Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2008)
Господь, сотворивший и тигра, и овечку, решил сразу после Блейка подарить миру Вордсворта.
1 Перевод Э. Шустера.
2 Дословный перевод. См. “Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства…” (Вордсворт У. Избранная лирика. На английском языке с параллельным русским текстом. М., 2001, стр. 218).
3 В 1930-х годах эти вопросы снова прорезались в трагической поэзии обэриутов (“Страшно жить на этом свете, / В нем отсутствует уют, — / Ветер воет на рассвете, / Волки зайчика грызут” — Н. Олейников), в утопической мечте Заболоцкого перевоспитать “валяющуюся в беспорядке” Природу, “отсечь” от нее зло.
4 “Что касается поэтического характера (я имею в виду тот тип, к которому я принадлежу, если вообще принадлежу к какому-нибудь; он отличается от вордсвортианского, или эгоистически возвышенного; сие есть вещь в себе и стоит особо), это не я сам — в нем нет вообще себя самого — это все и ничего — он приемлет свет и тень — он находит вкус во всем, прекрасном и безобразном, низком и высоком, бедном и богатом, подлом и возвышенном — он так же радуется, создавая Яго, как Имогену”
(из письма Китса Вудхаузу 27 октября 1818 года).
5 “Литературные манифесты западноевропейских романтиков”. М., 1980, стр. 264. Перевод А. Н. Горбунова (с моей некоторой редактурой. — Г. К.).
6 Приводим номера страниц, с которых списаны цитаты, по изданию, указанному выше, в том порядке, в каком они идут в тексте: 268, 268, 269, 269, 270, 270, 273, 274, 274.
7 Напомним цитату полностью: “Ты спрашиваешь, какая цель у „Цыганов”? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого)” (А. С. Пушкин — В. А. Жуковскому, 20-е числа апреля 1825 года).
8 Перевод Игн. Ивановского. См.: Вордсворт У. Избранная лирика, стр. 237.
9 В сатире “Питер Белл Третий” (1819; опубликована в 1839).
10 Перевод О. Седаковой. (Кэрролл Л. Приключения Алисы в стране чудес.
М., 1978, стр. 205).
11 Дословный перевод двух последних строк стихотворения.
12 Сонет “Житейские темы” (здесь и далее переводы мои. — Г. К.).
13 Сонет “Глядя на островок цветущих подснежников в бурю”.
14 “Сонет к Одиночеству”. Приводим дословный перевод.
15 См.: Кружков Г. Первый русский перевод из Дж. Китса. — “Литературная
учеба”, 1980, № 4, стр. 195 — 198.
16 “Человек — только прах” (дословно: “трава”; англ.).
Память ландшафта
Память ландшафта
Александр Иличевский. Пение известняка. Рассказы и повесть. М., “Время”, 2008. 432 стр.
Александр Иличевский. Гуш-мулла. Эссе. М., “Время”, 2008. 336 стр.
Как все меняется! Что было раньше птицей,
Теперь лежит написанной страницей;
Мысль некогда была простым цветком;
Поэма шествовала медленным быком;
А то, что было мною, то, быть может,
Опять растет и мир растений множит.
Николай Заболоцкий, “Метаморфозы”
Три года назад рассказ Александра Иличевского “Воробей” появился в толстом журнале и вскоре получил премию им. Юрия Казакова и премию “Нового мира”. С тех пор Иличевский идет только вверх, бьет рекорды, покоряет труднодоступные пики. Три года подряд — финалист Большой книги. Серебряная медаль Бунинской премии и, наконец, “Букер-2007”. Пришел и сразу занял генеральское кресло.
Но это впечатление обманчиво. На самом деле прозаик Иличевский развивался долго. Его новый сборник рассказов “Пение известняка” включает и ранние, еще ученические вещи — “Исчислимое” (1995), и более поздние эксперименты. Чего стоят только криминальный сюжет и зощенковский слог “Бутылки, повести о стекле” (2001). Лишь в 2003 — 2004 годах появляется уже знакомый читателю толстых журналов Иличевский. Многие вещи 2006 — 2007-го я, по примеру Захара Прилепина, который без стеснения производит понравившихся ему писателей в классики, причислю к лучшим, непревзойденным образцам современного рассказа: “Гладь”, “Штурм”, “Дизель”, “Костер”, “Облако”, “Старик”.
Все чаще об Иличевском говорят: “обласкан критикой”. Анна Голубкова, Алла Латынина, Лев Данилкин и в самом деле оценили его прозу высоко, последний даже назвал “Матисса” “не особенно далеким от гениальности”. Но у многих Иличевский вызвал отторжение. Евгений Ермолин недоумевал, Андрей Немзер негодовал, Кирилл Анкудинов иронизировал. Впрочем, мало кто ставил под сомнение его мастерство. Еще бы! “Машины рассекали сияющее небо в лужах. Отраженные в них окна бились, взлетали веерами осколков, взметывались павлиньими хвостами солнечных клякс. <…> Ноздри втягивали воздух — жадно, с трепетом, как кокаин”.
Но вот это мастерство и дезориентировало критиков. Язык Иличевского богат и метафоричен, его дар изображать исключителен. Кроме того, Иличевский — южанин, он любит яркие краски Причерноморья и южных берегов Каспия. В результате даже у такого многоопытного, эрудированного и тонкого критика, как Евгений Ермолин, возникло представление о “диком животном” таланте Иличевского, мастера изображений и описаний, о бездуховности и неразумности его мира: “Самое яркое и впечатляющее — картины знойного юга, прикаспийского и причерноморского. Полный странных пульсаций мир природы, мир первобытных людей, которые живут хищно и безгрешно, как звери или птицы, — просто какой-то особой породы. Патологическое отсутствие в прозе Иличевского духовного измерения отчасти компенсируется дикой прелестью его описаний, имитирующих романтическое волхвование в манере, напоминающей иногда раннего Горького, с примесью лермонтовской „Тамани”” (“Континент”, № 135 /2008/).
На самом деле все наоборот. Вселенная Иличевского разумна и действительна, познаваема и вычислима. Да и не в густоте текста, его метафорической насыщенности, редкой даже среди литературных эстетов и гурманов, индивидуальность Иличевского. Она в особенном взгляде, взгляде не только художника, но и ученого. Ученый в литературе — казалось бы, явление не новое. Доктор Чехов, математик Маканин, биолог Улицкая уже приносили с собой другой взгляд и на человека, и на природу вещей. И всякий раз такой писатель вызывал неприязнь, провоцировал упреки в холодном цинизме (Чехов, Маканин) или биологизме (Улицкая). Но Иличевский идет еще дальше. Он и в литературе остается ученым. Это не метафора. Иличевский сохранил образ мысли ученого. Его цель, по-видимому, — не столько изображение (как многие полагают), сколько познание, истинная и, по большому счету, единственная цель науки.
Откроем сборник статей, эссе и филологических исследований “Гуш-мулла”, который Александр Иличевский выпустил всего через пару месяцев после “Пения известняка”.
“Сейчас Бога больше в науке, чем где бы то ни было. Чистота, незыблемость и парадоксальность логических конструкций, красота математики как искусства — все это сейчас убедительней, чем конфессиональные институты, объясняет человеку, ради чего он живет. Занятия наукой имеют бесценное значение для нравственной природы человека”. Звучит как манифест. А главное, человек с таким мировоззрением не может существовать вне науки. Его литературная деятельность представляется продолжением научной: “Стихотворение, рисунок в той или иной мере искривляют мировое пространство, и, следовательно, согласно Эйнштейну, художественный смысл обладает энергией-массой. Верно и обратное: потому Вселенная и есть Слово. Учитывая закон сохранения, первая часть этой простой мысли может послужить яркой иллюстрацией к идеям Вернадского, Лотмана, Пригожина-— о неустранимости вклада творящего создания во вселенское устройство”.
Такой подход к литературе может озадачить или даже испугать самого искушенного читателя, но Иличевский принципиально не идет на уступки, между прочим отсылая читателя “к широко известной математической литературе”. Одного этого хватит, чтобы большинство гуманитариев (включая автора этих строк) схватились за голову. Иличевский, как и свойственно ученым и художникам, увлекается. Этим он напоминает одного из героев Солженицына: “„У вас клочок бумажки найдется? Да вот! — Он вырвал лист из чистого блокнота на столе министра, схватил его ручку цвета красного мяса и стал торопливо коряво рисовать сложение синусоид… — Ну, с системой декартовых прямоугольных координат вы, конечно, знакомы, это каждый школьник, а ряды Фурье вы знаете?”” (Александр Солженицын, “В круге первом”).
Инженер Прянчиков не издевался над всесильным Абакумовым, но, занявшись любимым делом, увлекся. В поиске истины для настоящего ученого нет степеней и рангов. Но и адаптировать собственную мысль для профана он не готов.
