженицы. Правая рука Лагаруста лихорадочно теребит металлическую коробочку.
