Арнольд Цвейг - Радуга
По комнате летала жирная муха, привлеченная запахом вина, но отпугиваемая сигарным дымом. Собеседники следили за ней глазами.
— И эта вот не знает куда лететь, — иронически заметил Клаус. — Эпоха, в которую мы живем, бесспорно, самая занятная из всех известных человечеству. Если бы в верховном командовании одержали верх мои могущественные друзья, я вел бы теперь дивизию на Суассон или Амьен и плевать бы мне было на то, что назревает и тлеет в этой непроницаемой России.
— Вряд ли вы поступили бы целесообразно, генерал. Провидение ставит людей на места, соответствующие их дарованиям. Оно поступало бы расточительно, если бы действовало иначе. Природа всегда расточительна, зато дух или бог тем более целесообразно использует тех, в кого он вложил столь выдающиеся способности. Какие у вас вести с Украины? Мне кажется, что именно там мы могли бы добиться полной ясности и обрести твердую почву под ногами.
— Я вызвал сейчас для доклада Лиховского птенца, — заметил, уклоняясь от прямого ответа, Клаус. — Разрешите мне ответить на ваш вопрос в его присутствии. Таким образом нам не придется больше возвращаться к этой теме, а попутно мы еще решим, как нам быть с нашими картонными паяцами из Тарибы[24] и с Геммерле, который дергает их за веревочки. Видите ли, депутат Геммерле был у меня здесь раз пять или шесть. Мне он обязан всеми ценными сведениями о нашем военном положении, которыми он располагает, а теперь он вздумал совать нос в наши планы. Вот видите, именно в случае с Геммерле бог или дух заставляет нас усомниться в неизменной целесообразности своих действий. Впрочем, кто знает, может быть за католиков господь вообще не отвечает, об этом предоставляю судить вам. А может быть, он для нас, протестантов, больше старается. Не в обиду вам будь сказано, дорогой Эллендт, — добавил Клаус ласково, почти нежно, — с тех пор как мне посадили на шею в качестве офицера разведки баварского принца, мне все чаще приходится самому играть роль милого боженьки.
Конрад фон Эллендт принадлежал к верующим христианам, которые охотно преклоняются перед выдающимися людьми. В этих людях искра божия горит особенно ярко. Они получают отпущение грехов уже за одну свою одаренность, и им дозволяется отрицать на словах то, что они с несравненной силой утверждают своим существованием и своими делами.
Поэтому Эллендт снисходительно улыбнулся и вместе с другом посмеялся над бесплодными попытками короля Саксонии осуществить давнишнюю мечту — возложить на свою главу восточную корону. Да ведь Саксония не в состоянии обеспечить даже половины того количества чиновников, от высшего ранга до низшего, каких потребовало бы управление Литвой. Нет, ваше величество, так саксонскую проблему не решить. Саксонский принц на службе у Пруссии — это еще куда ни шло. Но аппарат управления и литовское войско останутся на веки вечные в руках Пруссии. Так и следует дать понять господину министру, на которого король Фридрих-Август возложил поручение позондировать почву в Вильно и который должен нанести визит и генералу Клаусу.
В ту минуту, когда доложили о приходе капитана Винфрида и ввели его в комнату, Клаус трясся всем телом от сдерживаемого хохота. Он как раз делился с молча улыбавшимся бароном Эллендтом историей о сосисках, которые он съел под конец ночного кутежа, чуть не целых полметра вкуснейших тюрингских сосисок, да еще запил их мозельским, а потом встал из-за стола — было уже около семи часов утра, и рота выходила на учение, — пересек своими гигантскими шагами казарменный двор и как ни в чем не бывало вывел людей на местность… Не прерывая рассказа, генерал весело и непринужденно приветствовал Винфрида, а тот, сидя в почтительной позе за столом, думал: «От этого магнита нелегко оторваться, Клаус просто притягивает к себе людей».
Сегодня утром Винфрид поднялся вместе со своими хозяевами. Вместе с ними спустился купаться к Вилие. Он радовался новой встрече с Ковно. Сейчас, летом, этот фабричный город предстал перед ним совсем иным: весь в густой зелени, раскинулся он между двумя сверкающими реками, подобными двум очаровательным божествам — женственная Вилия спешила в объятия мужественного Немана. Винфрид позавтракал, а потом долго бродил по городу, погруженный в глубокую задумчивость, в тяжелые мысли. Он уже не мог самоуверенно и по-хозяйски топтать литовскую землю. При виде жителей этого города, худых и истощенных, его мучила совесть. Депутат Геммерле открыл ему глаза. Даже тесть Винфрида Озанн и вещавший утробным голосом герцог Тэк с его заостренным черепом имели больше понятия о сущности происходящего, чем те, кто стоял сейчас во главе правления. Население Литвы не многим отличалось от гражданского населения Германии, которое, черт возьми, было в Германии не гражданским населением, а немецким народом, просто народом. Здешние жители походили на жителей Германии, как походят один на другой садовые стулья в берлинских парках, из-за которых ссорятся посетители. Один стул выкрашен в зеленый, другой — в красновато-коричневый цвет, но все они изготовлены на одной фабрике и все одинаково прищемляют пальцы тем, кто хочет раскрыть железные скобы. На садовых стульях сидеть удобно, если у вас крепкий зад, а у военных всегда крепкие зады, вот они и сидят крепко. И он, Винфрид, сидел вместе с ними. Но теперь ему что-то мешало… Как, например, обстоит дело с некоей Дарьей Зюскинд? Ее тоненькая фигурка, казалось, заполняла весь город Ковно, она мерещилась ему на каждом шагу.
Желая полюбоваться видом летнего Немана, Винфрид поспешил через площадь, мимо ратуши, но там — тьфу, пропасть! — опять маршировали. На набережной, между двумя мостами, он вспомнил, как пресс-атташе, обладатель мягкой курчавой бородки, рассказывал о возвращении лейтенанта Перля из Швейцарии и о том, что по поручению разведывательного отдела Перль привез с собой запрещенные журналы и книги, написанные типами, отлынивающими от службы в армии. Все это печатается в одном из цюрихских издательств; эту пропагандистскую антигерманскую литературу читали и в отделе печати, чтобы знать, как дать ей отпор. Пресс-атташе приводил названия, но Винфрид их не запомнил. Однако раз Перль здесь, значит, ему, Винфриду, уже незачем беспокоиться об еврейской девушке и о ее женихе. И все-таки Винфрид беспокоился.
Молодой капитан с привлекательной внешностью и орденами на безукоризненно сшитом мундире бродил по набережной (ни дать ни взять журавль — решили ребятишки, игравшие у реки), швырял в воду камешки и думал о некоем докторе Эльяшеве, о его оскорбительных заявлениях, о его сумасбродных утверждениях, о гражданском населении, о штатских, да просто о людях, черт подери совсем, которых посылают на принудительные работы. Думал он и о том, совместимо ли его собственное поведение с его долгом по отношению к будущему Германии. Разумеется, в глазах генерала Клауса его взаимоотношения с депутатом Геммерле, его визит к герцогу, то есть в сущности сговор с врагом Клауса, решительно несовместимы с долгом офицера.
Нет, тут что-то не так… Было бы куда лучше, проще и честнее оставаться на какой-нибудь одной стороне, дождаться по крайней мере чего-то определенного, уяснить себе — с кем ты. Но в этом ему никто помочь не может. Вчерашние беседы тоже нисколько не прояснили общую картину. Наоборот, поднялось что-то тревожное, туманное, какие-то смутные настроения. Обоснованно ли это?
Что-то поднялось со дна волшебного стакана под влиянием лунного света и лучей восходящего солнца, и было в этом нечто опьяняющее. Но стоило ли проверять это «нечто» в ярком свете дня, под этим бледно-голубым небом? Или лучше просто отвергнуть все сомнения? Не лучше ли было бы вовсе не знать о том, как отец на глазах невидимого ему фельдфебеля, который доставлял провиант, чуть не до смерти избил своего ребенка и как это раз навсегда изменило характер фельдфебеля, если допустить, что рассказчик способен на такое самонаблюдение? Крысы из канала, подумал Винфрид: глаза его подметили двух темно-серых зверьков размером с голубя, вынырнувших из воды. Обитателям подземного царства нечего делать наверху; впрочем, они, возможно, указывают путь в существующие подземные миры, в лишенные света подземелья; если так, то не следует спускать с них глаз, как говорит поэт…
А теперь пора ему вернуться к импозантному великану господину Клаусу и делать вид, будто он, Винфрид, ничуть не переменился; более того, погрузиться в тот особый мир, мир Клаусов, где пока тоже господствуют раздоры, деление на партии, где стараются взять верх представители самых различных течений и где считается, что для немца-офицера в мундире его величества существует лишь одна возможность мыслить и жить…
И вот, сидя у генерала, где он нашел и почтенного господина фон Эллендта, Винфрид испытывал странное ощущение: ему казалось, что он противник этих двух людей. Они больше не подавляли его, он существовал сам по себе. Сегодня для него были существенны собственные его суждения, опыт, рассудок. Веселый великан с гладко выбритым лицом был превосходным солдатом, без сомнения, лучшим в немецкой армии, но Винфрид уже познакомился с людьми, убежденными в беспомощности всех вообще генералов, как только они оказываются вынужденными выйти за пределы военного искусства. Ну, а в оккупированных областях они несомненно вышли за пределы этой сферы. Однако было бы ошибкой со стороны Винфрида, если бы он позволил кому-нибудь разгадать его мысли. К счастью, человек не прозрачен и отчет он обязан давать только собственной совести, а не начальству, которое самовластно превышает свои права.
