Александр Грог - Время своих войн 3-4
«Это было самоубийство», — замахал руками Алексий, зеркало треснуло, и он завесил его овчиной.
Но с тех пор ощущал в спине невыносимую боль, будто из горба вместо позвоночника торчал кол, слышал во сне воронье карканье и, выступая на шаг, предавал опять и опять…
Вера без чуда, что каша без масла, и Алексий, став патриархом, от имени своего глухонемого бога обещал спасение. «Когда–то человек и бог жили в одном доме, — вспоминал он Нозарову байку, — а потом насолили друг другу, и теперь им не быть вместе…» Затем он говорил о предопределении, прислонив к печке горб, судил избранных, а, оставшись один, долго качал головой: «Кому астрономия, а кому гастрономия…»
Дни стучали, как рассыпавшиеся бусы, у Алексия оставалось все меньше зубов, и появлялось все больше морщин, которые, собираясь у рта, заменяли сжеванные за жизнь губы. Его нос оседлали очки, и он все больше погружался в праздную сосредоточенность: перебирая бумаги, никак не мог отделить в них прошлое от настоящего — записи под его руками путались, осыпаясь, будто сделанные песком.
«В изнанке любой правды — ложь», — успокаивал он себя, убеждая, что его богу было суждено самоубийство, но в душе его глодал червь.
Борясь ночью с постелью, он не знал, куда деть горб, и боялся встречи с Нозаром. Отодвигая этот час, пил отвары из чудодейственных трав, однако перед смертью нашел в себе мужество глянуть на мир поверх очков.
«Отправляюсь на тот свет, раз на этом счастья нет…» — слова, которые, сыграв свою обычную шутку, приписала ему молва.
После Алексия секта сразу распалась, и все же у созданного им учения были все атрибуты религии: миф, пастырь и горстка приверженцев.
* * *СЕДОЙ (1946)
…Разглядывал тяжелую, битую войлоком дверь, с натянутым поверх него старым брезентом, дырки разглядывал, старый плакат — «Все для фронта, все для победы!«… и больше разглядывать было нечего, разве что людей, но люди были одинаково–сумрачные и поступали одинаково — заходили, стряхивали с ног снег, спрашивали очередь, курили и молчали.
— Следующий!
Сеня сообразил, что дождался, перестал подпирать плечом круглую, обшитую металлическим листом печь, большей своей частью замурованную в стену и такую же, как и она, холодную, потянул дверь на себя, пропуская вперед сестру.
С коридора показалось, что сильно натоплено, даже лишку, но начальник, про которого ему говорили, сидел в фуфайке. Нетолстый — Сеня почему–то решил, что будет толстый — голос такой слышался, когда приоткрывали двери. И сразу подумал — хорошо это или плохо? Толстые добрее. Но и не худой. Впалый щеками, узкоскулый, гладковыбритый, пахнущий одеколоном, с городской стрижкой, аккуратными черносмольными волосами. Сеня сел на стул, сестра тут же пристроилась сбоку, Сеня отодвинулся, давая место.
— Она зачем здесь?
— А куда ее? Пусть здесь сидит.
— Пусть в коридор выйдет!
— В коридоре холодно! — настойчиво сказал Сеня.
— Пусть выйдет.
— Тогда и я тоже, — упрямо сказал Сеня — Я потом приеду. Если машину дадут!
— Откуда?
— С Толчеи, там написано, вы сами присылали, — протянул бумагу. — Вязовские мы! А я — Михайлов, — Енисей я! — назвал имя, под которым был записан в метриках, и которое сам едва ли помнил — все «Сеня, да Сенька»…
— Ага! — сказал начальник, и Сене очень не понравилось это «ага», — словно словили на крючок. Начальник встал, прошелся до шкафа, приоткрыл так, чтобы Сене не было видно — что там внутри, достал большой, твердого переплета журнал, зажал подмышкой, закрыл на ключ, который положил в карман, уселся на свое — Сеня обратил внимание, что на стуле у него подушка и удивился. Никогда не видел и даже не слышал, чтобы на подушках сидели.
— Значит, так… Толчея — Михайловы… — начальник разложил журнал и отметил там что–то и посмотрел на Сеню внимательно. — С каждого двора, и с твоего тоже, положено сдать по продналогу четыре дюжины яиц, а это значит сорок восемь штук.
— У меня курей нет.
— У многих нет. Значит, положено купить и сдать.
— С нашего не положено, — удивился Сеня. — Семья погибшего на фронте, я несовершеннолетний, и больше нет никого.
— Написано с каждого жилого двора! — помахал бумажкой начальник.
— Совхоз будет решать, — сказал Сеня.
— Совхоз решит, как мы скажем, — отмахнулся начальник и посмотрел на сестру. — Сколько ей?
— Девять. Катя зовут.
— Ты несовершеннолетний, ей девять. Значит положено ее сдать в детский дом.
— Это с чего это? — ощетинился Сеня.
— Он немца убил! — громко сказала Катя, думая, что это поможет.
— Да? — на секунду удивился начальник. — Ну, и что — я может быть тоже убил!
— Вы не воевали, вы сюда из Ташкента приехали, — сказал Сеня то, что слышал у себя в совхозе.
— Полицая тоже убил! — тут же громко–громко сказала Катя.
Про полицая, это она зря — подумал Сеня, — этот теперь совсем обидится, подумает, что намекают…
— Хамим? Значит так! — рассердился начальник. — Будем решать вопрос с детским домом! Товарищ не понимает!
— Да понимаю я, — сказал Сеня. — Сдам яйца!
— Сиди пока.
Подхватил журнал, быстро вышел, слышно было, как хлопнул дверью соседнего кабинета. Отсутствовал всего пару минут, пришел довольный — Сеня сразу заметил — распирает человека.
— Все ваши в погибших не считаются, а числятся пропавшими без вести!
— Погибли они! — сказал Сеня. — Я знаю!
— Бумаги лучше знают! — сказал начальник, и Сеня понял, что такого не переубедишь, должность такая: тут либо человека под нее подбирают, либо она ломает под себя.
— Ему медаль обещали! — опять сказала Катя. — За немца и полицая!
Начальник отмахнулся.
— Агентом у вас назначили, сейчас посмотрю… Давид Маркович Субботин — он будет ходить по продналогу, собирать и описывать.
— Это Субботу что ли? — скривился Сеня. — Пришлого?
— Пришлых здесь нет! — строго сказал начальник. — Здесь все советские люди!
Как же, советские… Сеня не очень был уверен, что начальник совсем советский, а уж Суббота…
— Свиней держите? Кожу положено сдавать!
— Откуда у нас свиньи! — удивился Сеня. — Свиньи теперь в городе.
— Пошел вон! — сказал начальник, захлопывая журнал и откидываясь назад.
— Я не про это хотел сказать! — заторопился Сеня, сам испугавшись сказанного. — Свиньи теперь только при вас, при комбинате, а у нас, как все немцы повыжрали, так новых не заводили — самим жрать нечего…
— Вон! — коротко сказал начальник.
Сеня вышел, пропуская Катю вперед, придержал, не давая пружинам хлопнуть, прикрыл аккуратно за собой.
— Сердитый? — спросили в очереди.
— Угу! — кивнул Сеня
Снова приоткрыл, просунул белую голову.
— А грачевыми принимаете?
— Что?
— А яйца! — громко напомнил Сеня, думая, что тот плохо слышит. — От грачей!
— Вон!! — прорычал начальник замахиваясь бумагами.
Сеня захлопнул дверь. Постоял, подумал — стоит ли еще спросить про вороньи яйца? — и решил не спрашивать.
— Какой белый! — сказала кладовщица про Сеню. — Словно седой!
Белобрысые среди «вязовских кровушек» не редкость, но Сеня (а если по взрослому, то — Енисей) не родился таким, таким стал — в один из ноябрьских дней взял, да и выинел, словно убитый морозом рогоз — никто не заметил как и почему это произошло.
— Он немца убил! — сказала Катя, и Сеня дал ей тумака.
Вообще–то Сеня добрый, а тумака дает, когда не дело говорит или не к месту.
— Не надо ее бить! — сказала кладовщица.
— Надо! — сказал Сеня. — Кроме меня у нее никого нет.
Дядька–инвалид не сказал ничего, только странно посмотрел на Сеню и вздохнул.
Когда пришли, Катя его не сразу заметила, только когда в углу шевельнулось, увидела на деревянной тележке полчеловека, с перекинутой через шею торбой. Полчеловека это мало, получилось, что он хоть и взрослый, а она, Катя, уже больше его.
— Теперь кору будем принимать, — сказала кладовщица. — Наряд такой спустили. Расценки по ходу определят.
— Зачем кору?
— Кору для обуви, принимать будут вязанками.
— Обувь из нее делать? — удивилась Катя
— Нет, это для чего–то другого, — наморщил лоб брат-Сеня.
А скучающий дядька–инвалид объяснил:
— Дубить будут, квасить, кожи замачивать. Но пока запрос на лозовую.
Катя подумала — как это можно корой красить? — потом вспомнила, как брат Сеня обстругивал ольховую палку, а с нее красились руки, словно кровь.
— Этот наряд, прости Маруся, не для меня!
— Ты мешки латай! — сказала кладовщица инвалиду. — Мешки понадобятся.
— На мешках не заработаешь.
— Только лозовую будете принимать?
