Дэймон Гэлгут - Арктическое лето
– Сагиб?
– Я не знаю, куда идти.
– Я помогать.
Канайя протянул руку. Сагиб ухватился за нее. Когда они стали выбираться наверх из пруда, ему показалось, что они с Канайей связаны совершенно детской дружбой, что именно этот нежнейший из моментов, пережитых за все время своей связи, и был тем, ради чего все затевалось: близость плеча любимого человека, проводник, который ночью спасает его от опасности. И вовсе не в плотских отношениях было дело.
Но, увы, дело было именно в них. Морган не мог разговаривать и смеяться с Канайей так, как он разговаривал и смеялся с Мохаммедом. Цирюльник едва говорил по-английски и не слишком-то интересовался Морганом. Он был прислан, чтобы оказывать услуги; ничего другого он не понимал. Таким образом, они вновь вернулись к той же проблеме – как им соединиться, то есть как им соединить свои тела так, чтобы никто не увидел.
На следующий день Морган поговорил о своем затруднении с Бапу-сагибом.
– Внизу, на первом этаже, есть комнаты, – сказал магараджа. – Их никто не использует, и вы можете встречаться там. Я думаю, это идеальное место.
И он объяснил, какие комнаты имеет в виду.
– Но сделайте так, Морган, – продолжал Бапу-сагиб, – чтобы Канайя не болтался по дворцу. И нельзя, чтобы он трепал языком на базарах, это будет для него фатально. Скажите ему, что тогда он потеряет работу.
– Я уже сказал ему, Бапу-сагиб, и скажу еще раз.
Морган строго поговорил с цирюльником, который искренне кивал головой, обещая исполнить все. Канайя боялся магараджу, известного крутым обращением со слугами. Но в его случае Их Высочество проявил доброту и в своей щедрости зашел так далеко, что осыпал цирюльника денежным дождем в объеме двадцати пяти рупий. Вероятно, из-за щедрости магараджи Канайя частично утратил осторожность, и Бапу-сагиб, высказывая озабоченность, был совершенно прав.
Люди начали болтать. А может быть, они просто поддразнивали – иногда бывает очень трудно увидеть разницу. Подшучивать над людьми за предположительную принадлежность к меньшинству – обычная для многих стран традиция. Причем иной раз в этом участвовал и сам магараджа. Но одно дело – шутить, а другое – намеренно высмеивать, и для Моргана было крайне важно не перейти черту. Когда на эту тему стал шутить Маларао, Моргану стало не по себе. Канайя имел особую репутацию, и его частые визиты к личному секретарю магараджи были замечены.
– Отвечайте с юмором, – советовал Моргану магараджа. – И ни в коем случае не злитесь. Я тоже буду над вами шутить, чтобы все поняли – это несерьезно.
Отличный способ обороны! В следующий раз, когда Маларао опять затеял свои шутки, Морган с улыбкой спросил, не ревнует ли он. Придворные засмеялись, и ситуация разрядилась.
Через несколько дней магараджа в общем разговоре упомянул возраст Моргана. Морган не понял, зачем он это сделал, и Бапу-сагиб объяснил:
– В сорок два года ни один индиец не способен навострить свой меч. Эта часть жизни закончена. Теперь никто и не подумает, что у вас с кем-то любовные отношения.
И он довольно фыркнул, оценив собственное остроумие.
* * *С новыми комнатами все вышло как нельзя лучше. Туда никто никогда не заходил, и там имелся вход снаружи, который Морган всегда мог открыть и закрыть изнутри. Несмотря на богатую меблировку, кровати там не было, зато в центре главной комнаты стоял большой диван. Через закрытые шторы в жаркую полутьму комнат пробивались тонкие лучи солнца. Моргану хотелось, сбросив одежду, кататься с Канайей среди диванных подушек, шепча ему на ухо нежные слова, но раздеться у него не хватало отваги. Что до маленького цирюльника, то он не обладал ни воображением, но страстью.
Морган пытался. Он целовал Канайю, часто гладил и ласкал его. Хотя цирюльник был слишком худ, чтобы выглядеть привлекательно, Морган говорил о своей к нему любви и постоянно улыбался, иногда – чтобы скрыть свое замешательство. Молодой человек выглядел озадаченным и только ждал следующих приказов. Похоже, он обладал рабской душой.
Постепенно Морганом стало овладевать отчаяние. Пару раз он едва не дал волю своему гневу, но и гнев в его случае вряд ли бы помог. Ни о какой близости, разрушающей расовые и классовые барьеры здесь, в отличие от истории с Мохаммедом, и речи не шло. Привязанность и любовь не были пунктами соглашения. Непросто желать того, о чем даже не говорилось вслух, а потому все, что им оставалось, относилось лишь к физиологии. Каждый раз, вспоминая то, что он только что делал, Морган чувствовал себя несчастным.
Он советовал самому себе прекратить бесплодное занятие, отправить Канайю прочь, запретить ему приходить. Со стыдом будет покончено, но полуденные часы вновь станут долгими и пустыми.
Но стыд, как он медленно начинал понимать, являлся неотъемлемой частью всего происходящего. Деградация обладала необоримой силой, и, как только заканчивалось одно свидание, мыслями Морган устремлялся к следующему. Утром, проснувшись, он сразу начинал задыхаться от вожделения, и ему казалось, что время, оставшееся до назначенного часа, тянется слишком медленно. Но ожидание оказывалось гораздо более волнующим, чем само соитие, которое заканчивалось, едва начавшись, после чего, ошеломленные, они лежали – еще вместе, но уже чужие друг другу. Довольно часто в подобные моменты перед мысленным взором Моргана вставал образ Сирайта. Сирайт жил именно такими сценами. Но Моргана они не окрыляли. Содомия в колониях – в этом не было и капли благородства.
Зависимость Моргана от ежедневных тайных встреч стала дурно влиять на его характер. Дух его пал, и ему стало трудно получать удовольствие от прочих сторон придворной жизни. Своими окнами дворец выходил во внутренний дворик, а потому свет в помещения почти не поступал. Все здесь было ориентировано на потребности религии, искусству же места не оставалось. Такая обстановка постепенно убивала ум, а в случае с Морганом это обрело и физические формы: совсем недавно он, как ни старался, был не в состоянии услышать звук собственных шагов, когда шел по коридору.
Морган решил, что ему на время необходимо уехать – иначе не спастись. В июле он взял десятидневный отпуск и отправился в Хайдарабад повидаться с Масудом. Приятная интерлюдия, не чреватая ни болью, ни удовольствиями. Когда же он вернулся, его ждали неприятности.
– Этот ваш цирюльник, – прямо заявил Бапу-сагиб, – вел себя как глупец. Никакого вреда он вам не принес, но мне говорили, что он хвастался в комнате Деолекра, что вы ему покровительствуете, а потом заявил: «Сагибу нравятся мальчики». Нельзя было так себя вести.
Магараджа проговорил это легким тоном, но ясно было, что он серьезно озабочен и способен на крутые меры. И когда радостный и ничего не подозревающий Канайя утром следующего дня появился в комнатах на первом этаже, Морган, сложив на груди руки, гневно посмотрел на него.
– Ты разговаривал обо мне, – сказал он сердито. – Ты обещал не делать так и нарушил обещание.
Юноша сразу же расплакался. Его раскаяние казалось несколько наигранным, но, возможно, было искренним. Моргану стало даже жаль его.
– Ну ладно, – сказал он сурово. – Но я не могу с тобой видеться несколько дней. Иди и больше так не делай.
Однако замять историю оказалось непросто. Деолекр-сагиб был индийским секретарем магараджи и недолюбливал Моргана. Кому-то он пересказал историю, рассказанную ему цирюльником, и новость разошлась по дворцу. Никто не выказывал Моргану неприязни открыто, но в некоторых лицах он заметил плохо скрываемое презрение. Его уже не так уважали, как прежде. И Бапу-сагиб подтвердил его страхи.
– Не обращайте внимания, – пытался он успокоить своего личного секретаря. – Они ничего не понимают в вашем деле, а объяснить этого не в состоянии никто.
Морган чувствовал, что злоупотребляет терпимостью правителя. С грустью в голосе он сказал:
– Как я сожалею, что не смог обуздать свои страсти так, как это делаете вы!
Он не собирался льстить Их Высочеству, но тот рассердился.
– Этому нельзя научить, – резко сказал он. – Когда вас не удовлетворяет та форма существования, которой вы следуете, вы находите другую, только и всего.
Форма существования, которой следовал Морган, осталась без изменений. После паузы, растянувшейся на несколько дней, он позвал Канайю, и они возобновили свои отношения.
* * *Через несколько недель внимание двора было отвлечено приближающимся праздником Гокул-Аштами, днем рождения Кришны. Важному событию посвящалась большая часть августа, и Морган радовался данному обстоятельству, поскольку о его позоре никому не было времени ни говорить, ни думать. Более того, он чувствовал, что праздник даст ему материал, в котором он все еще нуждался.
Как аналитик и интерпретатор Морган был хорошо подготовлен. Он прочитал «Бхагават-Пурану» и кое-что знал о рождении Кришны. Достаточно похоже на историю рождения Христа: гнусный царь Камса казался индийским вариантом иудейского царя Ирода, а индийская деревня Гокул была похожа на Вифлеем. Но здесь сходство заканчивалось: веселый и вполне земной Кришна намного обогнал скучного Христа, начисто лишенного чувства юмора. По этой причине он всегда импонировал Моргану. Правда, в его разнообразных инкарнациях Морган до сих пор не разобрался, но надеялся, что во время праздника все объяснится.
