Александр Грог - Время своих войн 3-4
— На мешках не заработаешь.
— Только лозовую будете принимать?
— Пока — да. Если много заготовишь, машину пришлем, но стаскать надо в одной место, ближе к дороге.
— Ближе к дороге украдут, — пробурчал Сеня.
— За прошлую сдачу тебе положено… Деньгами возьмешь?
— Нет! — сказал Сеня. — Сечку!
— Мешок свой есть?
Сеня вынул из–за пазухи сложенный мешок, тот что дорогой согревал грудину, и даже не столько сам, как мыслями, что он, Сеня, в нем понесет. Достал веревку — обвязывать.
— Что же к углам не подшил? — спросил инвалид. — Теперь как не вяжи, какая–нибудь дорогой соскользнет.
— Можно по камню внутрь в углы, и вокруг обвязать, — сказал Сеня, который так уже не раз делал. — Я схожу поищу.
— Смерзлось все! — сказал инвалид. — И снег!
— Можно из под дома, там под крыльцом должны быть.
— Не ерунди! — сказал инвалид. — Хозяйка, удружи мальцу пару картофелин.
Кладовщица укоризненно посмотрела на инвалида, но перечить не стала, вышла в складское и принесла две гладкие картофелины. Инвалид загнал в углы и ловко обвязал веревкой.
— Хорошая веревка. Немецкая?
— Немецкая, — подтвердил Сеня.
— Где достал?
— Там нет уже, — честно сказал Сеня.
— Куда тебе?
Сеня сказал, мужчина присвистнул.
— Ты поосторожнее бы у себя гулял, там у вас, я слышал, самые бои были. Подорвешься нахрен!
— Это не у нас, это три километра от нас. Все хорошее уже обобрали. Еще трофейщики обобрали.
— Трофейщики чисто не обирают, — сказал инвалид. — Леная команда.
Посмотрел на Катю.
— Не дотопаешь с ней.
— Я знаю, — сказал Сеня.
— Только сечку? — спросила кладовщица. — Еще что–нибудь?
— Нет, самое дешевое.
— Это больше чем полтора пуда будет, — сказала кладовщица с сомнением.
— Донесу! — уверенно заявил Сеня. — Это донесу.
Обмотал, затянул горловину, подгоняя лямки под размер.
— Машина будет в Луки, я шоферу скажу, чтобы до Рокачино вас подбросил, а дальше сам.
— Спасибо! — с жаром сказал Сеня. — Я вам этой коры больше всех наготовлю!
Когда ждали машину дядька–инвалид спросил тихо.
— Ты правда немца убил?
— Да, — сказал Сеня.
— А мне вот не пришлось, — сказал инвалид. — Меня раньше убили… Но, считай, ты за меня рассчитался.
— За вас он полицая убил, а немца — за нас! — встряла Катька и опять получила тумака, но несильного…
Сеня не один, у которого в Отечественную погибли все до единого; и те, кто ушел на фронт, и те, кто остались. Повыбило родню ближнюю и дальнюю. Всех повыбило. Мужчин, женщин, погодков и тех, кто младше… А на фронт, кто смог, так все разом и ушли, что по отцовской, то и по материнской — деды, их братья — дядья, включая двоюродных, их сыновья–неженатики…
Неизвестно, кто и как потом писал статистику по «южным псковским», но тех, кто носили родовое звание «вязовские кровушки», включающие в себя длинную цепочку деревень и выселок вдоль реки Великой, ее верховьях, разом набили два эшелона. Так родней тогда и брали, чтобы бок о бок воевали и пристыдили, если кто сплоховал. Погибли в первый же год войны — где? — неизвестно. Не было еще таких войн, чтобы убивало всех. Стали! Гитлеры пришли… Кто–то говорил, «вязовские кровушки» на псковском рубеже постановили больше не отступать, не приказ такой получили, а сами решили — миром своим. Может быть и так. Война слизнула. Оставшихся добрала оккупация, а последние крохи хрущевские дела. И деревни — вся гирлянда их, многоголосая, затейливая — исчезли бесследно, редко где оставив молчать за себя угловые камни…
— А правда, что отец с водяным дружил? — спросила Катя.
— Правда! — сказал Сеня.
…В глухую осень сорок первого пришел Михей. Сеня чувствовал как кто–то по звериному смотрит из–за реки. Вечером специально вышел на кладки с удочкой, стал ждать. Человек переплыл, вцепился в кладки, вылазить не стал. Голый, тощий, должно быть, одежду развесил на том берегу — осмотрительно.
Сеня с трудом признал Михея, который был им каким–то боком родня, если считать по дальним и сводным.
— Ползи к бане, — стараясь не смотреть в его сторону, сказал Сеня. — Там наши, укроют под полом.
— Кто?
— Мы, бабка Стефанида, Макаровна со своими…
— Дети с ней?
— Все шесть.
— Не пойду, — сказал Михей. — Про своего станет спрашивать, а он погиб, голосить начнет.
С Енисеем разговаривал как со взрослым, словно он последний или самый старший остался. Стуча зубами успел рассказать про пересыльный лагерь — там всяких много, но «вязовских кровушек» было только пятеро.
— Мы вчетвером ушли, отец твой, Иван Алексеевич Михайлов, велел кланяться, он не сдюжил, рана у него нехорошая.
— Оставили значит? — глухо спросил Сеня.
— Он так велел. Антонов огонь пошел от бедра.
— Остальные где?
— У Абрацево стреляли по нам, Егориных, Кирю и Павла, сразу насмерть. А дядьку твоего, Алексея Алексеевича, закопал у Новой Ранды, дальше не сдюжил нести.
— Где?
— Там видно. Свежий холмик и ветка воткнута еловая.
— Цела мельница? — зачем–то спросил Сеня, про водяную мельницу на которой когда–то — уже кажется что так давно — работал его отец.
— Нет, порушена, но восстановить можно, — сказал Михей и неловко добавил: — Дядьку твоего перезахоронить бы, я глубоко не смог. Волки раскопают…
— Мне туда не попасть, у нас за уход расстреливают, партизан боятся.
— А что, есть партизаны?
— Наши повывелись, а с Белоруссии заходят. Ты куда теперь?
— Сперва домой.
— Не ходи, там теперь плохие немцы, не по–немецки разговаривают. Дядьку Серафима убили.
— Он же старый совсем!
— Шапку не снял. Гвоздями приколотили. Так велели и похоронить — в шапке и с гвоздями… Автомат дать?
— Откуда у тебя автомат?
— Нашел! — соврал Сеня.
Пришла сестра, Михей поднырнул под кладки.
— Иди домой! — строго сказал Сеня.
— Меня Васька обижает!
— Иди! Скажи, сейчас приду — щелбанов ему надаю.
— И Витька!
— Ему тоже.
— Ты с кем–то разговаривал.
— С водяным! — сказал Сеня. — Иди, не мешай, мы не договорили еще.
— Я посмотреть хочу!
— Только не ори! — предупредил Сеня. — А то получишь от меня.
— Он добрый?
— Добрый.
— За нас?
— Да, за нас.
— Тогда не буду! — пообещала Катя.
— Сейчас выплывет… Не спугни. Хорошо?
— Хорошо.
— И не смотри на него, немцы могут заметить. На поплавок смотри…
Плеснуло.
— На дядю Михея похож, — сказала Катя.
— Молчи! — предупредил Сеня. — Дай мне с ним договорить.
— Молчу, — сказала Катя.
— Моих когда видел? — спросил Михей.
— Давно. Ваши, слышал, работали на Древяной Лучке, потом их куда–то дальше угнали.
— Так значит, — постарев лицом сказал Михей.
— У меня автомат есть, — напомнил Сеня. — И футляр с обоймами. Могу дать.
— Нет, — сказал Михей. — Прибереги. Мне с винтовкой сподручней. Я за такую же расписывался, должен отчитаться. Хлеб есть?
— Сейчас пройдусь — соберем.
— Крючков бы еще и леску.
— Лески нет, я конским волосом. Сейчас от своей намотаю.
Взял щепку, смотал, потом, не возясь, обломил кончик удилища, уронил на кладки.
— Сидор принесу как темно станет, положу в тот куст к воде… Плыви обратно — замерз уже совсем.
— Подожди, — остановил Михей. — Отец ваш, Иван Алексеевич Михайлов, велел кланяться и простить, что так получилось. Еще сказал, что в доме, возле дырника, меж бревен червонец заткнут. Велел взять.
— Как его теперь возьмешь? — растерянно проговорил Сеня. — Немцы, штаб у нас.
— Бывайте! — сказал Михей и нырнул.
— Откуда водяной отца знает? — удивилась Катя.
— Отец мельником работал. Забыла? Дружили они…
----
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«В следующем году мы окончательно завоюем и те территории Европейской России, которые остались еще не занятыми… Принципиальная линия для нас абсолютно ясна — этому народу не надо давать культуру. Я хочу здесь повторить слово в слово то, что сказал мне фюрер. Вполне достаточно: во–первых, чтобы дети в школах запомнили дорожные знаки и не бросались под машины; во–вторых, чтобы они выучили таблицу умножения, но только до 25; в-третьих, чтобы они научились подписывать свою фамилию. Больше им ничего не надо…»
/Г. Гиммлер — министр образования и пропаганды Третьего Рейха — речь перед высшими руководителями СС и полиции на юге СССР в сентябре 1942 г./
«На Востоке я намерен грабить и грабить эффективно. Все, что может быть пригодно для немцев на Востоке, должно быть молниеносно извлечено и доставлено в Германию…»
