Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака
— Опять неправильно!
— Мне надо Майорову позвонить. Срочно!
— Зачем?
— Чтоб он побил Чмутова.
— О, господи… Что случилось?
— Лера, надо срочно! Пока все не разошлись.
— Кто все?
— Ну, писатели, критики… читатели. Да не знаю я! Лера, они ведь уйдут, а он публично оскорбил Леню, значит, и бить надо публично.
Лера вынимает из розетки телефонный штепсель. Уточняет:
— Чмутов оскорбил Леню?
— Да. Почему ты так спокойна? Дай позвонить!
— Не дам. Почему Чмутова должен бить Майоров?
— Он хотел. Говорил, кулаки прямо чешутся. Он точно дома, а Леня работает…
— Ириночка, успокойся. Хочешь кофе?
— Да какой кофе, как ты не понимаешь?! Ты даже не спрашиваешь! Тебе даже не интересно!
— И правда не интересно. Ириночка, ты пойми, Чмутов уже стольких людей оскорбил, с ним уже столько раз дрались — и публично, и не публично. Я не хочу, чтобы Майоров обогащал эту историю.
— Что же делать?
— Выпей кофе. И сними наконец свою шляпу! Только посмотри, на кого ты похожа!
Я действительно ни на кого не похожа. У меня взъерошенные глаза, а на лоб лезет кожаный бантик. Бантик должен быть на затылке. Я не чувствую вкус и температуру жидкости, которую Лера разболтала в синей чашке. Захлебываясь, я пересказываю скандальное происшествие. Она поймет, она не сможет… так хладнокровно… Лера смеется:
— Как выглядел этот критик?
— Как хрущевский райкомовец. Белобрысый. То есть рыжий. В плохом костюме.
Лера заливается смехом:
— Критик! Ириночка, боже мой! Это же Ленька Птичкин! Ты не знаешь Леню Птичкина?
— Откуда?!
— Тот еще тусовщик. Вообще–то он, про между прочим, профессор, зав. кафедрой литературы двадцатого века. Птичкин Леонид Степанович. Да–а–а, Ириночка, ты и уральский писатель! Не знаешь Птичкина! Ты думаешь, он всерьез слушал Чмутова? Это все пройдено–перепройдено тысячу раз! Кто там был еще?
— Не знаю… Ты бы видела, как они улыбались… гадко. Как хотели верить, что у Лени плохие стихи. «Души отхожие места»! — теперь все так и думают…
— Ириночка, если ты умная жена, ты вообще не будешь об этом рассказывать. Никому. Лене прежде всего. Побереги Леню.
141
Со мной такого еще не бывало. Или бывало?.. Чтоб тот, к которому я всей душой… Лера сказала:
— Грузинский мальчик из повести, он ведь тоже тебя обидел, Ириночка, может, что–то в тебе не так? Не даешь вовремя сдачи, потом оказываешься униженной.
Обижал ли меня грузинский мальчик? Нет, — он просто жил свою жизнь.
Меня обидел партком МГУ, «ударил по сердцу», как сказала бы баба Тася, сбил с ног так, что неделю я не могла даже плакать — но ведь я и не пыталась с ним дружить. Не приглашала партком на дачу. Не отдавала пианино в партком.
Почему–то именно пианино казалось мне залогом добрых отношений. Откровенная моя симпатия и даже деньги, что Леня давал на издание чмутовской книжки, были эфемерны. А вот пианино, зримое свидетельство советского благополучия — по блату купленный инструмент с очень средненьким звуком и немузыкальным названием «Урал»… Мы с сестрой играли на нем Кулау и Баха. Бацали цыганочку, подбирали «Клен ты мой опавший». Любовались таинствами настройки. Спорили, чья очередь вытирать пыль, позже спорили, кому оно достанется. Вместе с квартирой и бабой Тасей инструмент достался мне, менее музыкальной, но Лариска тоже не осталась без пианино, она получила его в придачу к квартире и бабушке мужа. Тогда все семьи были похожи, это теперь Ларискин муж работает в Лондоне, а песню «Клен ты мой опавший» сестра играет на электронных клавишах.
Я забыла выпускную программу, а Леня поначалу еще играл: «Полонез Огинского», Баха, техничный этюд и из «Доживем до понедельника». Пианино стояло в детской, постепенно превращаясь в полку для книг и аптечный столик: «Самовар» Хармса, «Маугли», капли в нос, мать–и–мачеха, хлористый кальций…
«Многоуважаемый шкаф!..» Кто ж знал, что Леля захочет учиться? Что мой письменный стол все равно не поместится на освободившееся место? Я искала, кому б его сбыть: чужим за деньги или своим бесплатно.
— И, главное, Ирина, ты ведь отдала ему пианино.
— Коля! Ты тоже знаешь про пианино? Откуда?
— Не помню… — я позвонила Коляде, чтоб узнать мнение литературной общественности. Оно все то же: — Да не обращай ты внимания! Жаль, что я вышел. Но ведь дети шумели…
Звоню Пьюбису:
— Я прошу вас, чтобы мою Зою оградили…
— Конечно–конечно, Ирина, не беспокойтесь… Но согласитесь, что Леня — не Ахматова и не Мандельштам.
Фаинка согласна:
— Зато Пьюбис — Сенека… Да нет, он Фрейд, такой маленький школьный Зигмунд! А как ты хотела, сестрица? Говорила тебе, не водись с Чмутовым, пожалей Леньку. Я толкую нашему гению, творческое воображение–то напряги! Представь на минуточку, что Ирина Леню любит. Он орет: «Как она могла?!» Это клиника. На суровой материальной почве, между нами. Гений меркантилен. Ему уже видится, что Леньку объявят главнейшим поэтом свердловской области. И всей советской эпохи. Что он организует себе хор похвальных рецензий, соберет местные премии и отправится на какой–нибудь фестиваль.
Волна затухала недели две. Я плакалась всем друзьям и знакомым, мелочно перечисляя благодеяния, которыми одарила Чмутова: брала на конюшню, приглашала на дачу, давала денег взаймы, платила все лето зарплату… Я знала, что выгляжу некрасиво, как в детстве, когда от острой жалости к себе лилось из глаз и из носа. Но трудно сдержанно плакать, еще труднее не плакаться. Ведь не скажешь: дарила внимание и приязнь, он мне нравился… Как объяснять, что нас связывало? Встречались женщина и мужчина, им было порой хорошо, порой неловко. То интересно, то скучно. Он был корректен, она кокетничала. Или наоборот: он кривлялся, она становилась строга. Да, господи, разве это главное? Он чувствовал мое слово, он любил мои строчки! Из–за него я стала писателем. Это он не должен был предавать…
Я все рассказала «виновнику торжества». Леня опять поморщился: тащишь в дом всех подряд… Я ушла реветь на компьютер. Усугублять финал. Через час он спустился в библиотеку пристыженный:
— Майоров звонит, говорит, мы не правы. Из–за какого–то поганца хорошую женщину обидели.
Чмутов добрался и до Лени. Не орал, но разговаривал страстно. Горячо. Леня отставлял от уха трубку, вздыхал, закатывал глаза, крутил у виска пальцем, временами перебивая:
— Ну, это твое мнение… Это ты так считаешь… Да, ради бога, не читай, выброси …
Повесив трубку, сказал:
— Он поражен, что на такую толстую книгу всего семнадцать хороших стихотворений и одно очень хорошее. А по–моему, немало. Если учитывать, как он читал…
Я встрепенулась:
— Какое очень хорошее?
— Ты считаешь, я должен был спросить?
И еще был звонок:
— Иринушка, Лера сказала, ты опасаешься, что я устрою кампанию в газетах. Так вот: не бойся…
— Игорь, я уже ничего не боюсь.
142
Едва я пришла в себя, как год почти выдохся. Леня приехал из Москвы, я сидела на кухне, грустно ворча, что устала заниматься семьей:
— Новый год на носу, тебя разве волнует… костюмы, елка… Никакого партнерства в браке.
Он тронул меня сзади за плечо, я оглянулась и в страхе закричала. Передо мной стоял вурдалак. Позеленевший ужас. Мой страх рассыпался нервным смехом.
— Ленчик… Я не могу… Партнерство в браке! Где ты купил такую маску, в «Детском мире»? Не показывай детям.
Он привез маску и для меня. Я нарядилась Бабой Ягой в школу Пьюбиса: халат и горб, бабы Тасины подшитые валенки с кожаной пяткой… Страшная маска имела успех, Зоя узнала меня лишь по валенкам, Леля хныкала: «Мама, не надо, не надо!», а младшеклассники дразнили: «Бабка Ежка, костяная ножка, с печки упала, ногу сломала. Села на кровать, стала ногу бинтовать…» Я старалась соответствовать образу и отлавливала детей, причитая то злым, то добреньким голосом. Вдруг почувствовала, что разговариваю, как Чмутов: «быват, кто знат». Не поминай черта к ночи…
Он появился, когда с Ларисой и Мариной Майоровой мы ставили на стол угощение: пирожные, фрукты, кола…
— Иринушка, ты моим детям пищу подаешь… Как это трогательно!
Мы с Мариной спрятались за елкой, он приблизился, хмуро глянул:
— Не знаешь, Иринушка, отчего Дума не платит Роме Тураеву?
Я случайно знала: в газете, где подрабатывал поэт Тураев, задержали зарплату, не только в газете, но не объяснять же… Он прижал меня взглядом к стене. Я почувствовала, как кровь замедляет течение, становится зябко… Марина вспыхнула:
— Что, Тураев тебя просил?
— Просил, не просил, а ты попробуй! Землю мерзлую на могилках копать! Ты, Ирина, когда вернешь мне кассету? Что ты делаешь с ней?!
