Александр Грог - Время своих войн 3-4

Аладик с братом Сеней воровали мешки — бабы распускали их на носки, Катя сама в таких носках ходила. Звали его не Аладик, и даже не Владик — Катя слышала, как мать его звала по другому и разговаривала на незнакомом языке, но всем, к месту и не к месту, говорила, что зовут Владиком. И Аладик это подтверждал, угрюмо кивая.

В тот день Катя сама слышала, как Сеня сказал, что сегодня не надо — сегодня не Карл, а другой, но Аладик рассмеялся, а когда отъехали, подполз на карачках к заднему борту и бросил в сторону скатанный мешок. Машину остановили, слышала, как немец орал шоферу, потом всех заставил вылезти, так же всех повел к мешку — поднял, стал тыкать в лица и спрашивать — кто? Никто на Аладика не показал, но тот затрясся и сразу стало понятно — кто. Отвел в сторону, отошел на два шага и расстрочил из автомата. Катя видела как с груди словно камнями пыль выбило, а потом Аладик упал, а потом закричали, запричитали, а немец повел автоматом в их сторону, и все замолчали… А Катя закрыла глаза и больше ничего не видела, и открыла, только когда приехали. Сеня больше мешки не воровал, но убил немца. Правда, другого, этого офицеры куда–то перевели… Убил на кладках, когда тот рыбу ловил, а мама Аладика помогала кровь отмывать.

А потом фронт пришел, всех стали угонять, а Сеня сделал так, чтобы санки их, на которых Катя сидела с вещами, не скользили совсем, и от больших саней их отцепил, будто они сами. И следом тянул изо всех сил — все видели — как старается, даже плакал, показывал, что боится отстать. Даже немец соскочил, взялся помогать, потом плюнул, махнул рукой и побежал догонять…

Тех кого угнали, ждали в 45-ом и 46-ом — не вернулись никто. — Может, под бомбежку попали, — в очередной раз говорил кто–то, а Катя всякий раз перед сном тихонько плакала, но так, чтобы Сеня не услышал — он очень не любил, когда она плакала.

Катя картоху съела и согрелась больше чем от костра, осоловела, стала клевать носом. Сеня надавал тумаков под бока — идти надо! Катя заплакала. Брат — Сеня рассердился, но пообещал, как вернутся, запечь сладкого. Сознался, что лук закопал в снег. Печеный лук, если до того хорошо замороженный, очень сладкий. А тут еще и сечку можно запарить.

— Теперь на плече придется нести, — сказал Сеня, глядя на мешок.

— Я помогу! — сказала Катя, веря, что действительно поможет.

— Ничего, — сказал Сеня. — Недалеко теперь…

Пред всякой операцией, темной, чистой или серенькой, положен утряс личных дел. Чтобы потом только чистое бельишко и мысли без домашних забот. Извилина остается у Седого — некуда ему, да и запрошлый глупый перелом разболелся. Георгию тоже теперь некуда — решил по району прогуляться, посмотреть — чем дышат. Седой отговаривал — стоит ли лишней злостью набираться, не во вред ли? Многое предстоит делать, тут бы хорошо холодным разумом. Не отговорил…

Под окном разговор.

— И давно хмелевик бьет? — заботливо расспрашивает Седой какую–то женщину.

— С неделю.

— Жди!

Седой заходит в дом, выдвигает ящик из под кровати, лескочет бутылочками, смотрит надписи, морщит лоб и шевелит губами, пытаясь разобраться в подчерке Михея, наконец, находит одну, затканную большой грубо оструганной деревянной пробкой, встряхивает, смотрит на просвет и, не глядя на Извилину, выходит во двор.

— Вот это будешь капать в водку или другое дурное питие до сорока капель на стакан. От запоя молись святому Вонифатию и Моисею Мурину! — наставляет Седой.

— Кто такие? — спрашивает Извилина, когда женщина уходит.

— Веселовы.

— Да нет же, Мурин и этот… как его — Вонифатий?

— Шут его знает! — честно говорит Седой. — Худого не будет.

— Поможет?

— Поможет! Это от Михея осталось — они, как видят, внушаются. Михей здесь в авторитете был. Считается, я перенял. Надел авторитет на себя. Вот, знахарствую помаленьку, даже помогает, что не совсем местный перенял — что пропал и постранствовал — своим домашним такого доверия нет.

— Своим нигде доверия нет, — замечает Извилина.

— Не в этом дело! Тут тебе, как чужому, но насквозь понятному, все, что на духу, расскажут. Знают, что сорное не расползется. Выслушаю, как бы заберу плохое в свою кладовочку, хорошим наставлю, подлатаю, подкреплю… Временами что–то вроде психотерапевта. Раньше батюшки этим занимались. Теперь в районе ни одной церквушки… Впрочем, вру — недавно поставили, только там у батюшки из под рясы джинсы и кроссовки высвечиваются, да ходит он с мобилой у уха, нестепенно как–то. Нет того уважения и доверия…

Седой больше как 50 лет тому, подростком еще, ушел с этих мест. Знал тому причины. Нынче показал Сергею место, привел его по набитой тропинке, что казалось никуда не вела — вдруг, ни с того ни с сего, резко обрывалась, словно пришел человек, постоял и решил вернуться… да так не один десяток раз, и даже не сотню…

— Сестренка здесь подорвалась. В одна тысяча девятьсот сорок шестом… С деревьев собирал. Может быть, и с этих… Не выросли они чего–то. Думаю, спилить надо…

Седой теребит неровную золотую лепешку, что висит у него на шнуре, которую даже в бане не снимает, хотя парится жестоко, и та, накаляясь, оставляет на груди темные пятна.

Есть дни когда хочется молчать, а есть такие, когда говорить о простом, частью наивном, выстраивая собственную «детскую философию» живых примеров.

— Горе наверху плавает — как не живи, к твоему берегу, рано или поздно, а притянет. Беда в глубине — утащит самого… За что цепляться? — говорит Сергей, ждет ответного слова от Седого.

— А ты примечай! С нами горе, без нас беда… Горе на двоих делить — каждому по полгоря, на восьмерых — по осьмушке всего приходится. Больше друзей — легче горе рассасывается. Радость — другое… С друзьями ее прибывает. Поделись радостью с другом — две радости будет, не убудет ее — прибудет! Подлечит…

Только друзья, только искренние натуры способны искренне радоваться удаче одного, увеличивая радость, они же имеют способность забирать немалую часть горя на себя.

Седой взял за моду слушать сердце старой фельдшерской трубкой — не берись, тоже, как и некоторые предметы в доме, с Отечественной 1812 года. Страшно подумать сколько сердец в ней стучало…

— Как спал?

— Хорошо.

— Твоим снам я не владыка. А в них всякое может произойти, — Седой смотрит вопросительно.

Извилина молчит. Теперь от бессонницы, от тоски, от ночных страхов, что теребят душу, по совету Седого, берет по одной мусорине с каждого из углов и кладет под подушку. Кажется — глупость, а помогает. Как и такое: на ночь ставить у дверей метлу вверх прутьями, либо щетку ворсом — какая только найдется доме — это пугать «полуночницу», что приходит донимать всякими мыслями. В определенные дни Седой заставляет, прижавшись спиной к дереву, обхватить ствол позади себя руками, и так стоять, чувствовать, как идут соки и с ними приливает сил. Дуб — мужское дерево. Береза — женское. Но силу мужчина берет и с дуба и с березы. Береза дает щедро. Дуб столько, сколько надо честному человеку, либо потомственному русичу, тому, кто душой прикипел к русской земле, и тут уж не разбирает — хороший или плохой — родня! Сергей не задается вопросами — почему так получается, что дерево сразу лечит — отпускает боль, силы придает, отчего метла вверх ворсом у порога дурные мысли ночью не допускает, а подушку надо перевернуть, если хочешь сон сменить на иной кошмар. Седой советует и в другом — кто бы послушал! — во многом ненормальном… Работает, однако… Срабатывает. Извилина про себя, пусть редко, но посмеивается — прознал бы кто — чем с гвардии майором занимается, тем самый, что ни черта, ни дьявола… Эх! Есть в жизни место и чертям и дьяволу. И это не только Седой, но и сам сейчас понял. Без их участия не могло такого случиться ни с ними, ни с Русью. Либо свои черти перевербовались, либо чужие под своих перекрасились, но власть они взяли — полную власть над людьми и не отдают. Впрочем, многие из племени людского под этими чертями словно «обхвостатились»…

— Самому–то как спиться?

— Как коту Евстафию, что покаялся, постригся, посхимился, а во сне все мышей видит!.. Мне тут тоже сон приснился, — признается Седой.

— Опять Федя Бессмертный? — спрашивает Сергей — Извилина, зная, что Седой частенько мучается одним и тем же сном.

Позапрошлой ночью, аккурат перед «увольнением», Седому показалось, что он слышит, как плачет домовой. Верная примета, что быть в семье покойнику. Только не понимал — от чего? Слушал себя, разговаривал с каждым, смотрел в глаза и не в ком не видел примет смерти. Так день и прошел, и следующий наступил — ничего не случилось, кроме тяжести на сердце и какой–то непроходящей тоски. Такой же, как в тот день, когда узнал, что умер его учитель — Федор Бессмертный…