Александр Грог - Время своих войн 3-4
— Еще сторону не попутай — на какую прыгать, — говорит Леха.
— Это само собой, — подтверждает Сашка. — Предлагаю ленточку ему на ногу подвязать.
— Хорошо бы зажечь, — говорит Миша.
— Что? Ленточку?
— Вагоны.
— Зачем?
— А… красиво!
Извилина кивает.
— Тогда надо будет уточнить — которые лучше горят. Может, электричку? Там у них старого образца должны быть. Хорошо горят!
— Две канистры по 20 литров, железяка… — отмечает на листочке Седой. — Считай, еще на 500 рубликов влетаем. Почем у них там горючка?
— Дороже чем у нас, — говорит Петька — Казак. — Но дешевле, чем в среднем по Европе.
— Это если покупать.
— Какая у нас общая смета на мосты?
Извилина пожимает плечами.
— Хочется, понятно, подешевле, но чтобы смотрелось недешево.
Седой вздыхает.
— От бога денежка, от черта дырочка. Как бы велика денежка не была, а вся в дырочку уйдет. Ладно, два — это понятно. Сделаем. Один вовсе без взрывчатки. Второй — десять раз по двести грамм — так Федя? Или в сто уложишься?
— Двенадцать по сто, — отвечает за него Извилина.
— Хватит?
Федя кивает.
— А остальные как? Плюс два? Или три?
— На три будем рассчитывать.
— Есть предложения? Чтобы дешево и сердито?
— Очень сердито?
— Показательно сердито.
Мера — всякому делу вера. Седой и раньше затраты стремился мерить аптекарскими весами, а прибыль требовал аховую.
Опять рассматривают открытки и фотографии, разбросанные на карте города. Пялятся в схемы, набросанные Сергеем — Извилиной…
— Сколько метров в этой херовине? — спрашивает Миша. — Если уронить, сюда достанет?..
— «Ибу ибуди — хуйдао муди…» — декламирует Лешка — Замполит китайскую мудрость и спешно, специально для Миши — Беспредела, переводит: — «Шаг за шагом можно добиться цели!»
— Гений!
Миша рдеет…
— Принято!
— Еще два объекта. Потянем?
— Денег нет, зато сами золото! — утешает Седой. — То, что в гору с трудом семеро затащат, один с горы запросто спустить сможет…
Георгий еще не втянулся, больше молчит, а если его спрашивают, отвечает невпопад, растерянно, размышляя не о задачах, а о группе, о последнем для нее.
Вот собрались мужики на войну. Сами собрались, добровольцами, никто не агитировал. Обычные в общем–то мужики. Как и все, любили противоположный пол — потереться пупками — а кто не против, если здоровье позволяет и возможность есть? — баню любили (отчасти за то, что есть возможность поговорить), рыбалку (за то, что есть причина помолчать, причем душевно, отбросив все мысли, кроме как отдаться настрою текущей воды, или воды стоячей, глади, ряби, зелени и небу…), задуматься, прижавшись щекой к дереву, как всякий нормальный русский мужик. Именно — мужик, не городской житель, даже если в городе прописан, не интеллигент, даже если «образован» — выставлен временем на такую должность и волен притворяться, что «перерос» собственное «деревенское», то что от «дедов». Русский мужик — это человече. Не человек, а именно «человече».
А древо России — это бесспорно — березка. Русские такие же — душой белые с черными шрамами по стволу — отметинами, горят с жаром, без чада, неба не коптят. Дуб — воинское дерево, дерево охранения России. Пока есть в России, пока не спилено последнее дерево на ее необъятности, русских не убудет, не исчезнут они.
Миша, хоть и «Беспредел», а душой чист, насколько чист и ясен может быть человек. Выносливости и силы необыкновенной. С привычкой на всех занятиях загонять себя до состояния: «чтобы к бабам не хотелось». Пулеметчик не умением, а каким–то наитием, инстинктом, словно рукой «со стола» смахивает, а не пулями нащупывает…
«За вкус не ручаюсь, но горячо будет!» — говорит Беспредел.
И Петька — Казак понятен, такие были во все времена, ни одна война не обходилась без них — редкие, самородные, рожденные для нее. Из тех «дорожных» людей, у которых ночлег всегда с собой…
«Дрожать умеючи не замерзнешь!» — хвалится Казак.
Лешка — Замполит, частенько забывающий мудрость — «Никогда не говори больше того, что можешь доказать!«… «Божий пистолетчик» по какой–то лишь им известной причине — ему и Богу. Такими мастерами так просто не становятся, тут надо, либо что–то видеть перед собой, либо, напротив, от чего–то прятаться, полностью уходить, убегать в стрельбу. Либо ранний грех на душе, либо греха ищет…
«Досуг будет, когда нас не будет!» — уверяет Замполит.
Самый темный в этом деле Федя — Молчун. Георгию приходилось убивать, как и всем им, но никогда руками, никогда самолично, никогда — глаза в глаза — всегда через «посредника», чаще всего которым являлась пуля, мина или собственный приказ. — Каждый, — думалось Георгию, — чем–то себя разделяет, ставит промежуточную границу. Все, кроме Федора. И тут, возможно, Казак наиболее близкий к пониманию… хотя и он, как бы, перекладывает «грех» на нож, на его расправу… Умение Молчуна казалось чужим, «нечеловечьим», принесенным откуда–то из древности, и оттого мрачным, темным…
Молчун молчит.
Сергей — Извилина… Словно один раз заставил себя быть умным, более умным, чем положено, отпущено человеку по стандарту. По его стандарту, исключительно Серегиному стандарту, — поправляет себя Георгий. — И после, чтобы доказать себе и другим, что это не было случайностью, пришлось ему быть умным раз от разу — стало потребностью. Может быть такое? Может! Георгий знает по себе… Извилина, пусть к «одному», но всякий раз говорит разное, словно обстреливает цель с разных концов. У него все под перекрестным. При нем у всех жажда. Находит не словца, но Слово — зачерпнет сколько надо, плеснет, словно водой из колодца — и напоит, и остудит, и взбодрит…
Нет слов у Извилины — у него Слова.
Сашка — Снайпер стал снайпером тоже что–то доказывая, стараясь соответствовать, быть достойным чего–то. Что, с чего началось? Неизвестно. Сам он про то не рассказывает. В «деле», в «работе» всякий раз, как приговор выносит, которому адвокат, судья, палач и свидетель…
«Воля божья, суд — людской!» — нашептывает Сашка.
Про Седого говорят, что был таким всегда — «родился седым». Может быть и так… Другим его не видели — Георгий специально интересовался. «Сеня — Седой», он же — «Сеня — Белый», «Сеня — Снег», «Пустынник», «Сахара», «Русак»… Казалось, дожил уже до возраста, когда для иных прогулка до туалета является героической, но, в укор современным молодым, не обрюзг, словно выдубел, сохранил ясность ума, подвижность членов. «Кощей», «Иван», «Шаман», «Знахарь», «Иудей», «Река», «Харон», «Лодочник»… И это только те имена, которые Георгий знает. За каждым именем — конкретное дело. Такое, что имя пришлось менять — а еще поступали так согласно древней традиции, решая этим обмануть смерть, если казалось, что исчерпан лимит везения, цеплялась за пятки, «садилась на хвост» костлявая. Седой!
СЕДОЙ (Енисей Иванович Михайлов)
АВАТАРА
(псимодульный внеисторический портрет)::
…Сын киевского башмачника, Нозар Правда в юности учился в униатской семинарии и спускался проповедовать к днепровским порогам. Однажды он попал там в лапы казаков. «Ты кто?» — устроили они пьяный допрос. «Правда», — простодушно ответил он. «На свете нет правды», — мрачно ухмыльнулись они, тряся чубами. Один отрезал Нозару язык, другой проколол ушные перепонки. «Вот теперь ты и впрямь правда, — иди, куда глаза глядят…» С тех пор Нозар возненавидел белый свет. Пересчитывая его четыре стороны, он злобно плевал против ветра, который всегда дул ему в грудь и никогда в спину.
Алексия Оныкия он подобрал на постоялом дворе. Алексий был сиротой, и кормился объедками — хозяева терпели его из жалости, но лишний рот никому не нужен. Он спал, свернувшись калачиком на соломе, зажимая в угол горб, а в ногах у него умывалась кошка. «Алексейка — на горбе тюбетейка!», — проходя мимо, пинали его хозяйские дети и передразнивали неуклюжую походку. Уродлив он был от рождения: горб давил его к земле, так что собака хвостом могла запросто выбить ему глаз, а руки при ходьбе зачерпывали горстями лужи. Прежде чем взять его с собой, Нозар разломил сухарь и дал погрызть, внимательно наблюдая, точно вслушивался в хруст своими немощными ушами, ведь для бродяги, как и для волка, главное — крепкие зубы.
Так глухонемой Нозар стал изъясняться через калечного поводыря.
«Ы-ы…» — закатывая белки, мычал он.
«Один друг — это немало, и тысяча — не слишком много», — бойко переводил Алексий.
Он овладел грамотой в монастырских кельях, долгими, зимними вечерами переписывая за кусок хлеба Евангелие. Рано убедившись, что миром правит не астрономия, а гастрономия, он первым делом узнавал на кого из монахов наложили епитимью переписывать новозаветные морали и, пробираясь к нему тайком, корпел над непослушными буквами. У Нозара по ночам ныли кости, пьяный от бессонницы, он много раз пытался представить скрип двери, когда под утро сквозь щель в комнату проскальзывал лунный свет, а в нем бледный от усталости Алексий. Плюнув на пальцы, горбун гасил свечу перед образами и, хлестнув волосами темноту, как ворон на добычу, кидался на дощатую кровать.
